Федор Кнорре - Без игры
— Это очень старая...
— Вот и прекрасно, мы ее и знаем давно. На новое меня что-то не тянет... Возможно, возраст... Хотя как сказать. Матросы с моего корабля пишут заявки, чтоб ее по радио передали, а ведь молодые парни... Где только я ее не слушал?.. В Атлантике, в Средиземном, Карибском море... Сколько тысяч миль от родины, небо черное, жара, звезды во какие горят, и вдруг: „Если, друг, тебе сгрустнется, ты не дуйся, не сердись, все на свете пронесется, улыбнись и раз-грус-тись...“ Разве это объяснишь!
— Если правда — спасибо... Это уж не то что на коврике позировать с пластинками... — И торопливо себя перебила: — Все обо мне, а у вас как жизнь происходит, благополучно?
— У меня? Да ничего неблагополучного нет. Анкетные данные? Пожалуйста. Свое отплавал. Сейчас вот ходил в рейс капитан-наставником. Жена. Две дочки выросли. Из плавания вот возвращаюсь к месту проживания. Вот и все. Верно? Весь я тут уместился. А на самом деле, собственно, ничего обо мне не сказано. Решительно ничего.
— А ведь вы даже не поседели? — полуутвердительно спросила она. В голосе у нее почему-то слышалась тревога. — Ведь нет же?
— Как это нет? Есть, есть. И соль, и перец. Черт его даже знает, чего больше. Да это наплевать, поговорить бы как-нибудь. Я вам спать не даю?
— Конечно. Да что ж? Может, другой раз нам и не выпадет даже за следующие двадцать лет, пожалуй.
— „Нам“!.. Вот слово! За одно это слово спасибо... Да неужели двадцать?.. Да... да...
Стало слышно, как поезд замедлял ход, все реже стучали на стыках колеса, за окном полосы голубого света от фонарей пробегали, мельком освещали внутренность купе, гасли и возникали снова.
— А как мы в Париж чуть было не укатили? — вдруг, будто позабывшись, легко и весело воскликнула она.
— В Париж? В какой Париж?
— Тетку Женю-то помнишь? Мы ее на вокзал провожали!
— Ну конечно, провожали! Тетку Женю не помнить! Конечно, помню... Ах, тетка!.. Ты скоро потом заболела!
Поезд все замедлял ход и наконец остановился совсем.
Сразу наступила такая тишина, что разговаривать стало совершенно невозможно.
На станции светили сквозь дождь фонари, и с какой-то бессмысленной бодростью играло радио на безлюдной платформе.
Долгой, томительной была тишина, оборвавшая разговор, как будто разъединившая связь между ними. Teперь они оба, каждый по-своему, видели беспорядочно возникавшими вспышками одно и то же...
Когда-то... Бесконечно давно. Но ведь это все-таки было когда-то! Было, что под высоченным куполом зала ожидания московского вокзала, среди общего гула и толчеи, моталась удивительно несуразная тройка пассажиров, то и дело бестолково увлекаемая в пересекающиеся потоки движения толпы.
Десятилетняя белобрысая девочка в выгоревшей майке. Долговязый парень, ухмыляясь тащивший старинный ковровый саквояж, и впереди всех молодцевато шагала тетка Женя, с непреклонным суровым выражением на очень некрасивом, как бы несколько лошадином лице.
Подхваченные общим движением, возникшим в каком-то углу зала, они позволили выпихнуть себя на перрон, где как раз объявляли посадку на поезд, следующий до Парижа, куда они никак не собирались ехать. Они поспешили выбраться обратно, сконфуженные и слегка испуганные, как будто ненароком уж ступили, совершенно незаконно, на парижскую мостовую. Переглянулись и все трое прыснули со смеху: вот так опростоволосились — чуть было в Париж не угодили!
Наконец течением их прибило к кассам, и они втеснились все трое в очередь. Тетка, нагнувшись, сунулась в окошечко и громко щелкнула застежкой, заранее разевая пасть здоровенного кожаного кошелька, какие некогда держали за пазухой армяка московские извозчики. Девочка и парень, охраняя ее, стали по бокам, как конвойные.
Тетка спросила себе билет до Киева. Когда кассирша назвала ей стоимость проезда, тетка досадливо крякнула и рассыпала из кошелька мелочь.
— Да нет, миленькая, мне бы подешевше какой-нибудь.
Издерганная кассирша, привыкшая грубить со второго слова, почему-то стала помогать ей подбирать рассыпавшуюся мелочь и терпеливо отвечала на вопросы тетки.
С приобретенным в конце концов билетом, они все трое отошли в сторону и принялись с любопытством рассматривать билет. И тут обнаружилось, что билет вовсе не до Киева, а только до Сум. Ровно насколько хватило денег.
— Теть Жень! Да вы совсем ополоумели! — ужасаясь, схватился за голову парень. — Чего вы там делать будете, в этих чертовых Сумах... без копейки денег!..
Тетка и сама была немножко смущена, но самоуверенно объявила, что ничего тут страшного нет, не может же быть, чтоб она не доехала до Киева, раз ее там ждет Поля. Все как-нибудь да обойдется, учить ее поздно, в особенности таким несмышленым чертенятам, как козявка Наташка и здоровенный балбес Митька.
До отхода поезда оставалось четыре с половиной часа. Побродив вдоль сплошь занятых пассажирами рядов деревянных диванов с резными спинками, они долго не могли отыскать свободного места. Наконец какой-то чернобородый дядька, спавший в обнимку с двумя набитыми мешками, вдруг проснувшись, вскочил, как встрепанный, с полузакрытыми глазами закинул связанные мешки на плечо и, приседая от тяжести, бросился куда-то напролом, расталкивая встречных.
Глядя ему вслед, тетка покачала головой и сказала, что хотя мужик скорее всего цыган, турок, а может, разбойник, но его, дурака, жалко, потому что, видно, мешки его скоро совсем придавят.
Посидели, постепенно успокаиваясь, разглядели расписной потолок. Тетка Женя, которая никому решительно, кроме Наташки, не была теткой, а просто звалась так всей улицей рабочего поселка при старой мануфактуре на Пресне, озабоченно выкопала из-под свертков в саквояже письмо с адресом, который ей предстояло разыскивать в Киеве, и перечла его вслух своим скрипучим голосом. Письмо было такое:
„Дорогая тетя Женя, со светлым праздником труда поздравляет вас Таланкина Евдокия, ваша Дуська, как вы себя чувствуете. Моего мужа Таланкина Васю в пятницу в девять часов вечера придавило буфером на сцепке не в трезвом состоянии. Такое горе. Меня в депо берут на работу, а ребят трое, и еще один скоро, а бабка лежит, все никак не помирает, не знаю, что и делать, задумала отравиться газом, но у нас обещают только на будущий год газ подвести. Если бы вы хоть немножко приехали до нас, все как-нибудь обошлось. Вася ведь тоже был вашего воспитания, помните, Васька Таланкин, Лопух. Поля“.
Приготовились ждать, и тут оказалось, что всем хочется есть. Тетка опять раскрыла саквояж и сама с любопытством стала разбирать, чего ей соседи надавали в свертках и узелках на дорогу в последнюю минуту перед уходом из дому.
С одинаковым любопытством они развернули пакет газетной бумаги, в котором оказались два яйца, унылая морда и половина туловища печеного леща и соль в спичечной коробочке. В узелке были намазанные маслом ломти черного хлеба, переложенные кружочками краковской колбасы, жестянка судака в томатном соусе и баночка варенья из райских яблочек, закрытая бумажным колпачком, замотанным ниткой.
От нечего делать попробовали райских яблочек на ломтях хлеба, обкапались липким сиропом, смеха ради и леща попробовали и опомнились только, когда прикончили все припасы, кроме консервной банки. По очереди бегали, посмеиваясь друг над другом, под кран отмывать липучий сок.
При прощании на платформе, когда уже отыскали номер вагона, а где-то впереди угрожающе бухал паровоз, тетка Женя растерянно пробормотала:
— Ну, ты, Митька, без меня хоть... присматривай за ней, слышишь?..
— Чего, чего, чего? — взвилась Наташка. — Этот? За мной?.. Будет?.. — и чуть не захлебнулась от возмущения. — Еще чего!
— Да ну вас всех, чертенята! — прикрикнула тетка. — Приглядывайте друг за другом. Понятно?
Наташка вдруг скривила рот, сморщилась и заревела.
Тетка немедленно щелкнула ее по затылку своей твердой ладонью, звонко, точно фанеркой, как одна она только умела: не то чтобы больно, но чувствительно.
— Это кто тебя выучил нюни распускать! Марш домой, бесеныш! — грубо ткнувшись в щеку, поцеловала Наташку, странно заморгала покрасневшими глазами и без оглядки, бодро цепляясь за поручни, полезла по лесенке в вагон.
Вскоре после отъезда тетки, как-то под утро в смутном полусне Наташку стало дурманно покачивать в чем-то жарком. Она поняла, что, кажется, заболевает, и обрадовалась.
Скоро, как всегда, тетя Женя своим зычным скрипучим голосом ласково начнет ее будить, сперва потихоньку, потом погромче и наконец сердито закричит:
— Вставать сейчас же, чертенок лежебокий!.. Вот я иду, одеяло с тебя сдерну!
И тут грубым тревожным толчком ее выбросило из горячего полузабытья, затрясло ознобом, и она с ужасом и отчаянием, с мгновенной ясностью вспомнила все: тетки все нет, она в каком-то далеком Киеве, а она лежит совсем одна в пустой комнате и никого у нее нет. На свете никого... Только соседи по квартире.
