Рене Фалле - Париж в августе. Убитый Моцарт
— Покопайтесь в памяти, это важно.
— Я любила танцевать. Очень часто я танцевала одна, когда никого рядом не было. Из-за этого мне случалось сожалеть о своем замужестве. Если бы я была свободна, я могла бы танцевать каждый день, я уверена в этом. Еще я любила ходить в антикварные магазины. Я любила вещи, которые могли рассказать о своей жизни или поведать какую-нибудь историю. А вы?
— Я любил собак, рыбалку, свою работу, бары с приглушенным светом.
— Женщин.
— Да, и женщин. Особенно с красивым телом. Волнующий женский смех. Еще я любил красивые машины, они похожи на женщин. Я любил смеяться и точно так же любил грустить. Все это и было моим богатством.
Кароль грустно качала головой.
— И вот, благодаря Глаку, Божьей воле и Норберту, все, что мы любили, Кароль, выброшено, уничтожено. Завтра мы уже перестанем существовать. Сейчас два часа ночи. Через пять-шесть часов, когда день наберет силу, мы погрузимся в кромешную, бездонную ночь.
Он ходил по комнате из угла в угол.
— Я думаю: так ли уж необходимо стараться смириться со всем этим. Когда я выйду из тюрьмы, все, что я любил, станет мне безразлично. Если бы у меня хватило смелости…
— Пусть ее не хватает, — прошептала Кароль.
— Ну вот, вы уже смирились, — сказал он с презрением. — Я еще пока не умею вот так, сразу отказаться от всего. Начиная с завтрашнего дня, вы не будете уже больше красавицей, а я не буду больше мужчиной. Так вставайте же и посмотрите на себя вот в это зеркало, воспользуйтесь этой возможностью в последний раз! Потом все кончится! Пройдет!
Усилием воли он обуздал свое отчаяние, чтобы не пуститься в стоны и мольбы. Да и кого молить?
Он вышел в коридор. Соседняя дверь, скрипнув, приоткрылась, и Уилфрид заметил мерзкий любопытный нос Глака. Щель в двери так и осталась. Глак следил за своей жертвой. Если только он выйдет на улицу, Глак тут же поднимет на ноги весь дом. Уилфрид вернулся в комнату. Три часа. Через четыре или пять часов…
Кароль стояла перед зеркалом. Она даже не пошевелилась, когда Уилфрид вошел.
— Я вам говорил, Кароль, воспользуйтесь этим. Глак стережет нас. Он ждет полицию.
Правило пользования зеркалом. Нужно очень быстро повернуться вокруг себя, чтобы увидеть свой затылок. Это важно — увидеть его хоть раз. Именно сюда они ударят вас изо всей силы.
Кароль улыбнулась своему отражению. Улыбка вышла деланная, как у клоуна или у куклы. Уилфрид прав. Это лицо умерло. Прощай, мое лицо. Теперь оно будет принадлежать только номеру такому-то, пришитому на серую блузу. Несмотря на жару, голые руки Кароль покрылись гусиной кожей. Она не могла подавить в себе панический страх, сковавший ее разум. Действительность предстала перед ней в более ясном и жестоком виде, чем изображение человеческого тела с обнаженными мышцами в анатомическом атласе.
Она бросилась на кровать, пряча лицо в голубое покрывало. Мое лицо, мое красивое лицо. Уилфрид сел рядом на кровать и гладил ее по волосам. Его тяжелая рука теперь ласково касалась ее шеи. Даже голос его изменился:
— Все, что мы любили, Кароль, все. Это — наша последняя ночь. Последняя.
Она рывком перевернулась. Уилфрид пристально, не мигая, смотрел на нее, как никогда прежде.
— Последняя… — прошептал он.
Они уже даже не дышали и вглядывались друг в друга с такой напряженностью, что даже сердца почти перестали биться.
— Больше мы не будем заниматься любовью, Кароль. С завтрашнего дня вы не увидите ни одного мужчины, так же, как и я ни одной женщины. Наши губы будут прикасаться только к камням. Руки будут обнимать только воздух… Никогда больше…
Его губы были всего в нескольких сантиметрах от губ Кароль. Он склонился к ней, почти распростерся над ней. Их ноги соприкасались. Постепенно, волнами, на них накатывало головокружение. Кароль жалобно проговорила:
— Уилфрид… Уилфрид…
— Да, Кароль.
— Не надо. Это ужасно, Уилфрид. Я не хочу.
— Завтра, Кароль, в это самое время, они уже арестуют нас. И никогда больше…
— Нет, Уилфрид, нет. Это было бы преступлением, — задыхаясь, говорила она.
Внезапное желание пронзило его. Он хотел ее так сильно, как никогда не хотел ни одну женщину. Это была та женщина (и не имело значения, кто она такая), которая отныне будет являться ему только в болезненных сновидениях. Он прошептал:
— Кароль, я люблю вас.
Из-под ее ресниц выкатились две жемчужные слезинки.
— Уилфрид… Это дурно… Уилфрид!
Он приподнял ее голову и сильно сжал в своих ладонях, пахнущих мужчиной, вишневой водкой и табаком.
— Я люблю вас, Кароль.
И вот она вытянула руки, как будто перед прыжком в воду, и они, вздрагивая, обвились вокруг шеи мужчины. Их губы резко прильнули друг к другу. На его коже — женские слезы. Уилфрид потянулся к выключателю и потушил свет.
Обнаженные, лежали они под белым одеялом. Кароль зажгла сигарету и передала ее Уилфриду. Прежде чем взять ее, он крепко обнял Кароль.
— Сколько времени?
— Четыре.
У нее было летнее тело. Она по-настоящему любила любовь. Губы ее судорожно сжимались от горя и слез, но все тело жило другой жизнью, как морская волна, как песок.
Уилфрид курил, тараща в темноту удивленные глаза. Губы Кароль прошептали ему в ухо:
— Уилфрид, я уже не знаю, кто я такая. Это похоже на то, что я вас люблю.
— Я-то точно, люблю вас.
— Вы это сказали не для того, чтобы сделать мне приятное? Не для того, чтобы заставить меня сдаться?
— Нет… Должно быть, я всегда носил это в себе, как вирус.
— Уилфрид…
— Что, малыш?
— Я тоже люблю вас, но я еще не вполне уверена в этом. Мне это кажется невозможным.
Они обнялись, охваченные страхом, что никогда уже не прижмут к себе ничье тело. Потом, оторвавшись друг от друга, утолив свою страсть, они прислушивались, как в них, внутри, расцветает огромная нежданная-негаданная любовь.
— Это возможно, потому что я люблю вас.
— Вы в этом уверены?
— Почти.
— Почему почти?
— Не знаю. Но, скорее всего, да. Я счастлив.
— Даже…
— Да, даже. Я буду знать, что люблю вас, когда вас рядом уже не будет. Я вам очень благодарен. Я буду жить счастливо, храня в памяти ваш образ. Вы сказали четыре часа?
— Да.
— Обнимите меня еще раз, Кароль. Быстро, быстрее.
Настал день и для них.
— Уилфрид, — позвала его Кароль, прижавшись губами к его ладони, — вот теперь мы пропали. Только что мы отвергли последний шанс, который нам еще оставался. Они увидят, что мы были близки. Мы всей кожей выдадим себя. Они поймут, что здесь, в этой комнате, мы любили друг друга. У нас нет больше нашей невинности, нашей чистой совести. Всего того, что могло бы спасти нас, больше не существует. Они, не колеблясь, приговорят нас, потому что я люблю тебя…
— Потому что я люблю тебя.
— Теперь это…
Конец фразы она прошептала так тихо, что он едва расслышал:
— Означает то, что мы виновны. Только что мы убили его.
Он поцеловал ее, чтобы помешать говорить дальше. В конце концов так же, ни за что ни про что, Норберт мог бы умереть и на войне или разбиться на машине. А так из его смерти, по крайней мере, родилось что-то для живых. Что-то, вроде трепещущего, как занавески, пламени. «Я не буду больше одинокой, я никогда не буду больше одинокой», — как в бреду повторяла про себя Кароль. Каждый поцелуй Уилфрида вонзался в нее, распростертую на одеяле, лишая ее возможности двигаться. «Ничего из того, что мы любили прежде не останется, все сотрет время, — думал Уилфрид, — все, кроме этого последнего, что с нами случилось и чем мы могли бы дорожить, потому что мы любим это оба и потому что полюбили делать это вместе».
Кароль с легкой улыбкой на губах высвободилась из его объятий, чтобы вдохнуть свободно. В ее глазах светилась нежность. Наконец-то ей не было никакого дела до того, что замышляет ее приятель — Бог. Она свернулась калачиком, зарывшись носом в волосы мужчины, лежащего рядом. Сейчас она была маленькой девочкой и бежала по полю, голубому от цветущей лаванды. Они возвращались домой из школы.
— Уилфрид…
— Да, малыш…
— Если вдруг, случайно, нас не арестуют, что мы будем делать? Мы будем еще любить друг друга?
— И не один раз.
— Мы будем жить вместе?
— Нет. Лучше встречаться где-нибудь, ждать и обретать друг друга.
— Да. Я буду приходить к тебе, чтобы увести к себе. От тебя будет пахнуть лавандой.
— И мы будем заходить выпить виски в какой-нибудь маленький, едва освещенный бар.
Она прижалась к нему.
— Но ведь так не будет длиться вечно?
— Ничто не длится вечно. Жизнь этого не любит.
— Ну тогда это не будет длиться долго. Мне сорок лет.
— Я могу дать тебе не больше тридцати.
— Двадцать пять?
— Двадцать.
