Валентина Немова - Любить всю жизнь лишь одного
— Знаю, знаю. Но не о том речь. А вот о чем. Слушала, слушала Антонина эти мамины рассказы, да и заинтересовалась наконец, так это или не так.
— Вот в чем дело! — вскипела я. Надеялась Роза этим сообщением вызвать во мне доброе чувство к Тоне, но получилось наоборот. — За этим, значит, она позвала меня, чтобы выяснить, как я выгляжу! Выяснила и дала мне по шапке позабыв, что кроме шапки есть у меня голова и сердце. Очень красивый поступок! И ты еще защищаешь ее! Кошмар какой-то! Да у нее у самой просто души нет! И за то, видимо, досталось мне, что вес у меня не 110 кг, как у нее, а всего 53. Вот это человек! Что ни слово, то сюрприз, что ни шаг — ошибка.
— Да перестань ты на нее серчать! Пойми! Не хотела она ни мириться, ни ссориться с тобой. Так уж получилось у нее. Брякнула под конец обидные слова, не отдавая себе в них отчета. Не подумала просто, что говорит, понимаешь?
— Я-то понимаю. А вот она, как мне кажется, уже разучилась соображать. Да и когда она соображала? Внушили дурочке, что она умная, вот она и куролесит всю жизнь по всем направлениям. Говорит и делает, что придется, не задумываясь. А думать надо, среди людей ведь живет. Задуматься ей надо, наконец. Критически отнестись к себе самой. Я бы ей в глаза все это сказала. Но она меня слушать не захотела. Вероятно, это самая главная причина, почему она не желает водиться со мной. Она любит, когда ее хвалят, и терпеть не может, когда поучают. Помнит то, что она медалистка, а то, что медаль у нее липовая, постаралась забыть. Но надо, чтобы она хоть это вспомнила. Надо ей всю правду в глаза сказать — по-дружески. И придется, Роза, тебе это сделать, раз она именно тебя удостоила чести — быть ее единственной подругой. Горькую правду выложи ей и поторопись. Сдается мне: грозят ей большие неприятности.
— Да не каркай ты! — перепугавшись, вскричала Роза.
— Не каркаю я. Уже не злюсь даже на нее. На таких, как она, не обижаются. Вдумайся хотя бы ты в то, что в ее жизни происходит. Умер супруг, которого она когда-то очень любила. А она эту утрату даже бедой не считает. Радуется его смерти и другим признается в этом. А что другие говорят в таких случаях, ее не интересует. Другие же вот что говорят: одна беда не бывает никогда. Пришла беда — открывай ворота. Ясно?
— Что ты хочешь этим сказать? — спросила Роза, насторожившись.
— Вот что. Поверь: зла я ей не желаю, хоть она и досаждала мне не раз. Но чувствую: из-за того, что она не любит думать, беда у нее должна случиться. Все к этому идет. Так она может однажды ошибиться по недомыслию, что до конца жизни себе своей ошибки не простит.
— Что же должно с нею случиться? — дрогнувшим от волнения голосом спросила Роза.
— Я не знаю, что именно. Не провидица я. Но чувствую (допекла она меня, так достала, что все мои чувства обострились). Кается мне: беда уже у нее на пороге.
Я точно в воду глядела, говоря это. Тонина дочь Катя страдала каким-то нервным заболеванием, из-за которого были ослаблены двигательные функции нижних конечностей. При ходьбе Катерина должна была пользоваться костылями. И пользовалась беспрекословно, пока был жив отец и следил за этим. Когда его не стало, она начала пренебрегать "деревяшками" (так называла Катюша костыли). Работала она, окончив среднюю школу, в фотоателье, что находилось в двух шагах от дома, в котором они жили вдвоем с Тоней. Девушке удалось добиться разрешения у матери эти два шага проделывать, не опираясь ни на какие "палки". Дома и там, где служила, Катя ходила на костылях. А по улице — без них. Другая, умная женщина, сообразила бы, что надо поступать наоборот. В помещении ведь можно передвигаться, держась за стенку. А на улице опираться хотя бы на тросточку, чтобы водители машин, беспрерывно снующих по дорогам, видели: идет инвалид? и сбавляли скорость.
Дело было летом. Погода после дождя устанавливалась. На голубом небе сияло яркое солнце. Птички пели в вышине. Зеленели деревья и кусты. По тротуару прыгали шустрые воробьи, подбирая крошки и зернышки. Катя шла, еле-еле переставляя ноги. Каждый шаг давался ей с большим трудом. Но со стороны это не было заметно. Казалось: девушка так медленно идет просто потому, что никуда не торопится. Так подумал и водитель грузовика, задним ходом пересекавшего улицу. Шофер, как и было ему положено, выглянув из кабины, обратил внимание на девушку, которая потихоньку двигалась наперерез автомобилю. Но поскольку она не держала в руках ни костылей, ни клюшки, ему даже в голову не пришло, что быстрее идти она не может и, если он не притормозит, то непременно наедет на нее. Не обернувшись еще раз, чтобы удостовериться, что девица перешла дорогу, он поехал дальше и сбил ее. Произошло это буквально под окнами Тониной квартиры. Прибежав на место катастрофы, Антонина застала дочь еще в живых. Умирая, Катюша сказала склонившейся над ней матери:
— Мамочка, как все глупо получилось… — убедившись в том, что дочь погибла по ее вине, из-за ее недосмотра, Тоня едва не сошла с ума. Спасло ее только то, что она, поверив в Бога, стала молиться…
— Личное
Как только я окончила школу, Лешка Крылатов стал очень часто ко мне приходить, и всегда выпивши. Мне это не нравилось, разумеется. Нетрезвый, он был ведь совсем другой человек, как будто даже не он. Грубый, себя не помнящий. И меня как будто не узнавал. Называл не моим именем. И каждый раз иначе. Прикидывался, что ли, что сам не знает, куда попал. Надо было, наверное, в таких случаях его прогонять, но я молчала: боялась, что обидится и снова станет избегать меня. А мне так хотелось видеть его, быть с ним. Мама предупреждала меня, что это к хорошему не приведет, но я слушать ее не желала.
Однажды, заявившись ко мне, что называется, "под градусом", он, посидев немного и покуражившись, предложил сходить к Ивану. Я согласилась. Было уже поздно, правда, не очень. Мы пошли. Вернее, он повел меня, крепко держа за руку. Вошли в подъезд Ванькиного дома, поднялись на его этаж. Я стала поворачивать к двери, ведущей в квартиру нашего приятеля, но Алешка потащил меня вверх по лестнице. Третий, четвертый, пятый — на этих этажах знакомых у нас с Алексеем не было. Я недоумеваю, куда он меня волокет? Но страха сначала не чувствовала. Вдолбила себе в голову, что Леша такой хороший, ничего плохого мне не сделает. Поднялись выше пятого этажа. А там чердак. Дверь распахнута. В глубине темнота и сырость. Отвратительный запах. Там, где должен быть порог, прибита широкая доска. Алешка переступил через нее, уперся ногой и тащит меня за собою. Наконец до меня дошло, что он замышляет. Я тоже уперлась ногой в ту же доску, со своей стороны, и пытаюсь выдернуть из его пятерни свою ладонь. Он не отпускает, изо всех сил тянет меня к себе. Я не знаю, сколько минут продолжалось наше с ним единоборство. Я так испугалась! Но не кричу. Стыдно мне было кричать. Не знаю, чем бы это все кончилось, но моей ладошке, которую он немилосердно сжимал, стало жарко (его руки всегда были горячие), она сделалась влажной и выскользнула наконец из его лапы. Я отлетела назад, едва не упав на каменный пол. Но я же была трезвая и удержалась на ногах. А он-то был пьян! Потеряв равновесие, свалился, очень неудачно. Сильно ушибся. И закричал от боли. Как он орал! Не по-человечески, а по-звериному. Это был какой-то ужас. Но я ему в этот момент не посочувствовала, конечно. Со всех ног бросилась бежать вниз по лестнице. Долетев до первого этажа, все еще слышала его вопли, доносившиеся сверху. Долго потом преследовал меня этот душераздирающий ор. И черный квадрат распахнутой двери чердака. И омерзительный запах, которым тянуло оттуда. И сам Лешка с этих пор стал мне противным.
Примчавшись домой, я быстренько, никому ничего не сказав, забралась в постель, но уснула не тотчас. Меня просто трясло от страха. Все худшее было позади, но я не могла успокоиться.
На следующий день, поднявшись очень рано (родители еще спали), я вышла из дома и отправилась — нет, не к подруге, а к нашему общему с Алексеем другу, к Ивану, и все ему рассказала. Он даже побледнел, слушая мой "отчет". Выслушав, спросил:
— Тебе уже исполнилось 18 лет? — Я покачала головой:
— Нет, пока нет.
Он что-то пробурчал сердито себе под нос. Я не разобрала слов, но поняла: Лешку ругает. А потом задал еще один вопрос:
— А ты кому-нибудь про это говорила?
— Нет, никому, ничего, — успокоила я его, понимая, что он испугался за своего непутевого друга.
— И не говори, — посоветовал мне Ванюша. — И когда он будет пьяный вваливаться к тебе, будь осторожной. Из дома с ним, с таким, ни шагу. — Я пообещала впредь действовать согласно этому наставлению.
Мое отношение к Лешке после этой некрасивой истории резко изменилось. Он стал казаться мне отвратительным даже тогда, когда был трезв. Я старалась это скрыть от него. Не выгоняла, не отталкивала. Притворялась, что не обижаюсь вовсе на него и все у нас с ним по-прежнему. Опасалась, что ли, чего-то? Или была во власти все той же своей глупой установки: любить одного до гробовой доски, каким бы он ни был? Но во мне окрепло желание уехать. Уехать подальше от такого кавалера, от греха подальше. Я не хотела, чтобы моя жизнь "в личном" так быстро изменилась. Не то, что я боялась быть обманутой, брошенной Алексеем. Это мне даже в голову не приходило. Я не хотела рано выйти замуж. Я мечтала поступить в институт, "дальше" учителя. Но не в нашем городе, а в каком-нибудь другом, где не будет Алешки. К сказанному о нем надо добавить: то, что случилось с ним, когда он попытался причинить мне зло, стало для него хорошим уроком. В дальнейшем попыток, подобных той, он уже не делал. Понял, наверное, что насилие палка о двух концах. В схватке сильного и слабого не всегда верх берет сильный. Бывает и наоборот. Победить может слабый, если на его стороне справедливость. Сам Бог в критический момент может невинного защитить, а виноватого покарать. Алексей, протрезвившись, по всей вероятности, был рад, что все обошлось без осложнений. Ведь в противном случае так просто можно было загреметь в тюрьму. Если бы он добился, чего хотел, в той обстановке, я бы ему никогда этого не простила.
