Джуд Морган - Тень скорби
Экономка провожает Шарлотту в ее комнату, то и дело останавливаясь, чтобы хорошенько смерить ее сверлящим взглядом. Раскрытые вдоль коридора двери позволяют заглянуть в маленькие скромные спальни служанок. Комната Шарлотты больше, есть канапе у окна и хороший вид, но такая же узкая монашеская кровать. Гувернантка — ни рыба ни мясо, такая вот своеобразная социальная русалка. Она садится на свою скалу, жесткую кровать, ожидая приказаний от нанимателей.
Другая Шарлотта, конечно, спала бы на двуспальной кровати. В этом все дело? Нет, конечно нет; ей кажется, что нет, хотя воображение склонно пробежать по этому мосту, не глядя вниз. Безусловно, когда пришло письмо, ее реакцией было возмущение: «Господи, как отвратительно, как он мог возомнить, будто я соглашусь?» Скорее всего, она почувствовала огромное удивление, временно затмившее все остальные эмоции.
Причины, по которым я осмелился обратиться к Вам, мисс Бронте, немедленно прояснятся, когда я сообщу Вам, что теперь я сносно устроился в Доннингтоне, что дом, сад и так далее приведены в порядок в соответствии с моими вкусами и что после Пасхи я надеюсь приступить к делу, о котором говорил Вам, к набору учеников. Как раз на этой ступени жизни я чувствую, что обстоятельства и склонности наиболее убедительно указывают в сторону супружества…
Любопытно, что, когда она точила перо, окунала его в чернила и готовилась писать об отказе, в голове только и крутились причины, чтобы сказать «да». Обеспеченность: и никакой необходимости учить обидчивых девочек; и никакого чувства вины оттого, что являешься бременем для папы; и уверенность в том, что ослабнет давление на Брэнуэлла. «Потому не обвиняйте меня в ложных мотивах, когда скажу, что моим ответом на ваше предложение будет твердый отказ…» — писала Шарлотта, а причины колечками и розами застилали все вокруг: комфорт; жизнь с пользой; возможность частого общения с Элен; Генри — хороший, порядочный человек; да и, в конце концов, нашелся кто-то, кто хочет жениться на тебе, несмотря ни на что, несмотря на то, что говорит тебе зеркало. «…Что до меня, вы меня не знаете. Я не такая серьезная, степенная, хладнокровная особа, как вы думаете…» Но ты могла бы ею стать! — кричали причины с последним отчаянным воплем, когда письмо было дописано, запечатано, отослано.
— Миссис Сиджвик желает вас видеть.
Что до другой причины — причины, по которой Шарлотта отвергла Генри, — то она проста и неуловима, как аромат на ветру, мимолетный взгляд, слово.
Итак, прощайте, другая Шарлотта и ее возможное или невозможное существование. Но в то же время… входя в просторную гостиную Стоунгэппа, чтобы познакомиться со своей нанимательницей, она испытывает странное чувство, будто ее копия все-таки существует и скользит рядом с ней рука об руку. Потому что именно на нее устремлен взгляд миссис Сиджвик, когда, сидя на диване, хозяйка замечает, что приезд мисс Бронте ожидался уже добрый час назад, сокрушается о необходимости найти временную гувернантку и надеется, что мисс Бронте — мастерица простого шитья. Да, судя по тому, как смотрит на нее сейчас миссис Сиджвик, ясно, что та вообще не собирается ее видеть.
В Стоунгэппе царит атмосфера богатства, лишенная каких-либо страхов перед тем, чтобы выставлять его напоказ. Мистер Сиджвик приумножил свое фабричное состояние, рассудительно выбрав жену: шаги откормленного семейства тонули в турецких коврах, многочисленные позолоченные зеркала отражали их великолепные цветущие лица.
В Блейк-Холле, недалеко от Роу-Хеда, Энн входит в другой мир: старинный род, старые деньги, более тусклый стиль; шикарная гостиная, но вверху Энн не может не заметить старого, унылого и кривобокого, канделябра, как будто что-то вскарабкалось на потолок и повесилось там. Ингэмы ведут себя по отношению к ней с хорошо воспитанной вежливостью, когда замечают ее. Красивый мистер Ингэм предан лошади, собаке и ружью; хорошенькая миссис Ингэм отводит значительную часть времени одеванию.
Что касается детей, то Шарлотта, склонившись над шитьем, которое занимает ее свободное время, задается вопросом, кто из четырех маленьких Сиджвиков самый отвратительный. Двенадцатилетняя Маргарет: комбинация тяжеловесной тупости и жеманности леди («Мисс Бронте, разве никто никогда не исправлял вашей осанки?»). Десятилетний Уильям: хулиган, уже обладающий громким, жестким смехом, подходящим для анекдотов, что рассказывают в курительных комнатах. Семилетняя Матильда: чуть потише своих братьев и сестры, выгрызающая для себя нишу в качестве угодливой сплетницы и ябеды. Четырехлетний Джон Бенсон: жирная подделка под картину невинности. Мальчик открыл, что, если делать вид, будто ничего не знаешь, безнаказанность гарантирована. Нет, такой выбор сделать невозможно. Они отвратительны по отдельности и отвратительны en masse[44]. Конечно, это отвращение к детям обнаруживает в ней самой абсолютно неестественную женщину, но она и так это знает.
В Блейк-Холле выводок Ингэмов младше, трое еще в яслях. Канлифф и Мэри, соответственно шести и пяти лет, отданы заботам Энн. Признаться, Энн чувствовала себя тронутой, даже немного польщенной, когда их знакомили и она, пожимая их маленькие ручки, видела пытливость в детских глазах: кто она? какой она будет? Это огромная ответственность, и Энн втайне гордилась ею. Кроме того, она благоразумно вооружилась пониманием. Вполне естественно, если поначалу они будут противиться ей и отвергать возможность с нею поладить. Им нужно привыкнуть к ней, точно так же, как ей к ним. Ей не терпится начать узнавать их, наблюдать, как они развиваются. Делать что-то хорошее.
Шарлотта:
— Уильям, тебе нельзя подходить к конюшням, я же говорила. Ты прекрасно знаешь, что как только ты попытаешься это сделать, Джон начнет за тобой повторять. Хочешь, чтобы он попал в беду?
— Мне все равно, — отвечает Уильям с холодной, застывшей улыбкой. — Знаете, когда я уеду в школу, женщины не будут указывать мне, что делать. Нет женщин, кроме служанок, и так должно быть.
— Подходить к конюшням тебе запретил отец, потому что это опасно.
— Папа не будет на нас сердиться. Он просто обвинит во всем вас. Пойдем, Джон. Ты ведь не хочешь быть подкаблучником, правда?
Они слишком быстрые для Шарлотты. Но решимости в ней больше, чем они ожидали. Когда она догоняет мальчишек на конном дворе, Уильям издает тихий стон недоумения. Потом наклоняется, и Шарлотта впервые до конца понимает выражение «недобрый огонек в глазах» — как раз перед тем, как камень ударяет ей в висок.
Идет кровь. Джон начинает весело булькать, но старший брат бледнеет, грубо останавливает его. Появляется помощник конюха, озадаченно смотрит; слуги редко бывают союзниками Шарлотты, подозревая ее в зазнайстве, но такое игнорировать невозможно. Шарлотте, вытирающей висок платком, удается сквозь вихрь боли разглядеть шанс захватить немного власти.
— Я же говорила, что здесь опасно. — Она заставляет себя говорить тихо, ровно. — А теперь пойдемте. За мной.
Скованные, ошарашенные, мальчики повинуются.
Позднее миссис Сиджвик, посещая классную комнату и умудряясь увидеть Шарлотту вместо воздуха рядом с ней, произносит слабым ноющим голосом:
— Мисс Бронте, что с вашей головой?
— Ах, нелепая случайность, сударыня. Низкая ветка во время прогулки по саду. Я проявила невнимательность.
— Боже мой. Что ж, если свободное время вас настолько тяготит, что возникает необходимость бродить по саду, я, конечно же, сумею найти для вас дополнительное шитье. Куклам Матильды, например, нужны наряды. — Миссис Сиджвик — беременная, светловолосая, с носом, в отличие от губ, щедро одаренным природой, твердо решившая быть не старше тридцати и несколько истощенная пятью годами этой решимости, — окидывает классную комнату пытливым взглядом. — Боже правый, иногда забываешь, как здесь просторно: почти полдома, и этим никто не пользуется. Что ж, мисс Бронте, не буду вам мешать.
Когда миссис Сиджвик уходит, Уильям широко зевает и говорит, нахмурившись:
— Знаешь, Джон, сдается мне, что вокруг конюшен до безобразия скучно. Мы больше туда не пойдем.
Не победа, только перемирие, отход к более укрепленным рубежам. Но Шарлотта рада и этому, прекрасно понимая, что эту войну ей никогда не выиграть.
Энн:
— Я не хочу этого видеть, Канлифф. Убери ее, верни туда, где…
— Но она все еще шевелится, мисс Бронте. Разве не забавно? Мэри, смотри. Смотри на ее лапки. Разве не забавнейшая штука?
Забавная штука — это мышь, попавшаяся в мышеловку и, чему несказанно рад мальчик, еще не совсем мертвая. Вздрогнув, Энн жалеет, что она не Эмили, которая ловко и беспощадно добила бы несчастное животное; а еще она жалеет, что ее ученики обнаруживают такую свирепую сторону своих характеров. С другой стороны, размышляет она, эти дети принадлежат миру охоты и стрельбы: мистер Ингэм регулярно швыряет мешки с убитой птицей на обеденный стол или даже на диван, а затем Мэри поднимает и теребит в руках печальные головы на мохнатых шеях. Это естественно или, скорее, неизбежно. (Это не одно и то же, думает Энн, скрупулезная собирательница слов, как и ее сестры.) Энн по-прежнему верит в безграничные человеческие возможности своих учеников. Если только удастся поощрить это, подавить то, повлиять, уравновесить… добродетель постепенно проявится. Вот ее твердая, непоказная вера. И Энн тем крепче за нее держится — зная, каковы дикие когтистые тиски ее противоположности, — чем сильнее, когда все решено, зло, словно кровь, пульсирует под кожей, побуждая нас в краснощеком бунте наблюдать за предсмертными судорогами и смеяться.
