Ковелер Ван - Запредельная жизнь
Люсьен сжимает пакет с чипсами, пока он не лопается. Малыш улыбается, счастливый тем, что за его отцом признали столько заслуг. Оставляю его в раздумье о человеке, который за несколько минут стал для него больше чем другом. И ничуть не ревную, что мой сын переносит привязанность ко мне на постороннего: чем дальше тот продвигается в своем расследовании, тем больше становится на меня похож. Однако же, надеюсь, Люсьен не забудет про горчичный стаканчик и бумажное поле. У нас свидание в шесть часов в гараже Тор-тоцца, ты помнишь, малыш? Я буду там.
Фабьена в лиловой шапочке ленивым брассом плавает из конца в конец дорожки закрытого бассейна. То ли я еще под впечатлением предыдущей, такой эмоционально напряженной сцены, то ли мешает слишком шумный фон здесь, в бассейне - на соседних дорожках пловцы из местной команды отрабатывают кроль и баттерфляй, тренер свистит, выкрикивает номера и результаты, - но мне кажется, что Фабьена думает обо мне как-то странно. Безучастно. Просто повторяет про себя "Жак, Жак"... не связывая мое имя ни с каким воспоминанием, ни с какой мыслью. Что, она уже забыла, как я выглядел? Я растворился в хлорированной воде? Так же повторяют номер телефона, чтобы не забыть, когда не на чем записать. Зовет меня на помощь? Не похоже. И что за глупость прийти в бассейн простуженной. Если только это не нарочно. Хороший грипп - чем не предлог, чтобы отдаться назревающей депрессии, не вставать с постели, благо есть оправдание - температура.
Фабьена вылезает из воды по лесенке, идет в душ. На ней цельный купальник, в котором она была на Канарах прошлой зимой - наше последнее путешествие. Цыплячье-желтое солнце на черном нейлоновом фоне уже начало отколупываться.
В раздевалке ее узнали подружки Наилы и стали пихать друг друга локтями. Раздираемые любопытством, сочувствием и желанием посплетничать, они в конце концов возвращаются к тому, чем были заняты: досушивают волосы жужжащими электрофенами и прихорашиваются перед зеркалом.
Около комплекса водного спорта под платанами стоит фирменный фургончик Лормо - Фабьена взяла его, чтобы весь город видел: она едет в бассейн, - а рядышком дожидается папин "ситроен". Вот и Фабьена: идет большими шагами, отжимая рукой мокрые волосы, пальто нараспашку, в джемпере под горлышко, вдыхая полной грудью ледяной воздух и выдыхая клубы пара.
Папа выскакивает ей навстречу:
- Фабьена, что с тобой?
Она глядит на него без малейшего удивления, улыбки, смущения - без всякого выражения.
- Вам, конечно, позвонила Одиль. Да, я схожу с ума, пошла купаться, вместо того чтобы кормить обедом ребенка, ну и что? Уволю эту Одиль. Всех уволю. Продам магазин. Плевать я на всех хотела. Вас это устраивает?
Бедный папа смотрит на нее оторопев и не знает, что ответить. На всякий случай он раскрывает руки, и Фабьена с рыданиями бросается ему на грудь.
- Ничего, ничего, - приговаривает он, гладя ее по мокрым волосам. Все нормально.
- Да уж! Я ничего не хочу делать, никого не могу видеть, терпеть не могу плавать и закатываюсь в бассейн на сеанс с двенадцати до двух, как любовница Жака, чтобы влезть в ее шкуру, чтобы он со мной заговорил! Ничего себе нормально!
- У Жака была любовница? - Вот когда папа действительно ошарашен.
- Только не говорите мне, что вы об этом не знали, Луи! Кому угодно, но не мне!
Отец в шоке. Фабьена не представляла себе, как мало мы друг с другом говорили. Ей казалось, что только ненависть и отчаяние могут быть немы.
- Кто же она? - с трудом выговаривает он.
В глазах его такое искреннее неведение, что Фабьена находит в себе силы улыбнуться, взять его под руку и подвести к его машине.
- Ладно, папа. Мне уже лучше. Не знаю почему, но лучше. Я поеду домой. Как раз успею отвезти малыша в школу.
- В таком состоянии?
Фабьена оборачивается и прислоняется спиной к "ситроену". Она опять захлюпала и запахнула на себе пальто.
- Папа... Я боюсь наделать глупостей в магазине. Боюсь остервениться, нахамить клиентам... Мне нужно немножко передохнуть... Вас не затруднило бы снова взять на себя дело?
- Меня? - воскликнул отец, который только того и ждал. - Да ничуть!.. Наоборот!
Из уважения к общему трауру он умерил свой восторг и стал уверять Фабьену, что будет выполнять только самую неблагодарную работу справляться с текущими делами - и не подумает вмешиваться в управление; хозяйкой остается она, ничего не изменилось.
- Все изменилось. Я уверена, Жак еще любил меня. А я его прогнала. Из-за ерунды, из-за такой ерунды, если б вы знали... Я вбила себе в голову какую-то чушь, а дальше все разрасталось само собой... Я сама, сама толкнула его к этой женщине. И, наверно, правильно сделала... Не в том дело... Знаю, что глупо так говорить, что это неправда, и все же... Я все время думаю, что, если бы не оттолкнула его тогда, он сейчас был бы жив. Я одна, одна, совсем одна!
- А я... - прошептал отец.
Покраснев, он стоял на ветру, с развевающимся шарфом на шее, и был готов произнести слова, которые сдерживал десять лет. Я не ханжа, но тут мне стало противно. Однако прав. Я жил так, как будто впереди была целая вечность. Пусть хоть он не повторит моей ошибки. Он открывает рот, набирает воздух, ищет какой-нибудь знак, что-нибудь вокруг, что поддержало бы его порыв, смотрит под ноги, ну, сейчас... Но слова не сходят с языка. Нет, подходящего момента никогда не будет. Он гаснет, сникает и поднимает глаза:
- Я хотел сказать: у вас есть Люсьен.
Фабьена уткнулась лбом в ворот его куртки и тихо прошептала:
- Каждую ночь, с тех пор как я отказалась спать с ним... Каждую ночь я по собственной воле оставалась одна, но так надеялась, так ждала, что вот откроется дверь... И все опять станет как раньше... Я ненавижу себя...
- Ну-ну, - он резковато оборвал ее признания - сам-то он не смог открыться...
Наконец он отвел и подсадил ее в кабину фургончика, посоветовал включить отопление, выпить грогу и не беспокоиться о работе: завтра в семь утра он будет в магазине, и все, положитесь на меня, пойдет своим чередом. Все эти слова означают одно: я люблю тебя, - то, чего она никогда не пожелает услышать.
Красный с темно-синими буквами фургончик отъехал и скрылся из виду. Глядя ему вслед, папа утешается ставшим привычным доводом: быть непонятым лучше, чем смешным. И все не так плохо: вылезти из норы и занять место, которое он мне уступил, - как-никак большой шаг вперед.
Меня в его мыслях нет и близко, поэтому я оставляю его одного в ржавом "ситроене" строить планы новой жизни, которая не принесет никаких перемен.
Надо было убить время до шести часов. Боясь опоздать, я отбросил искушение махнуть на Маврикий. Правда, длительность путешествия для меня ничего не значит, но, прибыв на место, я не распоряжаюсь своими эмоциями и могу застрять в какой-нибудь точке. Это не жалобы, а опасения.
Поэтому я гулял, не слишком удаляясь от места встречи, и наносил визиты вежливости людям, которые никоим образом не могли бы меня задержать. Например, налоговому инспектору, который был последним, с кем я говорил при жизни. Он драматически рассказывает об этом каждому, кого приводит в его кабинет приближение срока подачи декларации. Этот наш разговор в понедельник вечером внезапно приобрел особое значение инспектор не может отделаться от мысли, что он в какой-то мере стал причиной моей смерти. Не слишком ли сурово он отнесся к подсчетам доходов, которые я ему представил? Несчастный потерял сон. Клиенты, которым он успел поведать об этом случае, - тоже, поскольку приняли его слова за скрытую угрозу.
Я застал его в парке, в кафе "Ротонда", он с безутешным видом ел курицу-гриль и читал "Канар аншене". Здесь и мэтр Сонна - он вышел изза столика, где сидел с компанией финансистов, и, проходя мимо налогового инспектора, пожал ему руку. Оба понимающе-сокрушенно покачали головами.
- Бедняга Лормо. Этот цирк в часовне...
- Представляешь, я последний, с кем он говорил при жизни!
- Я тоже! Если б ты знал, как я хлебнул лиха с его завещанием... Ладно, бог с ним. Ты придешь в субботу играть в гольф?
- Не знаю.
- Обещают хорошую погоду.
- Меня еще беспокоит нога.
- А меня в клубе записали в слабаки.
Оставляю их с их бедами и порхаю под голыми ветвями парковых деревьев - ищу, с кем бы выпить спокойно чашечку кофе или соснуть после обеда. Но самому выбрать и спроециро-ваться на кого-нибудь мне трудно, похоже, мои желания буксуют, если не сопрягаются с желанием живого человека. А нынче, сколько ни настраиваюсь, ничего не могу уловить, - очевидно, я сейчас никому не нужен. В такое время я и сам не без труда возвращался к работе и обычно подбадривал себя сладким.
Кондитерская Дюмонселей, желая обставить Лормо, работает без перерыва. Дети Жанны-Мари сменяют друг друга за прилавком. Сегодня меж витрин мыкается страдающая бу-лимией Мари-Па, изнывая от соблазнительных запахов и гоня от себя искусительную мысль, что, пока мать отдыхает, она вполне могла бы безнаказанно полакомиться. К тому же между часом и тремя покупателей никогда не бывает - желающие подкрепиться предпочитают славной фирме "Дюмонсель" лавочки поскромнее, с более доступными ценами.
