Симона Бовуар - Мандарины
— Каким способом?
— Ну, я не знаю, это твоя сфера. Турнель пожал плечами:
— Ты знаешь ситуацию не хуже меня. Как ты хочешь, чтобы Франция сделала что-то для Португалии или для кого бы то ни было, если она ничего не может сделать для себя!
Анри с тревогой взглянул на рассерженное лицо. Турнель был одним из первых организаторов Сопротивления, он никогда не сомневался в победе: признание поражения — это так не похоже на него.
— И все-таки у нас есть какое-то влияние, — молвил Анри.
— Ты думаешь? Ты из тех людей, кто гордится тем, что Францию пригласили в Сан-Франциско?{60} Что ты вообразил? Правда в том, что с нами больше не считаются.
— Мы немногого стоим, согласен, — сказал Анри. — Но ведь мы можем говорить, отстаивать точку зрения, осуществлять давление...
— Я все помню, — с горечью сказал Турнель. — Мы хотели спасти честь, чтобы Франция могла говорить с союзниками с высоко поднятой головой; есть люди, которые ради этого погибли: и совершенно напрасно!
— Уж не хочешь ли ты сказать, что не следовало сопротивляться! — воскликнул Анри.
— Не знаю. Зато я знаю, что мы немногого достигли! — Турнель положил руку на плечо Анри: — Не повторяй того, что я тебе сказал!
— Конечно нет! — ответил Анри.
К Турнелю вернулась светская улыбка:
— Я рад случаю вновь встретиться с тобой!
— Я тоже, — сказал Анри.
Он торопливо прошел по коридорам, миновал двор. На душе у него было скверно. «Бедный даш Виернаш. Бедные старики!» Ему вспомнились их крахмальные воротнички, котелки на голове и этот благоразумный гнев в глазах; «Франция — наша единственная надежда», — говорили они; надежды не было — нигде, и во Франции не больше, чем в любом другом месте. Он пересек проезжую часть улицы и облокотился на парапет набережной. В Португалии казалось, что Франция все еще хранит упрямый блеск мертвых звезд, и Анри поддался этому обману. Но вот внезапно ему открылось, что он живет в умирающей столице крохотной страны. Сена текла в своем русле, церковь Мадлен, Палата депутатов стояли на прежних местах, обелиск тоже: война, казалось, чудесным образом обошла Париж стороной. «Нам хотелось в это верить», — подумал Анри, повернув машину на бульвар Сен-Жермен, где как и встарь цвели каштаны; все они с готовностью позволили обмануть себя этим домам, деревьям, скамейкам, так точно имитировавшим прошлое; но на самом деле он был уничтожен, горделивый Град, вознесшийся над сердцем мира. Анри превратился в ничтожного гражданина малозначимой державы{61}, а «Эспуар» — в местную газетенку в духе «Пти Лимузен». Он с хмурым видом поднялся по лестнице в редакцию. «Франция ничего не может». Информировать, возмущать, вдохновлять людей, которые ничего не могут, к чему это приведет? Взять хотя бы репортаж о Португалии, Анри работал над ним с таким тщанием, словно собирался всколыхнуть общественное мнение от одного полюса до другого. А Вашингтону на это плевать, и Кэ д'Орсэ ничего не может. Он сел за письменный стол и перечитал начало статьи: зачем? Люди прочтут ее, покачают головой, бросят газету в корзину для бумаг, и конец! Какое имеет значение, останется «Эспуар» независимой или нет, будет у нее больше или меньше читателей или даже она разорится? «Не имеет смысла упорствовать!» — подумал вдруг Анри. Дюбрей и Самазелль полагали, что могут использовать эту газету; они полагали также, что Франции предстоит еще сыграть определенную роль, если она не останется в изоляции: все надежды на их стороне, зато на другой — пустота. «Так что же? Почему не позвонить и не сказать, что я согласен?» — спросил себя Анри; он довольно долго смотрел на телефонный аппарат на своем столе, однако рука не поднималась. Он снова принялся за статью.
— Алло, Анри? Это Надин. — Голос ее растерянно дрожал. — Ты не забыл про меня?
Он с удивлением посмотрел на часы.
— Конечно нет, я собирался спуститься, сейчас ведь всего десять с четвертью?
— Десять семнадцать.
— Ну и что, я работал.
В нетерпении он положил трубку. У нее был особый дар на это: она всегда умудрялась портить их встречи. В течение минувшего бесплодного дня ему нередко приходила мысль о той минуте, когда он сожмет в объятиях ее гладкое, свежее тело; тогда он получит наконец свою долю весны. И вот теперь злость разом одолела его желание. «Еще одна, которая считает, будто имеет права на меня? — думал он, спускаясь по лестнице. — Мне хватает Поль...» Он толкнул дверь маленького кафе; Надин с невозмутимым видом читала, попивая минеральную воду.
— Ну что? Ты не могла подождать двадцать минут? Она подняла голову:
— Извини. Я не хотела подгонять тебя. Но это сильнее меня. Как только я начинаю ждать, мне кажется, что я никогда больше не увижу человека, которого жду.
— Так просто не исчезают.
— Ты думаешь?
Анри отвернулся, немного смутившись; он вдруг вспомнил, что ей восемнадцать лет и у нее тяжелые воспоминания.
— Ты что-нибудь заказала?
— Да, сегодня у них бифштексы. — Примирительно улыбнувшись, она добавила: — Ты хорошо сделал, что не пошел к Маркони, невесело было.
— Венсан напился?
— Откуда ты знаешь?
— Он всегда напивается. Тебе следовало бы попробовать перевоспитать его.
— О, Венсан! У него на все есть право, — мечтательно сказала Надин. — Он так непохож на других: это архангел...
Она устремила взгляд на Анри:
— Ну что? Ты встречался с Турнелем?
— Встречался. Он говорит, что ничего не может сделать.
— Я прекрасно знала, что все впустую, — заметила Надин.
— Я тоже знал, — ответил Анри.
— В таком случае не стоило этим заниматься! — сказала Надин. Лицо ее опять приняло недовольное выражение; она протянула Анри черную тетрадь: — Я принесла тебе рукопись.
— Ну и как?
— Он рассказывает разные забавные вещи об Индокитае, — произнесла Надин бесстрастным тоном.
— Думаешь, можно напечатать отрывки в журнале?
— О, наверняка! Я бы даже напечатала все. — Она взглянула на рукопись с некоторой злостью: — Надо не иметь стыда, чтобы решиться говорить о себе вот так; я никогда бы не смогла.
Анри улыбнулся:
— У тебя никогда не возникало желания писать?
— Никогда, — с пафосом заявила Надин. — Прежде всего я не понимаю, зачем пишут, если не имеют таланта.
— Иногда мне кажется, что тебе помогло бы, если бы ты писала, — сказал Анри.
Лицо Надин посуровело:
— Помогло бы? В чем?
— Справляться с жизнью.
— Спасибо, я отлично справляюсь, — ответила она, принимаясь за бифштекс. — Вы смешные, — добавила она, — еще хуже, чем наркоманы.
— Почему наркоманы?
— Наркоманы хотят приобщить к наркотикам всех; вам же хочется, чтобы все писали.
Анри открыл рукопись, и снова машинописные фразы отозвались в нем ясным, сухим и веселым звуком, похожим на дождь из мелких камешков.
— Для двадцатидвухлетнего парня это действительно хорошо, — сказал он.
— Да, хорошо, — согласилась она, пожав плечами. — Как ты можешь распаляться из-за типа, которого даже не знаешь?
— Я не распаляюсь, я констатирую, что у него есть талант.
— Ну и что? Разве на земле мало талантливых писателей? Объясни мне, — продолжала она с упрямым видом, — почему вы с папой испытываете потребность отыскивать будущие шедевры?
— Если пишешь, значит, веришь в литературу, — сказал Анри. — Радуешься, когда она обогащается какой-нибудь хорошей книгой.
— Ты хочешь сказать, что это отражается на вашей собственной деятельности и оправдывает ее?
— В какой-то мере да.
— Так я и думала, — удовлетворенно сказала она. — Интерес, который вы проявляете к молодым, это, по сути, эгоизм.
— О! Какой дешевый цинизм!
— Разве не эгоизм лежит в основе всех действий?
— Скажем так: в любом случае существуют формы эгоизма более или менее приятные для другого.
Ему не хотелось ни о чем спорить; она как раз чистила зубы кончиком спички, и он почувствовал откровенное раздражение. Бросив спичку на пол, Надин спросила:
— Ты тоже считаешь, что я напрасно стала секретарем?
— Почему ты меня об этом спрашиваешь? Ты прекрасно справляешься.
— Я говорю не об интересах секретарства, а о своих собственных. Права я была или нет?
По правде говоря, ничего особенного он об этом не думал; несмотря на весь свой цинизм, Надин была бы удивлена, если бы узнала, до какой степени ее проблемы оставляли его равнодушным.
— Разумеется, ты могла бы продолжать учебу, — неохотно сказал он.
— Мне хотелось быть независимой.
Странная независимость — работать в журнале своего отца; на самом деле она старалась презирать своих родителей, вернее даже, ненавидеть, но не вынесла бы, если бы их жизнь перестала быть и ее тоже: она испытывала потребность каждодневно бросать им вызов.
