Борис Шахов - Черная шаль с красными цветами
- А теперь будем записываться. Партия решила, так что дело ясное. Первым записываю своего отца - Шомысов… Петр… Никифорович…- Он сам себе диктовал по складам и писал.
Записал своего батяню. Поднял голову на сидящих пред ним односельчан. И те ему прямо в лицо засмеялись:
- Вася, ты хоть с батей-то посоветовался? А вдруг он - против?
- С батей у нас уговор есть,- не принимая шутку, отвечал Зильган.- Потому и записываю его первым, как сознательного.
Мужики захохотали того пуще:
- От, молодец какой!.. Петр… да Никифорович… а мы-то знать не знали, какой у нас сознательный Шомысов обретается…
- Правильно, Вася, не давай батяню в обиду, пиши номером первым! Самым сознательным!
- Отец твой и в молодости не чересчур спину-то гнул, даже и в своем хозяйстве. Нам его сознательность оченно известна!
Громким голосом всех перекрыл Иван Евстольевич, знаемый деревне как хороший охотник, и на земле трудяга, да и отец пятерых детей. Иван гаркнул:
- Слышь, Васька! Ты сразу за своим батей Туланова пиши! Федора! Ежели твоего сознательного с Федором заколхозить, вместях, аккурат твоему сознательному весной кусок хлеба перепадет, не потребуется пихту в лесу обдирать…
Зильган встал со своего места, уперся злым глазом в Ивана Евстольича:
- Ты чего же, Иван, смехуечечки строишь? Ты что думаешь, я хуже Федора Туланова работать стану?
- Как ты работать станешь, это мы поглядим,- не смутился Иван Евстольич,- а что хозяйства у вас разные, ой-ей какие разные - это мы точно знаем.
- Вот партия и решила - пускай у всех одинаково будет,- сослался Зильган.- Как объединимся - у всех поровну станет и коров, и лугов, и лошадей, и всего.
- Хва-ати-ил…- закричал Иван Евстольич.- Ишь ты, какой быстрый! Ты, прежде объединения, поди-ка заработай, сколько Тулановы заработали. Ты в свой колхоз внеси столько же - и лошадей, и коров, и лугов…- передразнил Иван Ваську.- Ишь каков! Старый, значит, пот - в сторону? не в счет? Ах, пакостники… надо же придумать. Он, вишь, не хуже работать станет. Если б, Васька, твои слова да обмолачивать-то - то муки было б навалом! Не-ет, Васюха! Ты сначала себя уравняй со мной, да с Федором, да с другими, кто горбится, себя не жалеючи, а потом уж приходи с коммунией - предлагать. А то…
- Тут не только общий скотный двор,- сказал Васька.- Тут государство, если запишемся в колхоз, деньги выделить сулится, для послабления крестьянству, налогом облегчит, кто в колхозе, трактор даст, землю пахать…
- Да на кой мне твой трактур!- взвился Иван Евстольич,- Чего у меня трактуром пахать? Все наши земли, у каждого, во - добрая баба задницей прикроет! Я свои за три дня перепашу и засею, безо всякого трактура. И другой так, кто с лошадью…
- То-то и оно, кто с лошадью,- вцепился Зильган.- А кто без лошади? К Туланову идти, кланяться? Потому что у него две?
- А хоть бы и к Туланову,- невозмутимо подтвердил Иван Евстольич.- Или ко мне приходи. А чегой-то ты взъелся на лошадников? Мы не цыганы, чужого не крали, нам лошадки ого-го как достались, Вася. Приходи, я тебе в ба-альших подробностях расскажу, каково они мужику даются, лошадки-те. А то небось думаешь - сами прибежали: взнуздай, мол, меня, Иван Евстольич, я твоя…
- Это точно,- негромко, после того, как собрание отсмеялось, сказал Федор.- Точно, Иван Евстольич. У кого лошадки нет, тот ленивее других, только и всего. Но я не про то хотел… Я вот про что сказать хочу. Мое имя тут трепать я никого не просил, да. Худа я никому не сделал, свое добро своим горбом наживал. Я так понимаю, коммуния дело не принудительное, добровольное дело. Иначе и хозяин в деревне - не хозяин. Уж это точно. Вот, к примеру, отцы наши и деды на дальние промыслы завсегда артелью ходили. Но то ведь на промысел. И опять же с - доброю волею, не хошь в артель - никто не принуждал: бегай по парме в одиночку. С промысла вернулись -и снова каждый сам по себе. А тут Василь Петрович Зильган зовет насовсем хозяйства объединить… Тут, братишки, что-то не так. В Керосе уже объединялись. Ничего путного не вышло, сами знаете. А люди там такие же, как у нас. Ну, ежли мы не по уши деревянные - пошто нам такую же шишку на том же месте набивать?.. Я - не. Воздержусь. Кому охота общим хозяйством толочься - да на здоровье, объединяйтесь, кто с кем хочет. Никого не осужу. А меня прошу уволить, мне в своем хозяйстве не надоело, хочу жить своим добром. Что сам выращу, что в лесу добуду - то и мое. Если взайм - всегда дам. Любому. Кому верю, конечно. Ежели на помочь деревенскую - со всею душой. А за так - нет моего согласия, и не осуждайте, мужики. Надеяться на дядю - не желаю. И обижать никого не хочу. Всяк своей волей жить должен. И больше лень мне разговаривать, извиняйте, пустое это.
И Федор пошел к выходу.
Оч-чень уверенно, видать, чувствовал себя Вася Зильган там, за красным столом! Ему бы смолчать, а он замахал указательным пальцем на Федора:
- Ты, Туланов, ведешь кулацкие разговоры! Ишь запел… Своей волей он жить хочет! Да если всякий начнет своей волею жить… что от государства останется? Как была твоя психология кулацкая, так и теперь сказывается.
- Не знаю, Вася, какая у меня… психология, насчет психологии у меня грамоты маловато, а насчет кулака ты в самую точку попал. Кулак у меня есть. Ты его давно не нюхал, могу поспособствовать. Заодно и мозоли тебе покажу… Ты их семь годов не видел, пока галифе натягивал…
- Ты и раньше таким был, Туланов!- Голос Зильгана поднялся на обвиняющий визг.- Любил, понимаешь, чтоб на тебя спину гнули. А когда нас тут белые расстреливали… ты с городскими барышнями прохлаждался! Клешами Усть-Сысольск подметал! И теперь против линии партейной стоишь…
- Ты, Васька, насобачился слова ловить - как блох… до того ловкой! Ты поди сохой поворочай, как теперь языком! Семь годов шлялся, последняя борозда диким лесом поросла на твоем поле, а нас приехал уму-разуму учить… Ты сначала сам крестьянствовать научись. А мы поглядим, какой из тебя артельщик… Языком у нас есть кому трепать: эвон, собаки, как чужого завидят… удержу нету…
Зильган набрал воздуху полную грудь и, уже не глядя на Федора, широким взглядом обвел собрание:
- Слышали, товарищи? Вы слышали! Туланов прямо против колхоза выступает! И мне, секретарю партийной ячейки, сулится кулак свой показать… Я требую,- оборотился он к секретарю сельсовета,- занести эти вражеские слова в протокол.
Иван Евстольевич поднялся вслед за Федором и, перед тем как пойти к двери, сказал:
- Ты, Василь Петрович, больно-то не шуми. Ты сначала свою глупость занеси в протокол и наши справедливые слова - тоже занеси. Тебе справный мужик верно ответил. И нечего тут народ пугать. Хайло-то прикрой. Простынешь, Вася.
- Вот оно что-о… А ты, оказывается, подкулачник! Понятно! В Изъядоре целая группа контриков развелась… Но ни-че-во… И не таких скручивали… Не долго вам брыкаться осталось, кулачье. Иван Евстольевич засмеялся, потом посерьезнел:
- Слышь, Васька… Ты прозвище свое не забывай, слышь. А то как был свистун, так и остался - свистун. Одно слово - Зильган. И дед - Зильган, и отец -Зильган. Пока другие потом обливаются, ваш брат на печи лежит да посвистывает… А теперь у тебя что ни справный хозяин - то и кулак. Ты хоть дурости своей постыдись: в деревне всякий знает, кто сколько спит, а кто спину гнет… С таким прозывом, Вася, не лез бы ты в деревенские начальники,- почти ласково попросил Иван Евстольевич и вышел вслед за Федором.
Ба-альшого терпения набрался Иван, столь ласково увещевая Зильгана. Оч-чень большого. Это мужики сразу поняли. И потянулось собрание следом за настоящими хозяевами.
- Во - дурак-то,- сказал Федор Ивану Евстольичу, когда тот нагнал его на деревенской улице. Тот помолчал, потом отозвался негромко: - Дурак-то он дурак… Но ты скажи мне, Федор Михалыч… кто ж этому дурню такую силу дал? Ведь неспроста он своим галифе тут трясет… Он, дурень этакий, силу за собой чует. Кто-то, значит, настропалил Ваську, не иначе. Ишь как он хвост поднял… будто с цепи сорвался. Неспроста это, Федор, помяни мое слово - неспроста. Коли свистун в голос вошел, сила за ним. Вот что худо, Михалыч.
- Ну, Евстольич… Для того ли мы в Питере в семнадцатом бузу поднимали, чтобы такие свистуны в силу пошли? Не думаю… Власть, как ни крути, народная. Война кончилась, пора свистунов побоку… Пора по уму жить, Иван Евстольич. Хватит своих к стенке прислонять!
- Хорошо бы - по уму, Федор. Видит бог, я не против, ежели по уму. Да вот загвоздка… Хочет парень, дак он девке чего только не насулит… Не вышло бы так, Фёдор Михалыч… Власть взяли? Взяли. А теперь своя воля. Теперь-то и скажет власть, чего она от мужика хочет. И я тебе точно говорю: коли свистуны мужику грозятся, от красного-то стола - худо это. Худо.
- Да вроде нету такой приметы, Иван Евстольич,- усмехнулся Федор.- Не помню такой…
- То-то и оно, что не было такой приметы в народе. А теперь вот народилась…
Этот негромкий разговор на улице Изъядора Федор Туланов вспоминал много раз, с грустью вспоминал, с удивлением: ты скажи, до чего простой мужик умен да прозорлив. Иван Евстольич, отец пятерых ребятишек, мужик из мужиков, задавленный работой, охотой, добычей простого хлеба насущного, и от той заботы ему, кажется, и головы поднять некогда, нету времени отдышаться и вокруг поглядеть… подумать некогда! А - будто в воду смотрел.
