Филипп Эриа - Испорченные дети
Ожидать всего, даже самого невероятного. А она в конце концов остается в лоне семьи. Совсем как все остальные. Выходит за Буссарделя. Сохраняет свою фамилию. Ну, значит, мы ее просто недооценивали. Во всяком случае, забудем прошлое.
Меня, которую недолюбливали в долине Монсо, меня теперь чествовали. Меня целовали чаще и искреннее, чем Ксавье, в котором, в сущности, никто ни разу не усомнился. Бабуся подарила мне свои бриллиантовые серьги - два камня чистой воды по пяти каратов каждый. Этот подарок, находившийся в явном противоречии с семейными обычаями, ни у кого не вызвал никаких возражений, и никто, даже Симон, не сделали мне по этому поводу ни одного неприятного замечания; именно это помогло мне измерить масштабы всеобщего ликования.
Наша семья напоминала мне людей, по ошибке получивших посылку, опасаясь, как бы ошибка не была замечена, они остерегаются выяснять, кто именно отправитель: "Возьмем ее, не стоит доискиваться кто да почему".
Только мама, поздравляя меня с моим "вполне благоразумным выбором", не притушила насторожённого блеска глаз. Я чувствовала, что в голове у нее имеется немало задних мыслей. Каких же? Сначала я подумала, почти безотчетно, что мама предпочла бы, чтобы я вступила в любой скандальный брак, поставила бы себя вне семьи, чем дала бы ей прекрасный повод навсегда от меня отделаться. Но, поразмыслив немного, я отказалась от этой, пожалуй, чересчур экстравагантной идеи и почувствовала тревогу. Очевидно, мама, не раз доказывавшая свою проницательность, не совсем поддалась обману и, узнав об этом счастливом, но из ряда вон выходящем браке, возымела кое-какие подозрения. Однако я достаточно хорошо ее знала и не допускала мысли, что она поделится с кем-нибудь своими соображениями, ибо чересчур заинтересована сама в благополучной развязке, которая в конце концов была всем на руку.
Когда в утро нашего приезда Ксавье объявил, что мы хотим обвенчаться как можно скорее, когда он попросил сократить до минимума период жениховства, наши сначала удивились, потом заулыбались, но почти не возражали.
- До чего нашим деточкам не терпится! - воскликнула тетя Эмма.
Глаза ее блестели. Ее законное ликование, как тетки и крестной матери, усугублялось тем особым возбуждением, в которое приводило эту старую деву все связанное с браком.
Дядя Теодор, который нередко заканчивал свои охотничьи рассказы несколько вольным анекдотом, так как полагал, что нескромные речи свидетельствуют об истинно французской крови, не побоялся заявить во всеуслышание:
- Ого! Значит, есть причины торопиться?
Задетая этими словами тем более жестоко, что дядя не мог ничего подозревать, я отвернулась, желая скрыть от присутствующих свое лицо. Особенно же я боялась встретиться глазами с Ксавье. Но я услышала его ответ, произнесенный тоном шутливого упрека:
- Дядя, дядя! Такие вопросы можно обсуждать только в мужском обществе!
- Ха-ха-ха! - громогласно расхохотался дядя. - А ведь смотрите: ничего шалун не отрицает! Эмма, твой крестник просто ловелас! Если ты до сих пор не знала, так позволь довести это до твоего сведения!
- Теодор, не дразни детей! - остановила его тетя, которая весь этот день была сама доброта. - Раз они хотят пожениться, пусть женятся. Полюбуйся, что ты наделал: Ксавье покраснел как маков цвет, а Агнесса не знает, куда глаза девать.
Но меня привело в замешательство не столько предположение - искреннее или нет - дяди Теодора, даже не то, как отозвалось оно в моей душе, даже не снисходительность тети - "пусть женятся", - а новый удачный дипломатический ход Ксавье, поразивший меня не так своей уместностью, как теплым чувством, которым он был подсказан.
Я не могла лишить себя удовольствия самой сказать о свадьбе Симону, который приехал к нам завтракать. Сообщив эту новость, я заключила, чуть подняв голову:
- Вот тебе и ответ на вопрос, который ты задал мне в Гавре. Я заставила тебя подождать. Прости, пожалуйста.
- Какой вопрос? Не понимаю, к чему ты все это говоришь.
И шагнул было в сторону, желая от меня отделаться. Я удержала его. Мы стояли в углу гостиной, и никто не мог слышать нашего разговора:
- Да брось. Ты отлично помнишь. Ты спрашивал себя, не вышла ли я замуж в Соединенных Штатах.
- Вовсе я ни о чем себя не спрашивал.
- Значит, спрашивал меня, Симон... Вот тебе доказательство, что я не замужем. Только сейчас выхожу замуж. Ибо это было бы... как нужно сказать... для мужчин полигамия, а для женщин? Ну-ка отвечай, господин законник!
- Полиандрия, - ответил самым серьезным тоном мой тугодум братец.
- Полиандрия... Надеюсь, вы не считаете, что я способна на полиандрию? А?
- Конечно, нет, глупышка! И потом, почему это тебе вечно надо приставать ко мне?..
Я не осадила его. К чему? Только я одна была в состоянии понять смысл своих слов... И в самом деле, все страхи нашей семьи, которые я прежде с умыслом поддерживала, я теперь старалась поскорее рассеять, и к этому вынуждало меня недавно зачатое дитя.
Это оно, еще не появившись на свет, пролило каплю умиротворяющего елея между мною и нашей семьей.
Сразу же после брачной церемонии, когда гостиные нашего особняка еще были заполнены родными, тетя Эмма с заговорщическим видом улизнула из дома и поехала с нами на Лионский вокзал. Ксавье увозил меня на мыс Байю.
Мы решили перенести наше свадебное путешествие на более поздний срок и поехать в Ханой, где жили мать и отчим Ксавье.
- А почему не сейчас? - разочарованно допытывалась тетя Эмма, воображение которой уже успело разыграться. - Тогда это будет уже не свадебное путешествие.
И на сей раз Ксавье избавил меня от необходимости отвечать.
- Это моя вина, - поспешил сказать он, - это я попросил Агнессу подождать до осени. У меня сейчас на мысе Байю слишком много работы, и я не могу его бросить.
Тетя Эмма, терпеливая сверх всякой меры, заявила, что мы свободны располагать собой.
- Если вы предпочитаете провести медовый месяц в одиночестве, сидя на одном месте, - дело ваше... А теперь скажите: кого осенило, кто сохранил для вас мыс Байю? Старая твоя крестная мама! Ей-богу, когда я раз в год уплачивала налоги и каждые три месяца вносила деньги на поддержание участка, я никак не могла предположить, что мой остров послужит приютом любви...
И, рассеянно глядя в окно лимузина, мчавшего нас к вокзалу, моя девственница тетя, в вечном своем трауре, мечтательно замолчала.
На перроне она плакала, по-моему, вполне искренне. Она восхищалась нашими одноместными купе, тем более что никогда не пользовалась вагонами-люкс.
- Я только днем могу ездить, - твердила она. - А если бы пришлось ехать ночью, ни за что бы я не осмелилась раздеться. А вдруг случится крушение и мне придется выскакивать в коридор в одной рубашке... Великий боже!..
Опершись о вагонную раму - мы спустили окно, - я слушала ее более снисходительно, чем обычно. Ксавье пошел в мое купе за меховым манто и накинул мне его на плечи поверх дорожного костюма.
- Не простудись, - сказал он.
Он заботился обо мне, он окружал меня вниманием и заботой, как больную, как выздоравливающую. Впрочем, я и была такой!
Наконец поезд тронулся. Фигура тети Эммы, вставшей на цыпочки, постепенно уплывала от нас, уменьшалась, размахивала большим носовым платком, казавшимся особенно белым на черном крепе. Поезд набрал скорость, мы покинули Париж.
Мне никак не удавалось заснуть. Не удавалось мне и сосредоточить внимание на книге, которую я захватила с собой. Над моей головой горел ночник, и я лежала без сна, допытываясь у самой себя, допытываясь у будущего, что ждет меня теперь, когда я соединила свою судьбу с юношей, запертым в соседнем купе.
А потом при пробуждении, как только я открыла глаза, мне было даровано обычное чудо - ярко-оранжевое утро, блестящие, как синяя эмаль, заливы, маленькие городки, расположенные на берегу, изгрызенном волнами, - чудо новой весны.
Но в Гиере, где мы завтракали, погода резко, переменилась. Трамонтана, обрушившаяся на Средиземное море, гнала по уже нахмурившейся поверхности вод длинные пенистые полоски. И Ксавье предложил отложить на завтра наш переезд, который должен был длиться чуть больше часа. Я отказалась.
Я с честью перенесла это нестрашное испытание: ветер взбаламутил лишь самые верхние слои воды, к тому же я была, что называется, старым морским волком и, наконец, потихоньку приняла две таблетки против морской болезни.
Обнаружила я их накануне, укладывая вещи. В маленькой американской коробочке они с самой Америки ждали своего часа в потайном кармашке моего несессера.
Мыс Байю ничуть не разочаровал меня. Более театральный пейзаж, жилище более декоративное, безусловно, насторожили бы меня. А этот дом, с виду отнюдь не романтический и расположенный чуть ли не в самом укромном уголке острова, не рождал беспокойства. И не впервые у меня возникло впечатление, которое вызывают ничем, казалось бы, не примечательные места, что здесь нашла себе приют великая любовь, великая судьба и великая печаль.
