Оливер Голдсмит - Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке
В Мариенбурге нашей прелестной страннице оказали сердечный прием, и комендант тотчас предложил ей стать гувернанткой двух дочерей, и, хотя ей едва исполнилось семнадцать лет, она доказала, что способна наставить их не только в добродетели, но и обучить хорошим манерам. Ее рассудительность и красота вскоре побудили коменданта предложить ей руку и сердце, но, к немалому его удивлению, она сочла за благо ответить отказом. Движимая чувством благодарности, она решила, что выйдет замуж только за своего избавителя, хотя он потерял в сражениях руку и получил другие увечья.
Как только этот офицер по делам службы прибыл в город, Катерина, желая избавиться от домогательств других женихов, сама предложила ему брак; он с восторгом согласился, и они обвенчались законным порядком. Но Катерине была предназначена необычная судьба. В самый день их свадьбы русские осадили Мариенбург. Несчастный солдат, так и не успев насладиться супружеским счастьем, кинулся в самую гущу боя и уже не вернулся к юной своей жене.
Меж тем осада становилась яростнее: одни ожесточенно оборонялись, другие шли на штурм, побуждаемые духом отмщения. Эта война между двумя северными державами в ту пору велась поистине варварски. Мирный крестьянин и даже слабая девушка нередко разделяли судьбу вооруженного солдата. В конце концов Мариенбург был взят штурмом, и свирепость атакующих была столь необузданной, что не только гарнизон, но почти все жители - мужчины, женщины и дети - были истреблены. Однако Катерину нашли в печи, где она пряталась, когда ярость победителей была уже утолена.
Доселе она была бедна, но свободна, теперь же ей пришлось покориться горькой участи и изведать все тяготы плена. Но и тут ее отличали благочестие и смирение. И хотя несчастья угасили в ней прежнюю живость, но веселости она не утратила. Молва о ее достоинствах и кротости достигла ушей русского генерала князя Меншикова, который пожелал ее увидеть. Восхитившись ее наружностью, он выкупил девушку у солдата и отдал в услужение своей сестре. Здесь с ней обходились со всем уважением, какого она заслуживала, и красота ее расцветала с каждым днем.
Некоторое время спустя, когда в доме князя Меншикова находился сам Петр Великий, Катерине было поручено подать сухие фрукты, и она обошла гостей, скромно потупя глаза. Могущественный царь был поражен ее красотой. На следующий день он приехал снова, велел позвать очаровательную служанку, задал ей несколько вопросов и нашел, что умом она еще краше, нежели лицом.
Вынужденный в юности жениться по государственным соображениям царь на сей раз решил вступить в брак по сердечной склонности. Он незамедлительно приказал разузнать о прошлом прекрасной ливонки, которой еще не было и восемнадцати лет, проследил ее путь по юдоли безвестности через все ее злоключения и убедился, что во всех превратностям судьбы она вела себя с истинным величием. Ее низкое происхождение не смутило царя. Они обвенчались в домашней церкви, и царь объяви; придворным, что лишь стезя добродетели верный путь к трону.
И вот Екатерина, родившаяся в низкой глинобитной лачуге, стала императрицей величайшего государства на земле. Бедная одинокая странница теперь была окружена тысячами подданных, которые почитали ее улыбку за счастье. Не имевшая прежде куска хлеба отныне могла кормить от своих щедрот целые народы.
Высоким положением она была обязана отчасти судьбе, но еще больше добродетели.
Она навсегда сохранила душевные достоинства, которым была обязана троном. Пока ее супруг, монарх, радел о просвещении своих подданных мужского пола, она в свой черед пеклась о совершенстве женщин. Она изменила покрой их одежды, ввела ассамблеи, где присутствовали одновременно мужчины и женщины, учредила женский рыцарский орден {8} и, наконец, достойно исполнив долг императрицы, подруги, жены и матери, скончалась с тихим мужеством, ничего не оплакивая, но оплаканная всеми.
Прощай.
Письмо LXIII
[Расцвет или упадок литературы не зависит от воли людей, они
следствие перемен, происходящих в природе.]
Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.
В каждом письме я ожидаю известий о переменах в Китае, необычайных событиях в государстве или несчастьях, которые постигли моих друзей. С тяжелым предчувствием открываю я каждое письмо и всякий раз приятно разочаровываюсь, убедившись, что моя родина и друзья по-прежнему благоденствуют. Я странствую, а они наслаждаются покоем, и жизнь их меняется только в моем беспокойном воображении. Лишь быстрота перемен, которые испытываю я, придает обманчивое движение тому, что на самом деле почти неподвижно.
Однако, друг мой, поверь, что даже Китай неприметно теряет былое величие: его судьи стали более корыстны, а купцы более склонны к обману, нежели в прошлом, и даже искусства и науки приходят в упадок. Вспомни резьбу, которая украшает наши древние мосты, и статуи, придающие очарование самой природе! Во всей империи нет теперь художника, способного создать нечто равное. Наш фарфор, которым некогда славился Китай, стал хуже, и ныне даже европейцы нас в этом обгоняют. Было время, когда Китай служил прибежищем для чужеземцев и всем оказывал гостеприимство: и тем, кто любовался его величием, и тем, кто споспешествовал его процветанию. Ныне империя не допускает в своих пределах распространения полезных чужеземных новшеств, а жители ее чинят друг другу препятствия во всем, что могло бы содействовать благосостоянию страны.
Что же причиной упадка государства, столь мало страдавшего от внешних перемен? Чем объяснить то, что Китайская империя, могущественная, как никогда, почти не знакомая с вражескими нашествиями {1} и даже перенявшая полезные европейские новинки, столь неудержимо возвращается к варварству?
Этот упадок не зависит от чьей-то злой воли, а есть следствие естественного хода вещей. В течение двух-трех тысячелетий Природа через надлежащие промежутки времени производит на свет великие умы с усилием, подобным тому, которое влечет за собой смену времен года. Эти умы появляются внезапно, живут отпущенный им век, просвещают мир, затем умирают, как осыпавшийся колос, и человечество вновь постепенно погружается в прежнее невежество. А мы, простые смертные, озираемся по сторонам, дивимся упадку, пытаясь постигнуть его тайные причины, относим их за счет небрежения талантами, меж тем как на самом деле это вызвано оскудением творческой мощи. Нас поражает застой в науках и искусстве, и нам неведомо, что плодоносная осень миновала и утомленная Природа копит силы для новых свершений {2}.
Бывали времена, когда появлялись люди очень высокого роста, в другие те или иные животные плодились в небывалых количествах; бывали времена изобилия и времена необъяснимого голода. И если Природа проявляет себя столь различно в своих видимых творениях, то несомненно она должна быть столь же разнообразной, создавая умы. И если один век она поражает силой и ростом Милона Кротонского {3} или Максимина {4}, то другой - благословляет мудростью Платона или добродетельностью Антонина {5}.
Посему упадок любой нации следует объяснить не случайностью, но естественным ходом вещей. В эпохи невежества! тоже рождались люди выдающихся дарований, но их мудрость не могла облагородить нравы их варварского века. Мир как будто погружен в глубокий сон, но вот раздается призывный клич Природы, и, покорное этому зову, человечество вдруг пробуждается, торжествуют науки, и сияние одного гения растворяется в блеске целого созвездья.
А потому века просвещения наступают всюду одновременно. Когда в Китае начал рассеиваться мрак варварства, западный мир также вступил в эпоху цивилизации. Когда у нас был Яо {6}, там был Сезострис {7}. В последующие века Конфуций и Пифагор были почти что современниками {8}, а затем в Греции, как и в Китае, появляется целая плеяда философов. Новый период варварства начинается примерно в одно время и там, и тут. Но вот в 1400 году христианской эры пришел к власти император Юнлэ {9} и начал возрождать образованность на Востоке, и тогда же в Италии Медичи {10} лелеяли младенческий гений новой цивилизации. Вот так, в одну эпоху просвещение царит во всем мире, чтобы затем смениться варварством, и он то озарен светом знаний, то окутан мраком невежества.
Так было, и так, вероятно, будет всегда. В Китае, как я уже ранее заметил, просвещенность начинает идти на убыль, и если бы можно было нелицеприятно оценить нынешнюю образованность Европы, то, наверно, стали бы явными признаки упадка. Мы обнаружили бы, что европейцы нравственному совершенствованию предпочитают занятия математикой и метафизические тонкости, мы обнаружили бы, что ученость понемногу перестает заботиться о пользе и теряет связь с жизненными нуждами. И лишь те получают право зваться учеными мужами, кто знает много более того, что может быть на самом деле полезно или- занимательно. Мы обнаружили бы, что каждое смелое начинание подавляется осторожностью, а вдохновение сочинителя охлаждается робкой боязнью кого-нибудь задеть, и мы обнаружили бы, что лишь немногие храбрецы не страшатся осуждения и ради великих открытий готовы на все. Провидение подарило человечеству почти четыреста лет процветания наук и искусств. Не погружает ли оно нас теперь в прежнее невежество, оставляя нам только любовь к мудрости, но лишая ее благих плодов?
