Рене Фалле - Париж в августе. Убитый Моцарт
— Не люблю я это время суток. Оно угнетает меня.
Уилфрид не ответил. Она продолжала, разговаривая сама с собой:
— Можно дать голову на отсечение, что в этот час среди нас блуждают чьи-то души.
Уилфрид хохотнул:
— С той поры как только стали философствовать по поводу этих самых душ, уже можно было бы выяснить о чьих душах идет речь. Один биолог сказал: «Если бы существовало бессмертие души, следовало бы предположить, что такой же бессмертной душой обладают и инфузории, живущие в кишечнике лягушки». Я, например, считаю, что сегодняшним вечером шляются как раз души этих инфузорий.
Кароль его не слушала. Ей было достаточно того, что их голоса разбили лед молчания. Она задала еще один вопрос, только для того, чтобы Уилфрид снова не замкнулся в своих мыслях:
— Танжер. Уилфрид, почему Танжер?
— Да просто. Предложите что-нибудь другое.
— Это какая-то авантюра…
«Идиотская», — подумала она, но не осмелилась произнести это вслух. Улитка уже почти освоилась, приклеившись к другой скале. Он угадал ее мысли. «Ну да, авантюра. Кино». А вслух буркнул сварливо:
— Да. Предложите что-нибудь другое.
Потом добавил сердито:
— Вы свободны. Вы всегда можете отказаться от этой глупости. Ваше присутствие ничего не упрощает, как раз наоборот.
— Вы настолько ненавидите меня, Уилфрид?
— Да не в этом дело. Это же не романтическое путешествие, моя крошка. Это — побег.
Нервно крутанув руль, он срезал поворот и, ворча, закурил новую сигарету:
— Интересно, а как мухи? Существуют ли мухи, которые умирают от старости? Что им приходится делать, чтобы все так же уворачиваться от паутины?
— Они улетают в Танжер.
Уилфрид никак на это не отреагировал. Он уже совершил глупость, когда вернулся за ней. Жалость — отвратительный недостаток. Жалость всегда наказуема.
— На каком языке говорят в Танжере?
— На всех.
— Чем вы рассчитываете там заняться?
— Все равно чем. Буду шофером. Полицейским. Продавцом орехов. Я выкручусь, — усмехнулся он. — И когда достигну прочного положения, вызову к себе сына.
— А я, Уилфрид?
«Я, да я. От нее только это и услышишь. Ты. А ты станешь проституткой. В твоем распоряжении есть еще несколько лет. И если не будешь расточительной, то позже, сможешь купить какой-нибудь бар, как показывают в кино».
— Вы, Кароль? Вы снова выйдете замуж. Замужняя женщина — это неплохое ремесло. Если бы Норберт умер обычной смертью, вы бы за него получили страховку, так ведь?
Немного задетая таким вопросом, она вздохнула:
— Да, я думаю.
— Какая удача для прокурора! Я так и вижу эту картину. Они убили его вовсе не потому, как вы полагаете, а из-за денег!
Кароль изо всех сил сдерживала слезы. Он по-дружески похлопал ее по спине:
— Ну, ну, Кароль. Вы — красивы. Красивая женщина всегда найдет выход.
Она почти закричала:
— Я не хочу ни с кем спать. Я — не Валери!
Он искренне рассмеялся:
— Бедняга, Кароль! Кто вам сказал, что надо с кем-то спать? Неужели я, мужчина, должен объяснять вам, что нет совершенно никакой необходимости ложиться в постель? Держу пари, что Омер никогда не забудет ваших черных глаз. Отказывайте. Даже давайте пощечины. Нужно, чтобы мужчины были без ума от вас, бредили вами. Вы выйдете замуж за самого безумно влюбленного, за самого богатого, за самого приятного. Это мой добрый дружеский совет. Эх, если бы я был на вашем месте!
— Вы были бы сорокалетней женщиной.
— Несчастная Кароль, опять эти ваши сорок лет! Но в глазах того замечательного безумно-богато-симпатичного вам едва исполнится тридцать. Двадцать пять. Двадцать. Он вас любит. И ничто не заставит его отказаться от своей идефикс. Он захочет окольцевать вас, как голубку, чтобы быть уверенным, что вы не улетите от него. И только после этой необходимой процедуры он засомневается в правильности своего поступка. Слишком поздно! Союз скреплен печатью!
— Но я-то не люблю его! — продолжала упираться Кароль.
Уилфрид воспользовался прямым отрезком дороги, чтобы на секунду отпустить руль и воздеть руки к небу:
— Ах, ну вот, вы слишком многого хотите! Если вам нужно журавля в небе, поезжайте в Фатиму, в Лурд[11]!
— Я люблю Норберта.
Он снова вскинул руки, потом, вздохнув, тяжело уронил их на руль:
— Это делает вам честь.
Ночь расстилалась по дороге. На каком сеновале потягивался бесконечно счастливый Фрэнк, инженер-электронщик? Какой дом моделей, а может и чайная, ожидали Валери?
Вспышкой фар «лянча» пронзила какую-то тележку. Ее хозяин — крестьянин, кое-как ковыляя, брел к своим вечерним удовольствиям: к тарелке супа и телевизору, брел к своему ровному, как ладонь, будущему.
Кароль опустила противосолнечный козырек. В зеркальце, на его обратной стороне, она смогла, несмотря на сумрак, разглядеть свое отражение. Вы красивы. Они еще говорят это. О, эта женщина еще красива! Красивая женщина всегда найдет выход. Всегда. Доколе это «всегда» будет длиться, до завтра, до послезавтра, до после-послезавтра? Вы красивы. Да. Но для кого? Для себя? Нет, для кого-то, для какого-то мужчины. Уилфрид прав. В глазах мужчины я могла бы показаться и тридцатилетней. И двадцатипятилетней. И двадцатилетней. Норберт умер. Не надо больше любить Норберта. Если ты будешь его любить, Кароль, именно он и убьет тебя. Прощай, Норберт, я тороплюсь. Сыплется песок в песочных часах. Щелк — перескочила стрелка на приборной доске. Песок, часы. Прощай, Норберт, я спешу. Ты меня задерживаешь. Вы красивы. А ты, ты заставляешь меня плакать, от этого опухают глаза. Тебе теперь хочется, чтобы я оставалась безобразной, а я — красивая.
В маленьком зеркальце потемнело. Уилфрид остановился в деревне.
— Отдохнем здесь, я принесу вам сандвичи и пиво.
Она смотрела, как он идет к кафе. Он ее успокаивал. Он ее защищал. Кароль удивилась, что она вот так думает о другой, еще возможной жизни. Благодаря ему. Без него она увязла бы в отчаянии, как зерно в земле. И это зерно погибло бы без воды.
Она не отрывала от него благодарного взгляда, пока он шел обратно к машине, с пакетом под мышкой. Она была ему признательна за то, что он уступил ей. Пусть уступил из дружеского расположения, жалости, вежливости, внимания к жене своего друга, ей не было до этого никакого дела. По крайней мере, она не была брошена на произвол судьбы.
Уилфрид сел на свое место и передал ей пакет. Двое мальчишек разглядывали их машину.
Опять дорога, узкая, извилистая, ныряющая вверх-вниз. Стрелка спидометра, укорачивая ее, показывает 130, 140, 100. Это бегство, очертя голову, от безликого врага пьянило их, как какое-то, неведомое ранее диковинное вино. Им казалось, что у них больше нет причин ни для того, чтобы бежать, ни для того, чтобы остаться. Они убегали, просто, чтобы бежать. Машина ехала вперед. А они ей повиновались.
Уилфрид снял ногу с педали газа, проглотил сандвич, отхлебнул пива, закурил. И тут же машина вновь набрала прежнюю скорость.
Было уже десять часов вечера. Через час они доедут до нужного места. Уилфрид рассчитывал узнать там, где находятся эти спекулянты сигаретами. А что, если их там не будет? Что, если они в плавании? Что, если они откажутся? Он даже изменился в лице. Кажется, он сделал все от него зависящее. И в тюрьме ему не за что будет корить себя. В камере для обвиняемых он, с полным правом, может кричать: «Да, мы сбежали! Сразу же, как только смогли это сделать! И мы правильно поступили, доказательства…» Он скрипнул зубами. Кароль забеспокоилась:
— Что с вами, Уилфрид? Вы напряжены, как струна.
— Я спорю сам с собой. Вот и все, я спорю с собой.
Он сосредоточил все свои мысли на дороге. В конце ее — надежда. Либо ничего. Ему не хотелось слушать радио. Разве теперь имеет значение, сделают какое-нибудь сообщение или нет. Их ищут, а они убегают. Это — простое правило спортивной игры. А он даже исключил из этой игры арбитров. Ему не нужны судьи. Толпа не любит судей. И он тоже. Уилфрид нажал на газ. Он убегает. Он исчезает.
Он понял, что Кароль испугалась. Показания спидометра начали снижаться: 140, 120, 100. К Кароль вернулось ровное дыхание.
— Вы совсем ничего не ели, Кароль.
— Нет.
— И не пили тоже.
— Я не хочу пить. И потом…
Он мысленно закончил ее фразу: «…от пива полнеют». Очень мило. Горлица. Кузнечик. Побег, траур, напряжение, отсрочка от ареста — и при всем при этом она не хочет полнеть. Лягушка. Он улыбнулся.
— Почему вы смеетесь?
— Вы очень забавны.
Она тоже улыбнулась.
— Вы обо всем догадались.
— У меня нет к вам неприязни. Не так давно вы испугались этого. Я-то как раз и люблю женщин за те пустяки, которыми наполнена их жизнь, за их неизменную привычку красить губы, что бы ни случилось. Вас, Кароль, я плохо знал. Я не хотел ничего знать о жене Норберта.
