Симона Бовуар - Мандарины
— Чего ты ждешь, чтобы работать в СРЛ? — спросил Робер. Она залпом выпила стакан минеральной воды.
— Нет, я не согласна. В конечном счете вы против коммунистов. Робер пожал плечами.
— Думаешь, Лафори проявлял бы столько дружелюбия, если бы считал, что я действую против них?
Надин чуть заметно улыбнулась:
— Похоже, Лафори собирается попросить тебя отказаться от митинга.
— Кто тебе это сказал? — спросил Робер.
— Лашом, вчера; они очень недовольны и считают, что СРЛ на ложном пути.
Робер пожал плечами.
— Вполне возможно, что Лашом и его группа мелких леваков недовольны: однако они напрасно принимают себя за Центральный комитет. Я виделся с Лафори всего неделю назад.
— Лашом виделся с ним позавчера, — сказала Надин. — Уверяю тебя, — продолжала она, — это серьезно. Они держали расширенный военный совет и решили, что следует принять меры. Лафори собирается поговорить с тобой.
Робер помолчал с минуту, потом сказал:
— Если это правда, то есть от чего прийти в отчаяние!
— Это правда, — сказала Надин. — Они говорят, что, вместо того чтобы работать в согласии с ними, твое СРЛ проповедует политику, враждебную им, что этот митинг по сути является объявлением войны, что ты разъединяешь левые силы и что они вынуждены будут начать против тебя кампанию.
В голосе Надин слышались довольные нотки; она наверняка не сознавала всей важности того, что говорила; когда у нас случаются серьезные неприятности, она переживает, но маленькие помехи ее забавляют.
— Вынуждены! — повторил Робер. — Это восхитительно! И притом именно я разъединяю левые силы! Ах, они ничуть не изменились, — с гневом добавил он, — и никогда не изменятся! Им хотелось бы, чтобы СРЛ беспрекословно повиновалось им; при первых признаках независимости они приписывают нам враждебные действия!
— Если ты не согласен с ними, они неизбежно обвиняют в этом тебя, — резонно заметила Надин. — Ты поступаешь точно так же.
— Можно иметь различные точки зрения и сохранять единство действий, — сказал Робер, — в этом и есть смысл Народного фронта.
— Они считают тебя опасным, — продолжала Надин, — они говорят, что ты действуешь по принципу чем хуже, тем лучше и собираешься саботировать восстановление страны.
— Послушай, — сказал Робер, — хочешь — занимайся политикой, не хочешь — не занимайся, но главное, не будь попугаем. Если бы ты думала своей головой, то поняла бы, что их политика грозит катастрофой.
— Они не могут действовать иначе, — возразила Надин. — Если бы они попытались взять власть, тут же вмешалась бы Америка.
— Им надо выиграть время, согласен. Но они могли бы взяться за это иначе, — пожав плечами, сказал Робер. — Я готов признать, что у них трудное положение; их так или иначе загнали в угол. С тех пор как сошла со сцены СФИО{68}, им приходится играть все роли сразу, они поочередно изображают то левое крыло левых сил, то правое. Но именно поэтому они должны были бы приветствовать появление другой левой партии.
— Так вот! Они этого не приветствуют, — заявила Надин. Она вдруг поднялась; ее удовлетворял произведенный ею маленький эффект, и ей не хотелось втягиваться в дискуссии, в которых она, разумеется, не сумела бы одержать верх. — Пойду прогуляюсь.
Мы тоже встали и пошли пешком вдоль набережных.
— Я немедленно позвоню Лафори! — сказал Робер. — Подумать только, ведь так необходимо держаться вместе! И они это знают! Но никогда не согласятся, чтобы помимо них существовали левые силы. Социалистическая партия сошла на нет, поэтому на Народный фронт они согласны. Но молодое движение, которое начинает, похоже, совсем неплохо, их не устраивает...
Он продолжал свою гневную речь, и, слушая Робера, я думала: «Не хочу покидать его». Прежде меня ничто не смущало при расставании с ним: мы любили друг друга так же, как жили, — на все времена. Но теперь я знаю, что у нас всего одна жизнь, большая часть которой уже прожита, а будущее чревато опасностью. Робер не только уязвим. Внезапно мне даже почудилось, будто он очень хрупок. Он сильно ошибся, положившись на доброжелательность коммунистов, и теперь, ввиду их враждебности, вставали серьезные проблемы. «Так и есть: вот он, тупик», — сказала я себе. Робер не мог отказаться от своей программы, но и поддерживать ее против коммунистов он тоже не мог, а промежуточного решения не было. Возможно, все как-то уладится, при условии, что коммунисты решатся смириться с митингом. Судьба Робера находилась не в его, а в их руках: я с ужасом об этом думала. Одним словом, они могли нарушить то прекрасное равновесие, которого достиг Робер. Нет, момент выдался неподходящий, чтобы покидать его. Войдя в кабинет, я сказала насмешливым тоном:
— Посмотри, что я получила!
Я протянула Роберу письмо Ромье, и выражение его лица изменилось: я увидела на нем ту радость, которую должна была бы испытать сама.
— Но это же великолепно! Почему ты ничего мне не говорила?
— Я не собираюсь уезжать на три месяца, — ответила я.
— А почему? — Он с удивлением взглянул на меня. — Это будет потрясающее путешествие.
— У меня слишком много дел здесь, — прошептала я.
— Что на тебя нашло? К январю ты все успеешь уладить. Надин достаточно взрослая, чтобы обойтись без тебя, я — тоже, — с улыбкой добавил он.
— Америка так далеко, — молвила я.
— Я не узнаю тебя! — сказал Робер и окинул меня критическим взглядом. — Тебе полезно будет немного встряхнуться.
— Летом мы сможем покататься на велосипедах.
— Для перемены обстановки не так уж много! — с улыбкой возразил Робер. — Одно несомненно: если бы тебе сообщили, что этот проект провалился, ты была бы сильно разочарована.
— Возможно.
Он был прав: я уже стремилась к этому путешествию, и это меня тревожило. Ожившие воспоминания, пробуждавшиеся желания — сколько всяких сложностей! Зачем нарушать мое размеренное, лишенное биения жизни существование? В тот вечер Робер вместе с Анри негодовал против Лафори, они убеждали друг друга держаться: если СРЛ станет настоящей силой, коммунисты вынуждены будут считаться с ней, возобновится союз. Я слушала, проявляя интерес к тому, о чем они говорили, а тем временем в голове у меня мелькали дурацкие картинки. На следующий день было не лучше; сидя за своим рабочим столом, я целый час задавалась вопросом: «Согласиться? Или не соглашаться?» В конце концов я встала и взяла телефонную трубку: бесполезно притворяться, что работаю. Я обещала Поль навестить ее в ближайшие дни, почему бы не сделать это сейчас же. Она, разумеется, была дома, одна, и я пошла к ней пешком. Я очень люблю Поль, и в то же время она пугает меня. Нередко по утрам я чувствую на себе гнетущую тень надвигающихся несчастий и прежде всего думаю о ней; я открываю глаза, она открывает глаза, и сразу же на душе у нее делается черным-черно. Я говорю себе: «На ее месте я не вынесла бы такой жизни»; я прекрасно знаю, что это место занимает она, и это более терпимо, чем если бы на ее месте была я. Часами и даже неделями Поль способна сидеть взаперти, ничего не делая, ни с кем не встречаясь и не томясь скукой; ей все еще удается не признаваться себе в том, что Анри ее больше не любит, однако в самое ближайшее время истина в конце концов обнаружится, и что тогда с ней будет? Что все-таки можно ей посоветовать? Петь? Но этого недостаточно, чтобы ее утешить.
Я приближалась к ее дому, и сердце мое сжималось все сильнее. Ей очень подходила жизнь в этом гнездовье неудачников. Не знаю, где они прятались во время оккупации, но весна возродила их лохмотья, их болезни, их раны; они сидели втроем у ограды сквера, возле мраморной доски, украшенной поблекшим букетом; с лицами, покрасневшими от вина и гнева, мужчина и женщина вырывали друг у друга черную клеенчатую сумку; они с неистовой силой бормотали ругательства, но их руки, сжимавшие сумку, едва шевелились; третий насмешливо наблюдал за ними. Я свернула на маленькую улочку; выцветшие деревянные двери преграждали вход на склады, куда старьевщики сваливали по утрам бумагу и железный лом; другие, застекленные, двери вели в приемные, где сидели женщины с собаками на коленях; я читала объявления о том, что в этих лечебницах врачуют и безболезненно убивают «птиц и маленьких животных». Я остановилась у вывески «МЕБЛИРОВАННЫЕ КОМНАТЫ» и позвонила. Внизу, у лестницы, всегда стоял огромный мусорный ящик, и стоило подняться на первые ступеньки, как раздавался бешеный лай черной собаки. Поль, имевшая пристрастие к мизансценам, легко добивалась нужного эффекта, открывая новому посетителю дверь в свою квартиру: я сама каждый раз поражалась столь внезапному великолепию; ее нарядам тоже: свой мир мечтаний она предпочитала установленным правилам и всегда казалась немного ряженой. Когда она открыла дверь, на ней было просторное домашнее платье из переливающейся сиреневой тафты и туфли на очень высоких каблуках, ремешки которых опутывали ноги Поль от колена до ступни: ее коллекция туфель заставила бы побледнеть любого фетишиста.
