Борис Шахов - Черная шаль с красными цветами
Это у отца любимое было присловье: у ленивого пашню журавль удобряет. Посеяли, на половине - рожь, на другой - овес. Ржи в первый же год двадцать один мешок обмолотили, с той поляны. И все довели до амбара. С того года Федор и Ульяна крепко на ноги встали. Сами жили, да и другим могли пособить, ежели нужда. Ну, а все хорошо не бывает… Потому, случается, крестьянин боится похвастать прибытком или удачей - сглазу остерегается.
А тут этот сглаз сам по деревне ходил, по сторонам зыркал.
И - назыркал…
…После той, чердынской истории, возвращаясь из Усть-Сысольска, Федор привез Ульяну и Гришуху-младенца домой, в Изъядор, еще по санной дороге, хотя уже и порядком разбитой. Приезд домой стал радостью, это понятно, но и эта радость оказалась густо перемешанной с горем. Вернулся Федор, вернулся старшенький. Слава богу. А вот Гордей, бедняга, уже никогда не зайдет в свой дом. В ноябре прошлого года белые расстреляли Гордея. Так и вышло: мать, обнимая Федора, обнимая Ульяну, рыдала горько, оплакивая Гордея,- не увидят они его больше… Отец в стороне пошмыгивал носом, изредка осушая глаза тыльной стороной ладони. Пришли посмотреть на приехавших и соседи, взглянуть да спросить, что же творится на белом свете, коли свои своих стрелять начали. Что ж за дикие времена наступили, надолго ли?
Первым пришел Васька Зильган. Оказалось, он и сам недавно только вернулся. Белые взяли его в плен да три месяца продержали в тюрьме, в Пинеге. Васька и слушал, и рассказывал тоже - как они тут партизанили, пока Федора не было.
- Прошлой весной последний красный отряд, что на Эжву выходил, оставил нам два десятка винтовок, да четыре сотни патронов, да три гранаты. Сказали: такое вышло распоряжение из Усть-Сысольска, от начальства. Ну, мы сразу догадались: значит, Федор нашел там того матроса… Гордей еще говорил: я же точно знал, матрос матроса в беде не оставит, они же все - братишки. Мы просили хоть один пулемет, но не дали нам пулемета. Если бы с пулеметом - нипочем бы нас не взяли. Да мы сначала и без пулемета никого близко не подпускали,- хвастал Вася.- Кругом белые, в низовьях Ижмы, верховьях Печоры - всюду. Только у нас советская власть. Только было сунутся к нам, а мы, не спрашивая, кто да зачем - трах-бах!- да и пошли вы все к такой-то матери… Да ведь, Федор, надолго ли четыре сотни патронов? Раз пугнули каких-то верховых, другой раз - пеших, а к осени у кого обойма осталась, у кого и того меньше. Опять же соблазн, при казенной винтовке, то ворону собьешь… то еще чего, надо же испробовать… Начали нас поджимать. А красных нет и нет, куда они делись, никто знать не знает, нам не доложились. Пошли разведкой на Кыръядин, а там белые стоят. Куда деваться? Решили разойтись, от греха, по охотничьим заимкам. Ну, Федор, сам знаешь… от чужого спрятать можно, а от домашнего вора нету запора. Свой гад и выдал. Из Кероса, кулачина Алексей Трипан, помнишь? Мы же с тобой пожалели гада, когда хлеб делили. Ах, мол, дети у него… Отобрать бы весь хлеб, не церемониться, пускай бы лапти отброcил… Он, гадюга, сам по лесным избушкам белых водил, партизан ловили. Он и Гордея выдал, там, у избушки, его и расстреляли. Одиннадцать человек, гады, убили. Да нас, девятнадцать, в тюрьме гноили, в Пинеге архангельской. Если б ихние пулеметчики не восстали, не знаю, какому я богу теперь молился…
- А эти… кто белым помогал, где нынче?- спросил Федор.
- Заарестовали гадов. Всего числом четырнадцать. Трипан бежал было, но попался, вражина. Поставили его к стенке… Да не всех прижали. Я вот сосчитал, в нашей только деревне еще бы человек пятнадцать надо прижать, кто больно перед белыми лебезил…
- Господи, страху-то натерпелись,- вступила мать.- Тот Трипан бесстыжий прямо домой белых привел. Где, говорят, старший твой? Мы ему покажем, как хлеб у людей отбирать. Я говорю, побойтесь бога, нехристи вы экие, он же не себе отбирал - народ голодом сидел. Да и мы свой хлеб первые людям отдали. Заткнись, кричит, старая ведьма. Здесь, орет, красное гнездо, тут надо с корнем все повыдернуть. Господи, как и живы остались…
Мать заметно остарела в последний год, пока были в разлуке. Седые волосы лезли из-под платка, щеки впали, углы рта скорбно опустились, и похудела сильно, стала как подросток. После приезда Федора Вася Зильган сделался частым гостем в их доме. Как хороший сосед да вроде и товарищ по несчастью. Он весело шутил с Агнией и Ульяной, почтительно разговаривал с родителями. И всегда готов был помочь, если чего требовалось, его и просить не надо, сам видел и предлагал. Так, будто в его собственном хозяйстве все дела были давно решены и сделаны. Вообще - то Васька себя не шибко утруждал по хозяйству. Маленькие клочочки земли их семья перепахивала первая, земля была легкая, но и бесплодная. А новых росчистей Васька не делал и хозяйство не расширял. Только посмеивался: старикам хватало, да и мне довольно. Я, мол, человек не жадный. Сколь недостанет - в лесу доберу, в тайге и растет, и бегает, и летает… Такой вот неунывака. Каждый год, к лету, занимали Зильганы у людей муки, мешали ее с пихтовой корой и ничего, ели. Другие в деревне за несчастье почитали - кору жевать. А эти… Ну, это дело личное, хоть палку грызи, ежели ты такой всеядный. Но отец поварчивал, когда кто-нибудь шутил насчет частых гостеваний Васьки Зильгана: вот, мол, будущий зять, Агнии надежный жених.
Батя говаривал: подальше бы держаться от этаких женишков. Ты, мол, Агния, с таким мужем не пропадешь, скушно не будет - и дров нарубисся, и в кулак натрубисся.
Агния посмеивалась, себе на уме, да предполагала, вроде всерьез, а вроде и в шутку: Васька-то из ленивого племени, а на помощи соседям вон как старается. Может, ежели два рода смешать, как раз работящие дети пойдут… Отец сердился. И не понять было, куда Васька клонит.
А однажды - проявился Вася. В тот день Ульяна и Федор стоговали сено. Вася сам напросился помочь, пока погода стоит, застоговать в три-то пары рук… Федор с Ульяной и сами бы управились, дело знакомое, да ведь кто ж знает, может, и впрямь - будущей родне откажешь, обидишь. Пошли стоговать втроем. Еще до обеда поставили стог с пятью промежками: Ульяна и Васька на носилках таскали к стогу копны, а Федор метал. Работали весело, азартно. Завалили Федора копнами, потом Васька поднялся на стог - уплотнять, а Ульяна согребала с земли остатки рассыпанного сена. Так уж привыкли, все подобрать подчистую: свои труды. Рабочее веселье охватило всех троих, перекидывались шутливым словом, Васька наверху подхватывал очередной пласт сена и указывал, с шутками-прибаутками, куда хлопнуть следующий. Завершили. Пообедали не спеша, успели остыть и успокоиться. Только у Василия возбуждение не проходило, глаза неспокойно горели, и весь он был какой-то странно взвинченный. После обеда Федор пошел в лес: невдалеке заметил подходящую кокору и решил, коли время высвободилось, вытащить ту кокору и вчерне заготовить - для носа ли, для кормы - куда больше подойдет, для новой лодки, словом. А Ульяне с Васькой велел домой идти. Ульяна собирала остатки обеда, посуду, а Васька Зильган сидел, опершись руками о землю, сидел и смотрел на Ульяну. И глаза у него были неспокойные.
- А ведь не жалеет тебя Федор, Уля, ну вовсе не жалеет…
Ульяна с удивлением подняла голову, посмотрела на Ваську.
- Ну да, много ты понимаешь, Вася. Других бы так не жалели, как Федя меня…
- Если бы жалел, разве заставлял бы этак… работать?.. От зари до зари спину гнешь. Разве не вижу?.. Гляди, Уля, так-то ненадолго хватит, всю выжмет. Такая красавица… поберечься б тебе…
- Вася, да бог с тобой! Откуда этакий защитничек выискался? Какой комар тебя укусил?
- Я вот гляжу на тебя и думаю: мне бы такую королеву, я бы тебя в светлице держал, да…
- Да пихтовой корой кормил? Спасибочки, Вася. Уж лучше я досыти наработаюсь, пускай последняя рубаха на плечах сгорит, да чтобы уж на столе и самим не стыдно, и людям сытно… Полно, жалельщик. Бери вон Агнию да держи в светлице, а мы поглядим, со стороны, много ли добра прибудет от такого жаленья…
- А на что мне Агния? Думаешь, из-за Агнии к вам хожу? Еще чего… Ты мне нужна, Ульяна! Всю правду тебе, как на духу…
- Ты что, парень, вовсе из ума выпрыгнул? Чего-то ты нынче расшутился без меры.
- Не шучу я, Ульяна, нет, не шучу!
- А на кой мне, мужней жене, такая правда нужна? Заткнулся бы ты с такой правдой. Поди в лес, Вася, да и руби дерево по себе. Слушать противно…
Сказать-то Ульяна сказала, но и сама испугалась: лицо и глаза у Зильгана горели огнем, дурным огнем, и весь он был в ту минуту… какой-то свихнутый.
- Зачем тебе старый Федор Туланов, ну? Тебе двадцать один всего, а ему, старому филину, скоро тридцать. А мне тоже двадцать один. И сердце мое сохнет по тебе с первого дня, как приехала ты в нашу деревню, Уля… покою нету…
- Да ты вовсе сдурел?- Ульяна завязала крест-накрест узел с посудой.- Ты же обижаешь меня, Васька, как не поймешь дурьей своей башкой! Ты ведь левого мизинца Фединого не стоишь, Зильган. Да и моложе он тебя, в сто раз…
