Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны
Я глядел на жену, как бы прося у лее прощения: она отвечала мне понимающей и успокаивающей улыбкой.
— Откровенно говоря, я не встречал другого человека, который столь слабо представлял себе значение денег, как Корнелиу. Как ты думаешь, отчего он полгода со мной не разговаривал? Он издавал газету — не помню уж, как она называлась, — и стал посылать ее мне. Конечно, я ее не читал, потому что не интересовался ерундой, какую он там писал...
— Э, нет, нене Такс, нельзя сказать, что писания Корнелиу не были забавными. — И наливая с нарочитой медлительностью вино в свой бокал, депутат лукаво улыбнулся.
— По крайней мере, меня чрезвычайно забавляли там дискуссии по принципиальным вопросам.
— ... но в эту газету Глигоре заворачивал башмаки, когда относил их в починку. И вдруг я получаю открытку с предложением уплатить за подписку. Я решил, что это шутка. Через месяц — еще одна открытка. Я рассердился и велел отсылать газету обратно на почту. Затем встречаюсь с Корнелиу. Он мне: почему ты не оплатил подписку?, — «Какую?» — «Подписку на газету ...» — «Да с чего мне платить? Просил я у тебя эту газету? Ты мне посылал ее, потому что тебе так хотелось. А не хочешь — не посылай больше ...» Так он из-за этого полгода со мной не разговаривал. Совсем как Штефан Великий, который «по натуре своей был скор на гнев», как пишет Уреке[5].
Всех присутствующих (за исключением моих родных, которые лишь улыбнулись) весьма развеселила эта «остроумная» шутка, которую я счел глупой.
Угощение было роскошным, но все ели мало, боясь произвести на дядюшку плохое впечатление.
— Эх, Штефан, был бы твой отец побережливее, не транжирил бы столько, мог бы оставить достаточно, чтобы вы жили по-другому, а не так, как сейчас. (Стало быть, хоть он и делает вид, что ничего не знает и витает в облаках, но ему известно, что нам трудно живется). Впрочем, ты, как я вижу, пошел в отца. Тоже женился по любви.
— Дорогой дядюшка, — заговорил я, не в силах долее сдерживать раздражение, — признаться, я уже почти примирился с мыслью, что папа не накопил состояния и не оставил нам наследства. Дело в том, что эти наследства не всегда безопасны. В большинстве случаев родители, оставляющие детям состояние, передают им и те качества, благодаря которым они приобрели свое имущество: бесчувственность, желудок, способный переваривать тухлые яйца, какое-нибудь из уродств жены, взятой за богатое приданое, позвоночник непременно гибкий, как прутик (если только рахит жены-миллионерши не наградит горбом тверже чурбана). Всякое наследство — это, если можно так выразиться, единый блок.
Я, как и все прочие, прекрасно знал, на что намекаю, — особенно в скобках.
Воцарилось всеобщее замешательство. Черный сухой дядя Такс как будто еще больше съежился, ушел в себя и не проронил ни слова. Единственный, кто развеселился, был дядя Нае, хоть я и метил именно в него; он был женат на уродине и имел от нее безобразного сына. Нае уже предвкушал, как меня лишат наследства, — меня-то уж обязательно, если не всю нашу семью. Даже маме и сестрам — хоть речь шла об отце — было явно не по себе. Но жена моя, сидевшая напротив, послала мне взгляд, полный волнения и восторга, и улыбку, обещавшую поцелуй. Только мы с ней добровольно рисковали наследством, и она выказала благородство и бескорыстие во имя защиты памяти умершего.
Депутат стал изъясняться в любви к старшему брату, заверяя его, что он не приемлет такого дерзкого поведения и что, по его мнению, с сыном и для сына Корнелиу ничего поделать нельзя. Но все эти заигрывания были тщетными, скупой старик сидел насупившись. Впрочем, когда обед кончился, он тотчас встал и протянул мне руку для поцелуя столь же холодно, как и остальным племянникам. Старшим родственникам он едва-едва пожал руку своими иссохшими пальцами.
Депутат был мертвенно-бледен. Как только мы вышли на улицу — экипажей у нас не было, — он в негодовании подскочил ко мне, чуть ли не хватая за руки:
— Да как ты мог выкинуть такое? Неслыханно... Мы до этого маньяка кончиком пальца боимся дотронуться, а ты — хлоп! — ему пузо наизнанку выворачиваешь.
Я холодно посмотрел на него.
— Прошу вас заметить, что я никому не обязан давать объяснения.
— Да ведь не только в тебе сейчас дело, неужели не понимаешь? Не знаешь разве, что вокруг этого старого дурака увивается теперь куча всяких мошенников? Уговаривают оставить все имущество то школам, то больницам, то черт его знает, кому еще.
Эта выходка ничем не напоминала обычного острослова.
— А если он всех нас лишит наследства?! — И, воздев руки словно для молитвы, он повторял плаксивым тоном: — Что за оплошность, какая оплошность!
Я взял жену под руку и обернулся к нему:
— Прошу заметить, что мне всегда нравится говорить о веревке. Тем хуже для тех, у кого в доме есть повешенный. Во всяком случае, мы побеседуем снова только после того, как вы посмотрите в словаре, какое значение имеет слово «оплошность». — Ибо депутат был явно невеждой и не знал точного смысла этого слова, предполагающего как раз отсутствие намерения задеть или оскорбить кого-либо.
Полночное небо светилось, как это обычно бывает в тихие осенние ночи. На углу улицы Батиште моя жена, ни на кого не обращая внимания, протянула мне мягкие губы для обещанного поцелуя. Он был долгим, ибо в нем передалась частичка ее восхищенной и растроганной души.
Через двадцать дней дядю Таке отнесли на кладбище. На пышной но строгой церемонии присутствовала вся озабоченная родня. Депутат, однако, был скорее весел. Он сердечно похлопывал меня по плечу.
— Не знаю, дружок, стоит ли приносить тебе благодарность от имени родственников. Сначала посмотрим завещание. Во всяком случае, ты молодец. — ;И, представив меня небольшой группе пожилых людей в трауре, пришедших на похороны приятеля, с которым, конечно, они уже давно не виделись, сказал: — Господа, в вашем возрасте я не рекомендую приглашать его к обеду. Он бьет без промаха: попадание гарантировано.
Кое-кто улыбнулся: этот Нае неисправим. Мне было противно вымолвить хоть слово.
— Если завещание в порядке, ты должен обязательно запатентовать свою систему. Но пока я побаиваюсь, как бы завещание не преподнесло нам сюрприза.
Завещание действительно было неожиданным. Согласно приписке, помеченной двадцать седьмым октября, мне было оставлено вдвое больше, чем кому-либо из прочих наследников. Остроумный депутат ничего не понимал, тем более что был еще один пункт, который он воспринимал как глубочайшую несправедливость по отношению к нему самому. После целого ряда особых дарений, наследуемое имущество разделялось на три части. Две из них следовали нам и одна — ему. В числе особых дарений по завещанию было одно, предназначавшееся мне лично: вилла в окрестностях Парижа, на которой дядя жил в бытность свою во Франции и которую позже приобрел.
Разумеется, в нашей семье задним числом воцарилось горе; едва ознакомившись с завещанием, мама с сестрами принялись оплакивать дядю Таке: «Никто не знал его по-настоящему. Он копил для нас» и так далее.
Однако получить полностью причитающееся мне наследство я не смог. Поразмыслив несколько дней, дядюшка обнаружил, что завещание истолковано неверно.
У нас произошла с ним бурная дискуссия, но он настаивал на своем.
— Послушай, дядя, почему ты считаешь, что завещание истолковано неверно?
— Прочти сам — и увидишь.
— Но я смотрю и мне кажется, что все ясно. Нас тут касаются два пункта, не так ли? Прочтем.
— Да, прочтем. — Отяжелевший, с отвислыми щеками, он провел обеими руками по волосам, глядя в сторону.
— «После того как будут выделены особые дарения, остальное имущество делится на три части. Две части назначаются семье моего брата Корнелиу Георгидиу, одна — семье моего брата Николае Георгидиу. В свою очередь, эти части делятся законным образом: первая — между моей невесткой и ее детьми, вторая — пополам между Николае и его сыном». До сих пор все ясно, не правда ли?
— Ясно-то ясно, но посмотри дальше, приписку. — И он стал озабоченно и нервно царапать концом ручки по ладони.
— «Оставляю именно моему любимому племяннику Штефану мой дом с парком и библиотекой и всем, что в нем находится, на бульваре Домениль, сто девятнадцать-бис в Париже, чтобы он владел и пользовался им в память обо мне».
— Ну?
— Что «ну», дядюшка? Оставляю «именно» — видишь, «именно» — моему «любимому племяннику», значит «любимцу».
— Да... — Его большие зеленые глаза блуждали, не останавливаясь ни на ком. Но все в недоумении уставились на него.
— Стало быть, это особое дарение мне, сверх всего.
— Нет... ни в коем случае не особое. Это тебе хочется, чтоб оно было особое, но это не так. Ничего не поделаешь...
Рыхлый, большеголовый, с гладко выбритым лицом и мешками под мутными глазами, дядюшка раздраженно постукивал пальцами по столу. И, отдуваясь, бормотал:
