Шемас Маканны - Мои рыжий дрозд
Ур-Зенаби встретил их, радостно улыбаясь. Конечно, он помнил Гилли, да и как забыть его после того, как Макгрене рассказал эту удивительную историю о чудесном возрождении из мертвых. Гилли тут же наклонился к его уху и, показывая на Лиама и Эдана, прошептал, что оба — тоже пациенты доктора.
Как, и они?.. — восхищенно воскликнул старый ростовщик.
Гилли поджал губы и значительно кивнул. Ур-Зенаби мгновенно понял его намек, и глаза его заблестели. Да, может, если быть с этим доктором в хороших отношениях… Он суетливо начал вытаскивать из шкафов все, хоть как-то связанное с музыкой.
Глаза мои видят. Наплевать на все.
Стал я что-то таким нервным, просто самому противно. И голова все время болит. И постоянно чувствуешь неприятный запах пота, мойся не мойся. Говорят, это один из признаков начинающейся шизофрении. И глаза мои пусты, как церковь в будний день. И темны…
А ты знаешь, Михал, что Толстой в «Войне и мире» упоминает Джона Филда?{20} Ты хоть знаешь, кто это?
Помню, как-то вечером мы с Кэвином играли в шахматы. Я выиграл, хотя вообще играю совсем плохо. Наверное, мне в тот вечер просто везло. Да и не в самой игре дело, а в беседе, сопровождавшей ее. Оскар Уайльд писал по-французски. Да. Саломея. (Салли Хоулм.) Он приехал в Дублин с одной женщиной, но она вышла потом замуж за Брэма Стокера.{21} Хотя, если я ничего не путаю, зачем Оскару Уайльду женщина? Или все это просто слухи? Ага, не зря я тогда о нем вспомнил. Но потом, конечно, заговорили об Ольстере, без этого никогда не обходится.
Они там вообще готовы на все.
Михал, мы, кажется, не с тобой разговариваем. Ваш ход, Шемас.
Их обслужили по высшему разряду. Когда все трое вернулись в школу после посещения пиццерии, в спальне их уже ждали две гитары, три микрофона, две трубы, саксофон, синтезатор и еще какая-то мелкая техника, назначение которой было им не совсем понятно. Все расходы по транспортировке Ур-Зенаби взял на себя. Вернувшись вечером после кино, Михал застал всю компанию за репетицией.
— Боже, я так и знал, у вас все кончится психушкой.
— Нечего завидовать, — спокойно сказал Лиам. — Сам небось тоже хотел бы.
— Да нужны вы мне! — огрызнулся Михал и демонстративно достал какой-то учебник.
— Ладно, — крикнул Гилли, — не отвлекайтесь, давайте еще раз!
Ночью он долго не мог заснуть. Он думал о Салли. Вернее, хотел думать о ней, но привычный образ юной и прекрасной Салли почему-то ускользал. И ее дом, сад становились теперь чем-то неясным, смутным, далеким. Воспоминания юности с каждым днем уходили от него все дальше и дальше, вытесняемые новыми впечатлениями, но он каждый вечер упорно пытался вызвать их в себе, украшая, дополняя, меняя. А потом эта пестрая картина начинала уже без его помощи крутиться перед ним в каком-то безумном калейдоскопе, пока сон не завешивал ее своим мягким бархатным плащом. Он засыпал, чувствуя лишь биение крови в висках, как тогда в больнице, и жизнь, казалось, была готова вот-вот угаснуть в его расслабленном теле. Но он не умирал. Будь проклят этот доктор! Кто его просил?! Гилли шел по какому-то саду, один, вдруг из-за дерева вышла девушка. Салли! — крикнул он. Девушка подняла к нему свое лицо, обрамленное длинными и почему-то мокрыми волосами: это была Анна. Гилли бросился к ней с каким-то ужасом и восторгом. Она протянула к нему руки, и губы их настороженно встретились. «Дай же тысячу сто мне поцелуев, снова тысячу дай, и снова сотню…»
Глаза мои видят. Так будем же друзьями!
Увидеть взгляд истории, посмотреть ей прямо в глаза, вам это когда-нибудь удавалось? Старая рукопись, или копье времен скандинавского завоевания — это все просто. Но История на самом деле вокруг нас, мы ходим по ней, давя ее ногами. А под землей — каналы и невидимые пути. Как-то на улице Анны должны были снести какое-то старое громоздкое здание. Ухнул взрыв, но оно лишь немного покосилось, зато несколько домов через квартал от него повалились как игрушечные. Потом оказалось, что там был какой-то подземный ход и по нему пошла взрывная волна.
А еще, помню, на улице стояла машина. В ней сидел человек и читал газету, долго сидел, наверное, очень внимательно читал. Никому и в голову не могло прийти, что это бомба. Только когда раздался взрыв, стало понятно, что это был манекен. Да, в изобретательности нам не откажешь!
И нечего выставлять ирландцев идиотами из анекдотов. Глаза наши полны скорби, они научились лгать. Не стоит смеяться над этим…
Буря воет, ревет за волною волна,
мозг иссох, голова этим ревом полна —
то Ирландия помощи просит, она
воет, стонет, ревет, как израненный зверь…[14]{22}
Ну чего тебе, Михал?
«Я родился у озера Эрн…»
Шутка
Эй, муженек, ты не жди меня скоро,
Больно ты нужен мне, старый да хворый!
Эй, муженек, ты мне не пара,
Больно ты нужен мне, хворый да старый!
Время идет. И ничего тут не изменишь. Глаза мои видят. Наплевать на все. Машина «Скорой помощи» едет через мост. Машина болезни. Машина смерти. Ну что тут поэтического?
Темные окна. Загляни в их глаза, ты увидишь там свое лицо, каким оно было раньше, каким оно будет, каким ты никогда не увидишь его.
Смерть. Жизнь. Они лежат на одном ложе.
Почему бы мне следующую книгу не написать по-латыни? Или по-итальянски. Ведь все равно слова наши — ложь, так не все ли равно, на каком языке будут они написаны? Конечно, защитники национальной культуры из Белфаста на меня набросятся и закидают кирпичами и бетонными плитами, так как хороших камней сейчас в городе не увидишь. Наплевать на все. Пусть хоть кто-нибудь из них задумается, не слишком ли дорогой ценой платим мы за… А за что, действительно? За наш язык? За нашу историю? За чувство национальной гордости? Конечно, взорвать грузовик — куда как почетно! Нет, запасись слюной и плюй на все вокруг, если не хочешь сойти с ума.
А я спокоен, мне надо идти дальше…
Утнапишти ему вещает, Гильгамешу:
— Я открою, Гильгамеш, сокровенное слово и тайну богов тебе расскажу я. Шуриппак, город, который ты знаешь, что лежит на бреге Евфрата, этот город древен, близки к нему боги, но запятнал он себя бесчестьем, богов великих потоп устроить сердца склонил он. (Вот вам, защитники национальной культуры, пример волюнтаризма правящей верхушки. А для вас небось увольнение мелкого служащего — уже повод для забастовки.) Гонец их Нинурта ко мне он прибыл, так мне вещал он: снеси жилище, построй корабль, покинь изобилье, заботься о жизни, богатство презри, спасай свою душу! В пятеро суток заложил я кузов, заложил я обводы, чертеж начертил я: шесть в корабле положил я палуб, на семь частей его разделивши. Нагрузил его всем, что тогда имел я, серебром, златом, живою тварью, поднял на корабль всю семью и род мой, скот и зверье степное, всех мастеров я поднял. Я взошел на корабль, засмолил его двери, взглянув напоследок на лицо погоды — страшно глядеть на погоду было. Едва занялось сияние утра, с основанья небес встала черная туча, молнии сверкали в ее середине. Вся земля раскололась, как чаша, что было светлым — во тьму обратилось. Над землей бушевал южный ветер, быстро налетал, затопляя горы, людей настигая, словно войною. Не видит один другого, и с небес не видно людей. Семь дней и ночей бушевала буря, на седьмой день потоп прекратился. Я открыл отдушину — свет упал на лицо мне, я взглянул на море — тишь настала, и все человечество сделалось глиной. Я пал на колени, пал и плачу, по лицу моему побежали слезы. Вынес голубя и отпустил я. Отправившись, голубь назад вернулся. Вынес ласточку и отпустил я. Отправившись, ласточка назад вернулась. Вынес дрозда и отпустил я. Хвала богу, дрозд не вернулся, страшно беспокойным тот дрозд оказался, всем на корабле успел надоесть он. Через семь дней мы берег узрили, на берег вышли, по траве зашагали, радость большая наполнила сердце.
Так ему вещает Утнапишти:
— Увидели боги, что спастись сумел я, увидели это, меня благословили. Поднялся Эллиль, и так вещал он: «Доселе Утнапишти был человеком, отныне ж Утнапишти нам, богам, подобен, пусть живет Утнапишти при устье рек, в отдаленье!» Увели меня вдаль, при устье рек поселили. Счастлив я был и весел сердцем, пока тот дрозд ко мне не вернулся, покоя от него мне ни днем, ни ночью.
Гильгамеш, царь Урука, так ему вещает, дальнему Утнапишти:
— Ты просто здорово рассказываешь. Советую не терять времени и представить все это на конкурс. На ежегоднем летнем фестивале народных сказителей ты будешь выглядеть просто великолепно!
Откуда этот кислый запах? Гадость какая-то. Чем это пахнет? Кажется, похоже на кошачью мочу. Вон он, лежит себе на кровати, будто ни в чем и не виноват. Но куда же он наделал? Коврик сухой… Да, утром машинка стояла на полу у батареи, я, конечно, поленился ее закрыть. Неужели он посмел… прямо в машинку?! Какой цинизм! Да, конечно, и на бумаге остается этот запах… Теперь критики будут упрекать меня за избыток желчи. А я, честное слово, не виноват. Это все он, будут правы критики, рукопись пропиталась желчью, ничего не поделаешь.
