Фэй Уэлдон - Подруги
Гвинет получает четыре фунта в неделю плюс харчи. Пятьсот процентов надбавки к первоначальному заработку, как любит подчеркнуть миссис Ликок. Встает теперь Гвинет в семь утра, укладывается в полночь. Официантки, отданные ей под начало, зарабатывают вдвое больше, но Гвинет вроде бы даже гордится, что ей так мало платят.
— Всего четыре фунта, — произносит Гвинет с почтительным ужасом. — Нынче за такие деньги никто не пойдет работать.
Она всегда рада Хлое и не налюбуется на Иниго, но при этом ее, кажется, очень мало занимает дочкино житье-бытье в Лондоне. Хлое так отчасти проще, но вместе с тем и досадно. Похоже, что, выйдя замуж, она стала для матери чужой.
И немудрено: сошлась с Оливером, забеременела, вышла замуж — все без ведома и тем более благословения матери, а такие поступки вряд ли рассчитаны на укрепление родственных уз. Они скорее свидетельствуют о стремлении эти узы ослабить, продиктованном безотчетной, но разрушительной тягой самоопределиться, какая подчас столь явственно и грозно прослеживается в поступках любящих дочек по отношению к их любящим матерям. Отсюда и отчуждение.
Гвинет все поняла и все простила, но от дочери теперь держится на отдалении.
— Официантки такие распустехи, — жалуется она Хлое. — Никакой выучки. За ними нужен глаз да глаз. — И хотя у нее выходной, не стряпает дома, а ведет Хлою обедать в ресторан, где можно заодно приглядеть, как, что и кому подают, принимают, готовят.
Гвинет оправдывается.
— Я почти не готовлю дома, — говорит она. — Никак не привыкну готовить для себя одной. Сколько труда — а оценить, кроме меня, некому. И вообще, как поем одна, так живот дурит. Не по себе мне от тишины. Пускай гремит посуда, тут гаркнет кто-нибудь, там поскандалят, лишь бы не безобразничали — вот это по мне.
Официант приносит Иниго гору жареной картошки — персональный знак внимания от повара. Мальчику лестно, что его так выделяют, он дарит мать и бабушку широкой улыбкой. Красивый мальчик, ясноглазый. Хлоина любовь к Иниго в этом возрасте горит таким чистым, ярким светом, что жжет ее, пожалуй, больнее, чем жгла когда-нибудь любовь к Оливеру. Хлоя едва притрагивается к ветчине и ананасу. Ей в последнее время редко хочется есть.
Хлоя. Мам, когда бросишь работу, тебе поневоле придется больше бывать дома. Ты уж постарайся привыкнуть.
Гвинет (с содроганием). Я не брошу работу, пока ноги держат.
Хлоя. Какой смысл? Тебе нет больше надобности работать. Тем более если у тебя расширены вены…
Гвинет. Совсем чуть-чуть…
Хлоя. И еще какие-то неполадки…
Гвинет жаловалась, что, несмотря на возраст, у нее бывают время от времени небольшие кровотечения.
Гвинет. Надо не думать о них — тогда пройдет.
Гвинет спрашивает у Хлои про Марджори. Она видела ее фамилию на экране телевизора — правда, мелкими буквами, в конце титра — и очень за нее рада.
Гвинет. Такая способная девочка. Вы все трое были способные, не головки, а золото.
Набравшись храбрости, спрашивает и про Грейс. Сведения о Грейс почти всегда ошеломительны.
Хлоя. Грейс? Судится.
Гвинет. Что ж, тоже занятие — до поры до времени не будет делать глупостей. А как Стэноп? Надо же такую кличку дать ребенку!
Хлоя. Он больше у меня. За ним смотрит женщина, которая мне помогает по хозяйству.
Гвинет. Это к лучшему, что у тебя, хотя и лишняя нагрузка на твои плечи. Какая уж она мать! Бросить такого малыша без присмотра!
Как-то вечером, когда Стэнопу минуло два года, Грейс уходит кутить, а спящего сына запирает в квартире. Он просыпается и в страшном испуге крутит наобум телефонный диск, попадает на международную, его занимают разговором, успокаивают, а тем временем выясняют, с какого номера он звонит, и сообщают о происшествии куда следует.
В три часа утра Грейс является домой, с нею — какой-то нигериец в национальном одеянии, а дома сидят полицейский, представитель Национального общества защиты детей от жестокого обращения, а также работник Министерства здравоохранения и социального обеспечения, из отдела по детским вопросам.
Грейс можно пожалеть. Этот случай получает широкую огласку. Доходит даже до Гвинет в захолустном Алдене.
Еще больше можно пожалеть Стэнопа.
Грейс соглашается отдать сына Хлое. Ей он не нужен. Это Хлоя отговорила ее делать аборт, пускай Хлоя и отвечает за последствия, так будет только справедливо.
Гвинет. Бедная Грейс. Бедняжечка. По виду — шик, а тронешь — пшик.
Она протягивает руку и поглаживает Хлою по плечу в кратком порыве самозабвенной и ограждающей материнской любви, какая некогда владела ею всецело.
Гвинет. Слава богу, что у тебя все хорошо. Я старалась дать тебе все, что в моих силах, но это была такая малость. А ты выросла вон какая, мне словно бы даже не по чину такая дочь. Оливер-то не против, что ты взяла Стэнопа?
Хлоя. Да нет. Он очень высокого мнения о Патрике Бейтсе.
Гвинет (с несвойственной ей резкостью). Почему бы это, непонятно. Я, честно говоря, никогда не могла уразуметь, чем он берет людей. В недобрый день его сюда пригнали. Жаль, что к нам, а не в Абердин. Перебаламутил всех девчонок, и вас троих не обошел. Бедная жена, и за что она только все ему прощает.
Хлоя. Он очень талантливый человек.
Официант повел Иниго обследовать контейнеры с мороженым. Четверо за соседним столиком — в серых костюмах, нетерпеливые, деловые — проявляют признаки недовольства, что им долго не несут бифштексы.
Гвинет извиняется и скрывается на кухне. Гвинет основательно раздалась в бедрах, талия у нее заплыла пухлой плотью. Значит, здорова, думает Хлоя, иначе худела бы, наверно. На соседний столик подали бифштексы, четверо в серых костюмах принимаются за еду. Гвинет возвращается, умиротворенная.
Гвинет. Скажите, талантливый! Ну и что с того? У тебя тоже отец был талантливый, а свой долг перед семьей не забывал. Знал, что на первом месте — обычная жизнь. А прочее — пустое мечтание.
Хлоя (глухо). Отца нет в живых. Если бы он писал картины, а не красил стены домов, он, может быть, жил бы по сей день.
Гвинет. Он сам сделал выбор, и не ошибся. Не так живи, как хочется, а как долг велит.
Хлоя. Неправда. Человек должен делать, что хочет. А не то жди беды.
Никогда в жизни они не были так готовы повздорить. Гвинет сжимает рот. Хлоя облизывает губы. В ней поднимается, непонятно почему, злоба на мать. Четверо за соседним столиком дают какие-то наставления официанту, после чего он как бы невзначай останавливается возле Гвинет.
Официант. Новые хозяева. Исподтишники подколодные, эти Ликоки. Продали заведение, и все молчком. Небось даже вам не сказали.
Гвинет мертвеет. Сейчас она такая, какой Хлоя запомнила ее двадцать пять лет назад, когда она вдовой вернулась из санатория, куда уезжала мужней женой.
Все верно. Ликоки продали «Розу и корону» на корню крупной корпорации, владеющей сетью гостиниц. А почему бы и нет, собственно? У Ликоков так было задумано давным-давно, а теперь ему шестьдесят, ей пятьдесят пять, Гвинет следовало это предвидеть. Да, они не посвятили ее в свои планы — а разве они обязаны? Кто такая Гвинет? Прислуга.
Так пытается убедить себя Гвинет — так же она прежде пыталась убедить себя, что Хлоя взрослая и не обязана приглашать ее на свадьбу. И, повторяя это без конца, убеждает себя, и, когда возвращаются из поездки Ликоки, Гвинет встречает их улыбкой, а через месяц, когда они отбывают в Уэльс, вручив ей на прощанье в подарок абажур, она машет им вслед рукой и обещает писать, и лишь неделю спустя, когда новые хозяева ставят на ее место молоденькую работницу одной из своих гостиниц, а Гвинет выбрасывают на улицу, она дивится вскользь, как же это Ликоки не позаботились закрепить место за ней. Двадцать лет служила им верой и правдой!
Гвинет сидит у себя в домике, размышляет ни о чем, а когда по прошествии немалого времени к ней опять приезжает Хлоя, жалуется ей на боли в животе; Хлоя уговаривает ее показаться врачу, но она упирается.
— Это от непривычной еды, — говорит она, — ничего страшного. Ты не беспокойся, Хлоя, мне тут хорошо живется — и кто только не забегает меня навестить! А какую милую открытку я получила от Ликоков — они купили домик на Мальте.
— Нелюди поганые, — говорит Хлоя.
— Не надо, что ты, — говорит Гвинет. — Они всегда так хорошо обращались со мной.
— Эксплуатировали в хвост и в гриву, — кричит Хлоя. — Обводили вокруг пальца, глумились над тобой, а ты напрашивалась на это. Всю жизнь ты ковриком стлалась людям под ноги. Неужели ты не способна возмутиться? Возненавидеть их? Где твоя гордость?
