Мария Романушко - Не под пустым небом
Звонит Пресман:
– Машута, можешь забежать к нам? Я получил интересное письмо от своего ученика из Одессы. Хочу тебе его прочесть.
Через полчаса я у них.
– Помнишь, Машута, ты нам рассказала о своём отце? Что ты опять его потеряла, что в адресном бюро дают адрес, по которому он уже не живёт… Нас с Антониной Самойловной это очень взволновало. И мы решили тебе помочь. Я вспомнил, что у меня был когда-то аспирант из Одессы. Я разыскал его адрес, написал ему и рассказал твою историю. Он пошёл в адресное бюро. Ему тоже дали старый адрес. Он пошёл по этому адресу. Действительно, отец твой много лет там не живёт. Но мой ученик (не зря он мой ученик!) провёл настоящее расследование. Он пошёл по соседям и расспрашивал всех, кто, может быть, что-нибудь знает о твоём отце. И он-таки нашёл тех, кто знал его новый адрес! Но ему этого показалось мало. Не зря он всё-таки мой ученик! Он поехал по этому адресу, чтобы удостовериться в том, что адрес – верен. И он нашёл твоего отца, Машута! Он с ним общался! Вот, читай письмо…
Руки мои дрожали, и строчки прыгали перед глазами… Ученик Пресмана писал, что мой отец – умный и обаятельный человек. Ещё молодой, но очень болен… перенёс две операции на сердце… был в клинической смерти… рад тому, что я нашлась… хотел бы меня увидеть…
– Ну, как, поедешь к отцу? – спросил Александр Самуилович. Глаза его горели восторгом. Он был счастлив за меня.
– Сразу же после весенней сессии.
Он крепко расцеловал меня.
– Правильно, Машута! Не откладывай. Нужны будут денежки, мы с Антониной Самойловной тебе поможем. А письмо возьми себе. Ты ведь, небось, будешь его перечитывать…
– Спасибо вам. Огромное спасибо за всё. Даже не знаю, как вас благодарить…
– Ты счастлива – и это самая лучшая награда, уверяю тебя, – сказал Александр Самуилович.
– И не убегай сразу, попей чайку с нами, – сказала Антонина Самойловна, которая уже накрывала стол к чаепитию…
И я не уставала благодарить Бога за то, что Он меня одарил такими друзьями.
* * *
В тот же вечер я написала письмо отцу…
* * *
Вскоре пришла открытка из Риги. От отца!
Да, почему-то не из Одессы, а из Риги. Отец радовался, что успел накануне отъезда в Ригу получить моё письмо.
Он сообщал, что лежит в рижской клинике имени Страдыня, в ожидании третьей операции на сердце…
Глава десятая
ВЕСНА 1974 ГОДА: МЕТЕЛЬ ЖАВОРОНКОВ
Метель жаворонков…
О ней невозможно взять – и рассказать всё до конца. Потому что конца у неё нет. Она всё кружит и кружит в моей памяти, в моей душе, пушистая, сказочная метель сбывшегося и – несбывшегося… Она то и дело затягивает меня в белые, ласковые, мохнатые воронки – как в другое измерение жизни… И всякий раз я выныриваю потом на поверхность сегодняшнего дня, обновлённая этой весенней метелью… Возвращаюсь из неё – в своё сегодня – с новым знанием: о том, что было – и о том, что будет…
Метель жаворонков…
Это целая жизнь, с годами не утратившая для меня своего света и – боли.
Никогда, никогда, никогда не перестанет она кружить в моём сердце… метель жаворонков, жаворонковая метель… Так латыши называют весеннюю, тёплую, пушистую метель… потому что её крупные мохнатые хлопья похожи на маленьких птичек…
…Метель жаворонков… опять она налетает на меня, как стая стремительных жаворонков… И я иду своим побережьем памяти… и это побережье носит в этой истории имя – Рижское взморье. Оно шелестит сосновыми иглами и шепчет белым песком…
* * *
А до этого был Рижский вокзал в Москве. Совершенно по-летнему тёплый вечер. В Москве лето порой приходит именно в апреле. Потом, в мае, может опять наступить зима – заморозки, снежная пороша… а в июне могут полить ледяные дожди… И будешь с нежностью вспоминать лето, которое было когда-то в апреле…
Итак, 4 апреля 1974 года. Я стою на перроне Рижского вокзала. В небе – полная, рыжая луна… низко-низко… кажется, можно дотянуться рукой и потрогать этот огромный апельсин… Воздух – тёплый, мягкий, обнимающий невидимыми руками…
Меня никто не провожает. Только эта рыжая луна. Только этот тёплый вечер. Мои вещи в купе. Я гуляю по перрону без плаща. Темно и тепло, как в Крыму в бархатный сезон…
Наконец-то я еду к отцу! Уже никто меня не удержит и не остановит. Никакие ультиматумы. Ничьи угрозы. Ничьи слёзы.
Я знаю, что должна его увидеть.
Одна ночь меня отделяет от встречи с ним. Только одна ночь.
Одна ночь и – семнадцать лет жизни без него…
* * *
Ночь в поезде. Весёлая рыжая луна бежит за моим окном… Тысячи барабанщиков выстукивают музыку ожидания… музыку предвкушения встречи…
Совершенно невозможно уснуть. В памяти прокручиваются те немногие воспоминания, которые у меня связаны с отцом… Господи, мы так мало жили вместе! Всего полгода. Да и в те полгода почти не виделись, он работал на другом конце города и возвращался домой, когда я уже спала…
Воспоминание первое: мне – года три, он пришёл, а я дома одна. Это – ещё в Днепропетровске, на Философской улице. Мы жили тогда в коммуналке, и я оставалась порой одна в нашей комнате. Отец – высокий, темноволосый, в белом полотняном костюме – стоит у синего вечернего окна… Прекрасный, как принц из сказки. Он ждёт маму, а мамы всё нет, и я смотрю на него, как заворожённая…
Воспоминание второе: отец и мама встречают нас с бабушкой в Оренбурге, на вокзале, на перроне, мокром и сверкающем от майского дождя… Едем в такси по мокрым, сверкающим, цветущим улицам… Подъезжаем к нашему дому на окраине Оренбурга, непролазная грязь… и отец несёт меня в дом на руках… Мне пять лет, и отец первый раз несёт меня на руках! Самое сладкое воспоминание.
Воспоминание третье: мы с отцом в цветущей летней степи за нашим домом. Отец катает меня верхом на спине, я понукаю его… мы падаем вместе в траву и хохочем… Самое весёлое воспоминание.
Воспоминание четвёртое: чёрная степь за окном. Я стою на стульчике у окна. Отец, в пальто и шляпе, с чемоданом в руке, подходит, молча целует меня, и я вижу, что он плачет… Он уходит. И я понимаю, что он ушёл навсегда. Мне шесть лет. Самое горькое воспоминание…
Воспоминание пятое: зима, отец приезжает в Оренбург повидать меня. Мне семь лет. Он провожает меня в школу, мы идём по белой тропинке, он расспрашивает меня о моей жизни, он держит меня за руку. Не доходя до школы, мы прощаемся и расходимся в разные стороны. Мы расходимся в разные стороны, и всё оглядываемся и оглядываемся друг на друга, и машем друг другу… а солнце светит так ярко… снег… солнце… тёмная фигура отца – на белом снегу… Самое ослепительное воспоминание…
Да, ровно пять. Их так мало, что растерять их, или что-либо забыть – невозможно.
Воспоминаний – горстка. Можно сказать: жалкая горстка… Но они такие драгоценные, и так отшлифованы моей памятью, что светятся, как бриллианты… Целая горсть бриллиантов! Я несказанно богатый человек.
А буду ещё богаче… богаче… богаче…
А ещё это похоже на детскую игру в «секретики». Как, вы не знаете эту игру? Тогда я расскажу. Это такая простая и очень трогательная игра. В земле (где-нибудь в укромном уголке двора или сада) выкапывается крошечная ямка, и в неё кладутся детские драгоценности: какой-нибудь красивый камушек, фантик, прозрачный шарик, обрывок золотистой ленточки, цветочек, листик – и всё это закрывается аккуратно стёклышком. Получается красивая, под стеклом, живая картина. После продолжительного любования она засыпается землёй или песком. Теперь главное – пометить это место, невидимо для других, но понятно для себя. Чтобы потом, много-много раз, приходить сюда, отрывать свой «секретик» и радоваться, что он никем не тронут, всё на месте: и шарик, и ленточка, и камушек… и все остальные драгоценности… Так и мои воспоминания об отце: они зарыты в таком укромном месте, что никто о них даже не догадывается, и я отрываю их, когда хочу, и радостно убеждаюсь, что всё на месте: вот синее окно, вот прекрасный принц у окна, весь в белом… вот цветущая степь с высокими травами и высоким небом, и мы с отцом – добрый конь и счастливая наездница… а это – белая снежная дорожка, и тёмная фигура отца на белом снегу… Разрываю свои «секретики», любуюсь ними, как малое дитя, и нет меня счастливей…
А буду ещё счастливей, счастливей, счастливей…
* * *
И ничего-то я не знала, ничего! История моих родителей была для меня темна.
Так, несколько обрывочных разговоров, для меня не предназначенных… Говорить об отце было не принято. В доме был другой мужчина – другой отец, и его надлежало любить. Когда лишь однажды я призналась подружке в том, что люблю своего родного отца и скучаю о нём, эта страшная «крамола» вмиг дошла до моей мамы, и мне был большой выговор. За то, что я люблю не того, кого надлежит любить. Мне было одиннадцать лет, и я поняла, что об отце я должна молчать.
