Барбара Фришмут - Мистификации Софи Зильбер
— Ты уверена, что хочешь именно это, а не что-нибудь другое? — Амелия принялась рыться в сумочке в поисках денег, и, пока ей удалось выловить оттуда несколько монет, Софи еще раз окинула взглядом весь прилавок, глаза ее опять остановились на пряничном сердце, которое держала в руках Амариллис Лугоцвет.
— Да, — сказала Софи, — я хочу вот это.
— Вы позволите мне повесить сердечко барышне на шейку? — спросила Амариллис Лугоцвет после того, как Амелия положила на прилавок несколько монет.
— Повесьте, моя милая, — ответила Амелия, и взгляд ее задержался на руках с тонкими пальцами, ловко надевших красную ленту с сердечком на шею Софи, — они ей как будто что-то напомнили.
— С самыми добрыми пожеланиями, — сказала Амариллис Лугоцвет и сделала тайный знак для защиты маленькой Софи, которая в эту минуту смотрела ей прямо в глаза.
— Спасибо, — отвечала Софи в так чинно подала ей руку, что Амелия и Амариллис Лугоцвет не могли удержаться от смеха.
После этого мать и дочь опять затерялись в толпе, в тогда Амариллис Лугоцвет твердо решила, что снова поселится в этих местах, пусть, как она себя уверяла, и ненадолго.
Каким бы скромным ни был этот праздник сравнительно с теми, что устраивались в последующие годы, — не раскинули еще даже палатку для ярмарочной пивной, — он словно бы знаменовал новое начало и для чужан, и для долговечных существ. И когда днем позже маленький караван покидал деревню, ребятишки бежали за ним до мельницы в низине, откуда потом еще долго махали уезжающим на прощанье и что-то кричали им вслед.
Вскоре лошади и повозки не только скрылись из глаз детей, но и вообще точно растворились в воздухе, а вместо них небольшая группа людей, одетых в костюмы местных жителей, шла пешком но Трессенской дороге, направляясь к деревянному домику, перед дверью которого, уже стоял перевалыш Евсевий.
Компания вошла в дом в увидела, что все в нем на места. Евсевий прихватил с собой фляжку домашней фруктовой водки, так что можно было подобающим образом отпраздновать возвращение.
Поздно вечером гости разошлись. Розабель и Изабель отправилась своим путем, Альпинокс возвратился в горы, фон Вассерталь — в свое озеро. О Драконите не было ни слуху ни духу, но Евсевий полагал, что он не заставит себя ждать и в самое ближайшее время из какого-нибудь подземного хода высунется его угрюмая физиономия.
Прежде чем лечь спать, Амариллис Лугоцвет подошла к окну и долго смотрела наружу, словно хотела удостовериться, что перед нею действительно знакомый вид. Ей даже показалось, что она различает в лунном свете белье, развешанное перед Триссельбергской пещерой. Она вздохнула, потом улыбнулась и решила в ближайшие дни навестить Амелию и попросить у нее очередного щенка, — в этой местности она не могла бы обойтись без полюбившихся ей собак.
* * *Погода была в точности такая, какую представляешь себе, когда барометр стоит на «переменно». Тени туч, гонимых ветром, гасили ярко вспыхивавшие солнечные лучи, в стремительном полете тучи обтекали вершины гор, на миг открывали их взгляду, чтобы затем, над кромкой леса, затянуть их сплошной пеленой.
Воздух, проникавший в полуотворенное окно, был сам по себе не очень холодный, но разные ветровые потоки согревали, то вновь охлаждали его.
Софи все еще была в нерешительности, что надеть, если она пойдет вниз, надо взять с собой теплую кофту. В такой ранний час она наверняка никого не встретит. Прежде чем выйти из комнаты, она еще раз, уже просто по привычке, понюхала по-прежнему неувядаемые огненные лилии, потом, бодрая, отдохнувшая, легко сбежала вниз по лестнице и открыла не ту дверь, что выходила на озеро, а ту, что вела в парк.
Утренняя прогулка по парку, под навесом из кустов и деревьев, даст ей достаточно моциона, да и не надо раздумывать над тем, брать зонтик или не брать.
Она только сейчас заметила, что на краю парка находится огород, к которому спереди примыкает цветник, а сзади теплица. Между парком и всем этим хозяйством раскинулась лужайка, и на ней, ближе к забору, Софи увидела поваленное дерево с торчащими вверх корнями; судя но тому, как оброс ствол, оно лежало здесь, наверное, не один год. На корни налипла земля; с той стороны, куда падало солнце, Софи заметила несколько спелых ягод земляники, а также мох и цветы камнеломки. Под вывороченными корнями образовалось нечто вроде маленькой пещеры, где мог бы вполне уместиться ребенок, если бы отодвинул в сторону волокна корней и побеги травы, свисавшие наподобие занавеса, и если бы не побоялся жуков, пауков и улиток, которые тоже нашли себе приют под этим деревом. Невдалеке от этого места, в тени кустов черной смородины, была навалена куча компоста, покрытая толстыми зелеными побегами огурцов; своим густым черным цветом компост, почти уже превратившийся в перегной, наводил на мысль о плодородии. Эта картина напомнила Софи, как в былые времена она помогала матери ухаживать за их садом и огородом.
Она не преминула обследовать и цветник, за которым, по-видимому, ухаживал старик-садовник, самозабвенно копавшийся сейчас в грядках. Широкополая соломенная шляпа защищала его лицо от слепящего солнца, а из глубокого кармана синего фартука свисала бечевка, которой он подвязывал цветы. В самом парке было как будто безлюдно. Ребенком Софи часто ходила к озеру мимо этого парка, и мать сообщала ей названия деревьев на редкость многообразных пород, представленных здесь великолепнейшими экземплярами. Деревья тем временем постарели, но она не могла бы сказать, что они стали выше, да и весь парк показался ей мало изменившимся. Между деревьями, кустами, декоративными растениями и огибавшими их посыпанными гравием дорожками не было газонов, а только лужайки, и когда Софи шла вдоль живой изгороди, отделявшей парк от улицы, в нос ей ударил запах расцветшего жасмина; она так обрадовалась, что обломила ветку, усыпанную белыми цветами, в поднесла к лицу.
Сам парк, собственно, делился на две части. В одной росла деревья местных пород: посреди круглой площадки высился огромный красный бук в окружении сосен и ореховых кустов, в другой части центром служил фонтан, и она вдоль и поперек была прорезана живописными дорожками, окаймленными декоративными кустами и пальмами в кадках. Росли там также туя и розы, и, пройдясь по всем дорожкам, Софи сочла свою прогулку законченной и направилась обратно в отель, к его торцовой стороне, куда выходили окна ресторана, — под ними зеленели подстриженные кусты букса, образуя несколько полукруглых ниш, в каждой стояли деревянные столы в скамьи. Простенки между окнами отеля были расписаны фресками — сцены из сказок, окруженные виньетками.
Софи уселась в одной из таких зеленых ниш, защищенных от дождя сплошным широким балконом второго этажа, и открыла книгу, которую захватила с собой, но до сих нор только носила под мышкой, Она немного полистала толстый том, тоже взятый из Зильберовой библиотеки, пока ее взгляд не задержался на заголовке рассказа «Datura fastuosa». «Студент Евгений стоял в оранжерее профессора Игнаца Хельма и рассматривал красивые ярко-красные цветы королевского амариллиса (Amaryllis regiaae), только сегодня утром распустившиеся…» Лишь когда из соседней ниши до нее донеслись обрывки разговора она поняла, что давно уже сидит, бессмысленно глядя на строки «Дурмана пышноцветного» и думая о чем-то совсем другом. Тогда она оставила книгу лежать на столе, откинула назад и закрыла глаза, чтобы привести в порядок мысля, но это ей как раз и не удавалось.
У нее было такое чувство, будто, кроме ее собственных мыслей, в ее сознание прокрались чьи-то еще, и вскоре она уже не могла разобрать, где свои, а где чужие, — все смешалось. Она перестала сопротивляться этой путанице и всем существом стала вбирать в себя слова и образы наплывавшие на нее со стороны.
«Разве это утешение, что мы живем в них самих? И что неоднократно повторяем себя в их сменяющихся поколениях?»
«Мы — это их опыт, пережитое и освоенное ими».
«Но ведь иногда они дерзают нас воображать!»
«Зависит ли наше воплощение от их образа? Возвращаемся ли мы в вещи, в материю, уходя от них, или же мы явились из материи по их приказу? Если они необходимы нам как посредники для нашего воплощения, то разве мы сами решаем свою судьбу?»
«Как можем мы им помочь, если они не допускают и мысли о нашем существовании?»
«А что, если нам все время изменять свой облик и во все новых и новых превращениях будоражить их мысли? Чтобы они не стали чересчур самоуверенными и не забыли об истинных своих потребностях?»
«Если мы дольше остаемся тождественными себе, чем они, кому это идет на пользу — им или нам?»
«А может, мы и вправду, как утверждает молва, возникли намного раньше их, мы более древние созданья и своим существованием обязаны единственно тому, что продолжаем жить в их памяти?»
