Жюль Ренар - Дневник (1887-1910)
- Это воздействие на массу людей, пожалуй, самое интересное.
Я подробно описываю Жоресу "портрет", который я пишу с него.
- Да, - говорит он. - Сам-то я не заметил. Пожалуй, это точно.
Он признается, что спешит произносить фразу за фразой из боязни, что публика зааплодирует раньше срока.
Посетители оборачиваются. Знают ли они Жореса? Опасаются ли его?
Он расплачивается, вынимает из кармана жетоны различной величины вперемешку с монетами. И, как щедрый провинциал, оставляет гарсону десять су.
Атис ему говорит:
- Вам слишком жарко. Не простудитесь на улице. Наденьте шляпу.
- Нет, - говорит он. - Это только лоб у меня мокрый.
Он произносит эти наивные слова со своим особым акцентом.
Выйдя на улицу, он говорит:
- Как чудесен наш Париж.
Но он беспокоится, как бы не пропустить свой трамвай.
- А вы из-за меня не сделаете лишнего крюка?
- Нет, - отвечаю я.
Звать его "мэтр" невозможно, а говорить ему "гражданин" я не решаюсь.
- Вы ведь преподавали. Наверное, кто-нибудь из ваших учеников испытал на себе ваше влияние?
- Нет, - отвечает он, - я был тогда слишком молод. Во всяком случае, это ни в чем не сказалось.
Но, видимо, он продолжает думать о своем трамвае, который отходит от Мадлен. Последний трамвай вот-вот тронется. Жорес бросается за ним вдогонку, но потом останавливается и говорит:
- Нет, это он только маневрирует.
Он добавляет, что, впрочем, ученики перенимают у учителя обычно его худшие черты.
- До свидания, добрый друг! Будьте здоровы.
- Он вам желает здоровья, - говорит Атис. - А ведь драться-то придется ему.
- Вы невероятно много работаете, Жорес!
- Да, но моя работа - политика. Тут бывает отдых, перемены: пишешь, говоришь. Парламент, трибуна развлекают. Я убежден, что художник, занятый только своим искусством, не выдержал бы такого груза.
- Но возьмите Виктора Гюго...
- Да, правда, - говорит он.
Вернувшись к себе, полный удивленного и нежного восхищения этим необычайным человеком, я не могу уснуть, я чувствую некоторую гордость, оттого что не растерялся. Впрочем, я ничем не рисковал. Но на следующий день я встаю в десять часов и хорошо знаю, что он уже за работой и не думает о своей дуэли. Вчера: его письмо Деруледу, великолепная импровизация о Жанне д'Арк, передовая в "Юманите".
Хочется отдать себя ему, работать за него. Точно крыса, вылезшая из норы, я ослеплен этим великолепным зверем, обнюхивающим всю природу. Да, это не то, что стремиться в академики!
Хотел бы он стать богатым? Министром? Не могу этому поверить. Правда, он хочет драться с Деруледом, и это, может быть, явление того же порядка.
Просыпаюсь с мыслью посвятить ему новое издание "Буколик". Подумаешь, подвиг!
4 декабря. Женщина, которая стольких любила, что, когда подходишь к ней слишком близко, слышно, как в ее ухе - этой нежной раковине - гудят отголоски любовных признаний.
5 декабря. Уверенный, что доживу до восьмого десятка, я стараюсь щадить себя.
* Можно посадить свой эгоизм на цепь: но нельзя его убить, не приговорив самого себя к смерти.
12 декабря. Реальность убила во мне воображение, которое было вроде красивой и богатой дамы. Сама же реальность до того бедна, что я буду вынужден зарабатывать себе на хлеб.
15 декабря. Счастье жизни. Безногий калека катит по улице Роше в своей трехколесной повозочке, отталкиваясь двумя чугунными утюгами, и распевает во все горло.
* О, конечно, быть социалистом и зарабатывать много денег!
* Бывают в жизни некие туманы, из которых не хочется выходить; это состояние близкое к смерти. Если бы туман сгустился, и в самом деле можно бы сойти за мертвеца. Как это было бы просто! Разве намного труднее покончить с собой?
16 декабря. Наконец-то я узнал, что отличает человека от животного: денежные неприятности.
* Как легко остаться без головы! В любую минуту вас отделяет от смерти лишь клоунский бумажный обруч, ей-богу же, не так уж трудно прыгнуть! Нет тебя, вот и все.
* Валлотон упивается только горечью. Станет ему известно, что дама разводится, он тут же отведет ее в уголок и будет смаковать ее историю, как гурман, в одиночку.
* Трудно даже представить себе, до какой степени этот господин, прогуливающийся в глубочайшей задумчивости, способен ни о чем не думать.
* Сажусь за письменный стол. Весь сжимаюсь и жду. Я как ручеек, который согласен задержать свой бег, лишь бы отразить что-то. Не важно, если на берегах ничего нет!
* Женщина - это легкомыслящий тростник.
19 декабря. Семейный праздник социалистов из нашего Нивернэзского землячества.
У "Жюля" дама за конторкой говорит мне: "Подымитесь на второй этаж". Один социалист пришел с внучкой. Убогий зал, через который публика из нижнего этажа проходит в уборную. Я в смущении присаживаюсь к мраморному столику. Последним является Роблен. Ему говорят:
- Тут тебя какой-то гражданин спрашивает.
И я сразу понимаю, что буду здесь чужим.
Как к ним обращаться! граждане? соотечественники? господа?
- Что вы будете пить? Белое вино?
- Да.
Мужья с женами и ребятами. Впрочем, настоящих уроженцев Нивернэ среди них мало. Первым берет слово советник парижского муниципалитета, кажется, от округа Ла-Виллет. Похож на писателя Жюля Леметра, такой же крупный и жирный. Природа любит повторяться. Говорит громко и неинтересно.
Другой парижский советник - гражданин Фрибур, сначала отказывается, манерничает, а потом его не остановишь. Говорит он хорошо, неглупо и ясно, но он такого низенького роста, такое у него невыразительное еврейское лицо!..
Я не осмеливаюсь вынуть из кармана приготовленный заранее клочок бумаги. Я произношу свою незамысловатую речь. Это тоже не бог весть что, но все же лучше, потому что свое. Какая-то женщина продает мне женскую газету с целой программой требований.
Сотрудник газеты "Орор" пришел, чтобы меня послушать. Очень удивился, что я не прочел речь, которую подготовил и которую он намеревался попросить у меня для газеты. Он сказал:
- Я слышал, что вы резко говорили с Жоресом накануне его дуэли.
Начинают петь. Кричат дети. Присутствующих обходит мальчик и взимает с каждого по десять су. С меня денег брать не хотят. Я - гость. Я сижу как чужой, может быть, из-за ленточки в петлице или из-за того, что у меня слишком скромный вид, - вид человека, мнящего себя знаменитым.
22 декабря. Профессиональная тайна, а у них и профессии-то нет.
26 декабря. Я еще не настолько презираю театр, чтобы в нем преуспеть.
1905
1 января. Филипп. Уши у него отморожены, горят и шелушатся.
Вся деревня дрожит от холода.
* В Мариньи. Беседа о Викторе Гюго. Спрашиваю: продолжать ли? Слышу: "Да, да. Хоть всю ночь".
Холод. Географические карты, развешанные на классной доске, еле видны во мраке. Единственная лампа. Все толпятся возле печки.
Поэт Понж представляет меня присутствующим и зачитывает свою речь по бумаге. Господин Руа не делает мне комплиментов, но он слышал одного, "который тоже хорошо говорит".
* - Мне холодно.
- На то и зима, чтобы мерзнуть, - отвечает богач.
* Зима. Оконные стекла, расписанные Валлотоном.
* Даже ветер и тот замерз.
* Лед на лугах, как разбросанные осколки разбитого зеркала.
* Им хочется увидеть душу огня.
Огонь в очаге, который то и дело гаснет, с которого ни на минуту нельзя спускать глаз, - их единственный собеседник.
* Корова. Приходится задавать ей корм в три приема. Иначе она все сено затопчет в подстилку. Это не то, что лошадь.
7 января. Простая жизнь. Нам нужен слуга для того, чтобы запирать ставни, зажигать лампу, а ведь всякий честный человек должен сам черпать удовольствие в этом несложном домашнем труде.
* Бывают часы, когда, сам не знаю почему, мне хочется себя наказать.
9 января. ...У того, кто является социалистом от рассудка, могут быть все недостатки богатых; социалист чувства должен обладать всеми добродетелями бедных.
* - Я более уверен в Жоресе, чем в самом себе, - говорит Леон Блюм. Это человек абсолютной честности.
Он смел во всем, но стыдлив. Его коробит от грубостей Вивиани. Он никак не может привыкнуть.
Он живет интересами семьи. Жена не понимает его, но гордится им, как гордится своим мужем жена сборщика налогов или субпрефекта. То, что его дочь крестили в церкви, - это победа жены и тещи. Возможно, что так было условлено при заключении брака.
Он в фальшивом положении и сам его всячески осложняет. Все вокруг используют его, чтобы обделывать свои собственные дела. Социалисты его предают, а республиканцы эксплуатируют.
- Это великий писатель, - говорит Леон Блюм.
- Да, - говорю я, - это человек великих дарований. Ему следовало бы написать две-три поэмы в прозе. Эта тонкая работа научила бы его остерегаться словесного изобилия.
12 января. Бурже психолог! А вы прочтите хоть одну страницу Тристана Бернара или мою!
13 января. В моем остывшем сердце несколько редкостных красивых чувств, словно птицы с маленькими лапками прогуливаются по снегу.
