Оливер Голдсмит - Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке
Однако я, в конце концов, была выведена из заблуждения, внезапно узнав, что он женился на весьма богатой девице. Это известие меня не очень огорчило, так как мой выбор объяснялся лишь благоразумием, но мой отец повел себя иначе. Вспыльчивый от природы и к тому же побуждаемый ложными представлениями о чести офицера, он стал укорять друга в таких выражениях, что ответом явился вызов на дуэль, который, разумеется, был тотчас принят.
Была полночь, когда меня разбудили, объявив, что отец желает видеть меня немедленно. Я была удивлена, но оделась и в сопровождении одного слуги отправилась за посланным, который и привел нас на луг недалеко от дома, где защитник моей чести, единственный мой друг, опора, наставник и товарищ моей юности лежал на боку, весь в крови, и уже готовился испустить дух. При виде этого ужасного зрелища ни одной слезы не скатилось по моим щекам, ни единого вздоха не вырвалось из груди, Я опустилась рядом на землю и, положив его седую голову на колени, стала всматриваться в помертвевшее лицо, терзаясь такой мукой, перед которой бледнеет самое страшное отчаяние. Слуги побежали за помощью. Ничто не нарушало мрачное ночное безмолвие, и я слышала только прерывистое, тяжелое дыхание отца, видела лишь его раны. Я молча склонилась над дорогим лицом, тщетно стараясь ладонями остановить льющуюся кровь. Первые минуты он, по-видимому, был в беспамятстве, но потом открыл глаза и поглядел на меня.
- Мое дорогое дитя, - промолвил он. - Все еще дорогое моему сердцу, хоть ты и забыла о своей чести и запятнала мою. Я прощаю тебя! Презрев добродетель, ты погубила нас обоих, и все же я тебя прощаю с тем же состраданием, какое надеюсь найти на небесах.
Он скончался. И с тех пор я не знала счастья. Сраженная мыслью, что была причиной смерти человека, которого только и любила на земле и который перед кончиной упрекнул меня за то, что я запятнала честь семьи, зная, что я ни в чем не повинна, но не могу это доказать, без денег, без друзей, способных поверить мне или пожалеть меня, оставленная на позор и людское осуждение, я взывала к распростертому передо мной безжизненному телу и, чувствуя, что мое сердце разрывается на части, спрашивала:
- Зачем, дорогой отец, ты погубил навек и себя, и меня? Пожалей свою дочь, вернись ко мне, потому что только ты один можешь меня утешить!
Очень скоро я убедилась в том, что мне и в самом деле не у кого искать утешения, я увидела, что не могу рассчитывать ни на сочувствие женщин, ни на помощь мужчин, и поняла, что важнее пользоваться доброй славой, нежели вправду заслуживать ее. Всюду, где я появлялась, меня встречали презрением или неприязнью, а если порой и были со мной учтивы, то из самых подлых и низких побуждений.
И вот, дабы рассеять тревоги непереносимого одиночества, я, изгнанная из общества людей добродетельных, была принуждена завести знакомство с теми, кто, подобно мне, лишился доброй славы, но, быть может, заслуженно. Среди них была одна весьма знатная дама, чье поведение свет порицал еще больше, чем мое. Родство наших судеб вскоре нас сблизило: я знала, что всеобщее презрение сделало ее несчастной, а я научилась считать страдание искуплением вины. Хотя добродетель этой дамы была отнюдь не безупречной, она достаточно сохранила тонкость чувств, чтобы страдать из-за этого. Она предложила мне уехать с нею и поселиться в Италии, где никто не будет знать ни нас, ни наших несчастий. Я с радостью согласилась, и вскоре мы очутились в красивом уголке прелестнейшей провинции этой волшебной страны.
Если бы моя спутница избрала его как приют для оскорбленной добродетели, как тихую гавань, откуда мы могли бы спокойно взирать на дальний грубый мир, я была бы счастлива. Но она замыслила совсем другое и поселилась там лишь для того, чтобы тайком пользоваться теми наслаждениями, которым не смела предаваться открыто. Познакомившись с нею ближе, я увидела порочные стороны ее натуры. Казалось, дух ее, равно как и тело, были созданы для одних наслаждений, и даже грусть служила ей для их продления. С рождения созданная для светской жизни, она говорила несравненно лучше, чем писала, и писала несравненно лучше, чем жила. Люди, ищущие одних удовольствий, влачат самое жалкое существование, какое только можно себе представить. Таков был удел и этой дамы. Покой казался ей непереносимым, и она знала лишь две крайности - либо восторг, либо тревогу, блаженство или душевные муки. Отсутствие желаний причиняло ей такую же боль, какую голодному человеку причиняет отсутствие хлеба. В такие дни она обычно лежала в постели, а вставала лишь в предвкушении нового развлечения. Упоительный воздух Италии, живописный уголок, где стоял ее дворец, и сам дух народа, единственное счастье которого заключается в изысканной чувственности, - все способствовало тому, чтобы изгладить в ее памяти воспоминания о родине.
Но если ей эта жизнь была по душе, то меня она удручала. С каждым днем я становилась все задумчивее, и мою печаль она считала оскорбительным вызовом ее веселью. Я понимала, что уже не гожусь ни для какого общества: достойные люди мной пренебрегали, порочные внушали мне отвращение. Я оказалась в раздоре со всем человечеством. И даже моя добродетель, которая должна была послужить мне защитой, здесь ставилась мне в укор. Словом, питая отвращение к жизни, я решила покинуть мирскую суету, которая мне постыла, а потому отправилась морем в Рим, где намеревалась постричься в монахини. Но даже во время этого недолгого путешествия жестокая судьба подкараулила меня. Корабль наш захватил берберийский корсар {2}, и все, кто был на нем, в том числе и я, были обращены в рабство. Случись мне рассказать о всех печалях и мытарствах, которые я претерпела, ты подумал бы, что я пересказываю тебе роман. Достаточно сказать, что меня несколько раз перепродавали. Каждый новый господин, видя мою несговорчивость, предпочитал оставить меня в покое и сбывал другому. Так продолжалось до тех пор, пока судьба мне не улыбнулась и ты не избавил меня от неволи.
Так закончила она свою историю, которая изложена здесь коротко, но по приезде в Москву, куда мы вскоре выедем, я опишу вам все в подробностях. И теперь, если вы пришлете мне весточку, я почту себя счастливейшим из смертных.
Прощайте!
Письмо LXI
[Наставление юноше, вступающему в жизнь, с поясняющими мысль
историями.]
Лянь Чи Альтанчжи к Хингпу.
Весть о твоем освобождении сняла с моей души бремя постоянной тревоги; я могу больше не оплакивать участь сына, могу восхищаться его стойкостью среди бед и мужественным вызволением от них.
Теперь ты свободен, ты избавлен от ига жестокого господина и стоишь на распутье, и то, какую дорогу ты сейчас изберешь, решит, будет ли твоя жизнь отмечена счастьем или горем. Несколько лет благоразумия, которое в твоем возрасте равнозначно добродетели, принесут тебе достаток, покой, радость и уважение. Алчное нетерпение сразу же вкусить всех доступных благ обернется тем, что в удел тебе достанутся нищета, заботы, сожаления и хула.
Как известно, лучший советчик тот, кто прежде сам пренебрегал советами. Вот почему я с полным правом могу обратиться к тебе с советами, даже и не ссылаясь на родительскую власть.
Молодые люди, не обладающие твердостью характера, обычно обращаются за советом к кому-либо из своих друзей и некоторое время следуют ему, затем ищут совета у другого и начинают вести себя согласно его словам, а затем обращаются к третьему, и так без конца. Однако, поверь мне, подобные колебания до добра не доводят. Например, люди могут сказать тебе, что ты не годишься для какого-то определенного занятия, но не обращай внимания; если ты будешь упорен и старателен, то непременно убедишься, что оно-то тебе годится и, послужив опорой в молодости, станет твоим утешением в старости. Для того чтобы постигнуть необходимые сведения любой профессии, довольно самых умеренных способностей. Даже если разум несколько уравновешен глупостью, это может оказаться полезным. От больших дарований человеку часто меньше проку, чем от скромных. Жизнь обычно сравнивают со скачками, но уподобление это становится полным, если прибавить, что того, кто скачет быстрее всех, труднее всего обуздать.
Любому человеку достаточно одной какой-нибудь профессии, и, что бы ни говорили на сей счет ученые мужи, постичь ее можно быстро. Посему довольствуйся одним хорошим занятием, а если ты будешь равно искусен в двух, люди тебе не доверят ни одного.
Как-то раз фокусник и портной толковали о своих делах.
- Горе мне! - жаловался портной. - Несчастный я человек! Если людям взбредет на ум ходить без одежды, тогда я пропал. Ведь больше я ничего не умею делать.
- Я тебе от души сочувствую, - отвечал фокусник. - Но, благодарение небесам, у меня положение иное. Если один фокус не удастся, так у меня припасена добрая сотня других. Во всяком случае, если останешься без куска хлеба, приходи ко мне. Я тебе помогу.
