Фэй Уэлдон - Подруги
— Это от непривычной еды, — говорит она, — ничего страшного. Ты не беспокойся, Хлоя, мне тут хорошо живется — и кто только не забегает меня навестить! А какую милую открытку я получила от Ликоков — они купили домик на Мальте.
— Нелюди поганые, — говорит Хлоя.
— Не надо, что ты, — говорит Гвинет. — Они всегда так хорошо обращались со мной.
— Эксплуатировали в хвост и в гриву, — кричит Хлоя. — Обводили вокруг пальца, глумились над тобой, а ты напрашивалась на это. Всю жизнь ты ковриком стлалась людям под ноги. Неужели ты не способна возмутиться? Возненавидеть их? Где твоя гордость?
Она мечет громы и молнии — мать ничего не понимает. Хлое никогда еще не было так худо. Оливер две ночи шляется где-то с Патриком. Рыщет, как блудливый кот, в поисках ночных приключений. Если я его люблю, говорит себе Хлоя, я не должна ему мешать, пусть живет, как хочет, что может быть отвратительнее ревнивой жены, — и, рассуждая так, начинает сама себе верить. Недаром она мамина дочка. Когда Оливер вернется домой, она встретит его улыбкой, подаст кофе и расскажет, с кем говорила по телефону и кого видела.
Его это бесит. Он нарочно пытается вывести ее из себя. Но ему это не удается. Даже когда надо идти к венерологу, она превозмогает гнев и дает волю только огорчению.
Оливер смиряется — сидит дома, ругает Патрика, не пьет, пишет очередной сценарий. Что это — победа или только отсрочка перед поражением? Хлоя предпочитает думать, что победа. Днем Оливер отмалчивается и глядит на нее волком, по ночам истязает ее и себя в мрачном исступлении, а она все равно улыбается, покоряясь, и если утром она вся в синяках — не беда, на то и любовь, тем она и сладка.
А пока она правдами и неправдами вынудила Гвинет показаться гинекологу. Если предложат операцию, соглашайся, говорит Хлоя. Освободись, избавься, вырежь. Почувствуешь себя человеком, не просто женщиной, и, возможно, воспрянешь духом, распрямишься, а то совсем поникла, жалко смотреть.
— Рак, — говорит врач, осмотрев Гвинет, и, заметьте, рак уже повсюду, что ни тронь.
— В мое время, — говорит Марион, приятельница Гвинет и хозяйка кондитерской, — эту болезнь вслух не называли, и правильно делали. Назовешь — и накличешь.
49
Дети улеглись спать. Но спит один Кевин. Едва только Кевинова голова коснется подушки, как прожитый день уже бесследно вытравлен из сознания сном, словно целым озером воды плеснули на горящую свечку. Остальные не спят. Стэноп изучает сводки о ходе состязаний на первенство страны по футболу, тая мечту стать победителем в Клубе знатоков и тем произвести впечатление на свою мамочку. Кестрел с широко открытыми глазами лежит в темноте, напрягая и расслабляя икры — тренируется для победной игры в травяной хоккей. Имоджин, развитая не по годам, читает Библию, как читала когда-то ее мать.
«И помни Создателя твоего в дни юности твоей, доколе не пришли тяжелые дни…»
Не пришли. Хотя бы это удалось Хлое.
Иниго ждет полуночного ужина. В восемнадцать лет жизнь его обрела соразмерность. Выдержкой и достоинством Иниго может потягаться с седым стариком. В шестнадцать он необузданно предавался сексу, осаждаемый и ублажаемый табунами потерянных девочек тринадцати — пятнадцати лет, которые бились в истерике на уроках, хлопались без сил на спортплощадке, оглушенные снотворными, стимуляторами, марихуаной и ЛСД, и хватались за секс как за соломинку в море родительских страхов и тревог. Теперь, года два спустя, девочки остепенились. Зубрят перед экзаменами, чистят туфли, не подводят глаза — только что не вернули себе потерянную невинность, а на вечеринках не просто перестали отключаться, воспаряя в иные миры, но не прочь были бы танцевать вальс и фокстрот, да не умеют.
Иниго намерен заняться политикой и совершить социалистическую революцию, что столь очевидно не удалось сделать его родителям. Его кумиры — Кропоткин и Энгельс. Маркса и Ленина он считает людьми несерьезными, а увлечение ими скоропреходящей модой. Мао Цзэдуна — поэтом, и не более того. Хотя бы это удалось Хлое.
Boeuf-en-daube готов. Рис откинут на дуршлаг, салат перемешан. Франсуаза накрыла стол и украсила его весенним букетом. Нарвала крокусов. Хлое не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь рвал крокусы. Она думала, эти цветочки неотделимы от земли, в которой растут, но, выходит, ошибалась.
Иниго идет звать Оливера. Когда Оливер не в настроении, за ним обычно отряжают Иниго. Иниго — гордость Оливера, плоть от плоти его, плод его любви; его не стыдно представить знакомым, с ним можно запросто поделиться интимной тайной, и вдобавок ко всему он — председатель школьного астрономического общества! Это вам не куриный супчик и не вопль «ай-ай-ай!». Недалек тот день, когда он поступит в Оксфорд, и добиваться стипендии ему нет нужды.
Хотя бы это удалось Оливеру.
Оливер неважно провел день. Теперь сидит и угрюмо подводит неутешительные его итоги. Вот их перечень.
1. Письмо от отца с просьбой, чтобы сын починил крышу бедному старому папе. Крыша течет. Дом Рудоров давно назначен на снос и стоит, одиноко ветшая, в океане строительной грязи, а адвокаты мистера Рудора (за Оливеров счет) оспаривают тем временем распоряжение о его продаже по государственной цене.
2. Два звонка по телефону от сестер. Неунывающие и плодовитые, они живут теперь в двух шагах друг от друга на шикарной Бишопс-авеню — предел мечтаний! — причесаны у дорогого парикмахера, наманикюренные ногти горят рубинами, у каждой свой шофер и своя кредитная карточка. Сестры намекают, что, поскольку их мужья не далее как на этой неделе пожертвовали целое состояние в Фонд обороны Израиля, а Оливер (проявив, по их мнению, антисионизм, а по его мнению — элементарный здравый смысл) не пожертвовал ни гроша, он за это обязан не просто починить отцу крышу, но настелить новую. Вдобавок они сходили вдвоем на последнюю Оливерову картину, которую без его ведома крутят в «Художественном» на Гоулдерз-Грин, и буквально помирали со смеху, молодчина, братик. Оливер не припомнит, чтобы в сценарии имелась хотя бы одна смешная фраза.
3. Хлоя ездила в Лондон повидаться с подругами. Безразличие его напускное — под ложечкой свербит от беспокойства. Предает она его? Разбирает по косточкам? Потешается над ним вместе с ними? Страх, что над ним потешаются, преследует Оливера неизбывно. Покинув совещание, на котором обсуждали его сценарий, он прислоняется к закрытой двери и вслушивается — не смеются ли над ним? И частенько оказывается, что да, смеются.
4. Оливер устроил-таки чтение завершенной главы Франсуазе, искусно и необидно удалив из дому Хлою, в расчете снискать себе поддержку и одобрение, в надежде, что на литературной стезе встретит со стороны Франсуазы ту же готовность и понимание, что и в постели, а вместо этого натолкнулся лишь на злостную неподатливость, вплоть до поползновений выискивать у него грамматические ошибки. Он было вообразил, что Франсуаза, плотная, по-крестьянски крепко сбитая, с ленивой усмешкой, воплощает в себе первобытную женскую мудрость, справедливо полагая, что университетская ученость лишь тонким наносным слоем прикрывает природную непосредственность ее восприятий, однако первозданная мудрость обернулась тупостью, безыскусственность — ограниченностью, а прямодушие — косностью. Франсуаза способна улавливать лишь построение фраз и глуха к внутреннему их содержанию, к сложной гармонии их взаимного сопряжения; она не наделена хотя бы той естественной добротой и тактом, в которых, при всех недостатках, не откажешь Хлое, и не умеет смолчать, если ей что-то не по вкусу.
Теперь он страшится прихода ночи — страшится неукоснительного прихода Франсуазы к нему в постель. Неважный выдался день для Оливера.
Будьте покойны, он найдет способы отыграться.
— Ты что-то в компаниях не бываешь последнее время, — укоряет он Иниго, когда сын приходит сказать, что ужин подан. — Как ни посмотришь, все дома.
— Эти компании — пустая трата времени, — говорит Иниго.
— А что — не пустая? — изрекает его отец с цинизмом, приличествующим сединам, и Иниго вежливо улыбается.
— Считаешь меня ненужной старой галошей? — с надеждой задирается Оливер.
— Считаю, что ты очень серьезный и достойный человек, — искренним голосом отвечает Иниго. Уж не потешается ли над отцом? — Крыша над головой не течет, — продолжает Иниго, — счета оплачены, отношения в семье, пусть несколько своеобразные, налажены прочно, вроде бы никто не жалуется. Что еще можно требовать от родителей?
— Я рад, что ты приемлешь Франсуазу, — говорит Оливер, всеми силами порываясь затеять свару, которой Иниго всеми силами старается избежать.
— А я рад, что ты ее приемлешь, — говорит Иниго. — Утомительно, поди, с молодой бабенкой, в твои-то годы.
