Родди Дойл - Падди Кларк в школе и дома
Драки случались постоянно. Уже без ругани, просто драки. Папаня складывал газету и шуршал ею не просто так, а со смыслом, со значением. Маманя, вставая к плачущей Кэтрин или Дейрдре, вздыхала и горбилась не оттого, что устала, а чтобы показать папане: полюбуйся, как я устала. Как в театре. Оба, должно быть, думали: как мы здорово скрываем свои чувства.
Ничего не понимаю. Она красавица. Он славный. Четверо детей родили. Я старший. Глава семьи, когда папаня в отъезде. Маманя подолгу обнимала нас, гладила, уставясь поверх наших голов в потолок. И едва ли замечала, как я отодвигаюсь от телячьих нежностей: взрослый уже. Перед мелким неудобно. А ведь мне до сих пор нравилось, как от мамани пахнет. Но она с нами не нежничала. Она за нас цеплялась.
Он помедлил с ответом, как медлил всегда: притворялся, что не расслышал вопроса. Заводила беседу неизменно она. Он лишь отвечал, помолчав ровно столько, что она вот-вот переспросит, рассердится, закричит. Мука мученская была дожидаться его ответов.
— Падди!
— Чего тебе?
— Ты что, не слышишь меня?
— Что я должен слышать?
— Меня.
— Что-что?
— Меня.
Маманя осеклась. Мы слушали, она это заметила. Папаня считал себя победителем; я, впрочем, был с ним согласен.
— Синдбад!
Ответа нет. Хотя не спит, ясно по дыханию.
— Синдбад!
Ишь прислушивается. Я не шевелился: ещё взбредёт ему в башку, что я подкарауливаю.
— Синдбад! То есть Фрэнсис.
— Чего тебе?
У меня мелькнула мысль:
— Тебе что, не нравится, когда тебя называют Синдбад?
— Не нравится.
— Я не буду больше.
Я помолчал. Синдбад придвинулся поближе к стене.
— Фрэнсис!
— Чего?
— Тебе их слышно?
Ответа не последовало.
— Тебе их слышно, Фрэнсис?
— Угу.
И всё. Больше не выжмешь из него ни звука. Мы пытались разобрать резкий шёпот снизу. Мы, не я один. Слушали мы долго. Тишина ещё хуже гама и грохота: когда кричат, ждёшь, что сейчас замолчат, а когда молчат, ждёшь, что сейчас поднимется крик. Хлопнула дверь: задняя, потому что слышно было, как затряслось стекло.
— Фрэнсис!
— Чего?
— Каждую ночь они…
Синдбад молчал.
— Каждую ночь одно и то же, — решился я.
Синдбад сипло выдохнул. Он часто так сипел, с тех пор как обжёг губы.
— Просто разговаривают, — пробормотал он.
— А вот и нет.
— А вот и да.
— А вот и нет, кричат ведь.
— Нет, не кричат.
— Кричат, — настаивал я, — Шёпотом.
Прислушался — ничего, никаких доказательств.
— Перестали! — сказал он весело и нервно, — Не кричат.
— А завтра опять!
— Неправда, — настаивал Синдбад, — Они просто так разговаривают. Про разные вещи.
Я наблюдал, как Синдбад надевает брюки. Он вечно застегивал молнию, забыв про кнопку сверху, и маялся сто лет с каменным лицом, опустив голову так, что получалось два подбородка. И забыл про рубашку и футболку, пришлось всё заново заправлять. Мелькнула мысль подняться наверх и помочь ему, но я не стал связываться. С мелким ведь как: одно лишнее движение, и он отворачивается к стенке и ну реветь.
— Сначала кнопку, — сказал я совершенно нормальным голосом, — Вон, сверху. Кнопку.
Мелкий не внял и продолжал копошиться. Внизу нежно напевало радио.
— Фрэнсис! — окликнул я.
Мелкий неохотно поднял глаза. Пора о нём, дуралее, позаботиться.
— Фрэнсис!
Он грустно поддерживал штаны.
— Почему ты назвал меня Фрэнсис? — спросил Синдбад.
— Потому, что тебя зовут Фрэнсис.
Hа мордахе мелкого ничего не отражалось.
— Тебя зовут Фрэнсис, — втолковывал я, — тебе не нравится, когда называют Синдбадом.
Он стянул ширинку одной рукой, а другой задёргал молнию. Опять двадцать пять. Скучно и глупо.
— Ты уверен, что не нравится? — спросил я. Опять-таки нормальным голосом.
— Отстань, — сказал Синдбад.
— В честь чего? — изобразил я удивление.
Мелкий молчал. Я зашёл с другой стороны:
— Не хочешь, чтобы и Фрэнсисом называли?
— Отстань, — сказал опять Синдбад.
Я сдался.
— Си-и-инд-ба-а-ад!
— Мамане скажу.
— Ей начхать, — нашёлся я.
Мелкий молчал.
— Ей начхать, — повторил я снова и подождал встречного вопроса «Что это вдруг ей начхать?» В ответ я уже приготовил отборную гадость. Но Синдбад не попался на удочку. Отвернулся и ну подтягивать штаны.
Бить его я пока не стал.
— Ей начхать, — и я приоткрыл дверь спальни.
Ничего, попробуем ещё разик.
— Фрэнсис!
Ноль внимания. Стал напяливать свитер и полностью в нем утонул.
— На колени, смерд, — сказал я и прописал ему дохлой ноги[27].
Мелкий скорчился, ещё не ощутив боли, будто поднимал страшную тяжесть. Я издевался и видел издевательства так часто, что ничего смешного в них уже не чувствовал. Притвориться, что мучаешь кого-то просто шутки ради — это в своём роде самооправдание. Я и назвать его по-человечески не умел, родного брата. Маловат для человеческого имени. Он верещал и верещал, а затих лишь тогда, когда смекнул, что от его верещанья ничего не меняется.
А другой как ткнёт пальцем под рёбра из всей силы, точно ножом, вертит и елейным голоском осведомляется: «Я вас не побеспокоил?». Новая школьная мода, пошло с последнего понедельника. Не дай Бог расслабиться. Лучший друг двинет под дыхало: это шутка, ха-ха. Или схватит за сиську и выкрутит с криком «Ну-ка, свистни!» И кое-кто пытался свистеть. Синдбаду выкручивали сиську и прописывали дохлой ноги одновременно. Все друг друга примучивали и подкалывали, кроме Чарлза Ливи.
Чарлз Ливи никогда никого не задевал. Это и потрясало. Ведь он мог выстроить весь класс в линеечку, как Хенно по пятницам, и всех по очереди размазать по стенке. В присутствии Чарлза Ливи хотелось выделываться, материться на чём свет стоит — лишь бы он поглядел на тебя с уважением.
Они молчали часами. Нестрашно молчали: смотрели телевизор, читали, или маманя вывязывала трудный узор. Я, однако, не нервничал; лица родителей были спокойны.
И вдруг — как раз шёл «Вирджинец» — маманя спросила:
— Этот актёр, где мы его раньше видели?
«Вирджинец» папане нравился. Он даже не притворялся, что не смотрит.
— Надо вспомнить, — отозвался он, — Не уверен, но где-то точно видел.
У Синдбада не получалось правильно выговорить «вирджинец». Хуже того, он не знал, почему герой так зовется, что означает «вирджинец». А я знал.
— Потому что он из штата Вирджиния.
— Правильно! — говорил папаня, — Фрэнсис, ну вот дублинцы — они откуда?
— Из Дублина? — неуверенно предполагал Синдбад.
— Молодчина.
Папаня подтолкнул меня локтем. Я тоже подтолкнул его, коленкой в ногу, потому что сидел на полу у ног папани. Маманя спросила: «Сейчас реклама начнётся, хочешь, чайку заварю?» Он отказался, затем передумал и выкрикнул: «Давай!»
Во время новостей они всегда обсуждали эти самые новости. Чаще всего это была не то чтобы беседа, а так, ремарки по ходу действия.
— Чёртов идиотище.
— Вот именно.
Легко было догадаться, когда папаня хотел обозвать телегероя чёртовым идиотищем: он по-особому скрипел креслом. Чёртов идиотище непременно был мужчина, и непременно давал интервью.
— Да кто его спрашивает?
Спрашивает Чёртова идиотища журналист, но я понимал, что папаня имеет в виду. Иногда я успевал выругаться раньше самого папани.
— Чёртов идиотище!
— Молодец, Патрик.
Маманя не ругалась, когда я говорил «Проклятье» или «Чёрт» во время новостей. Новости вообще — вещь скучная, но надо уметь их смотреть, тогда станет интересно. Ослышавшись, я решил, что американцы сражаются во Вьетнаме не с герильями, а с гориллами. Экая бессмыслица! Израильтяне сражаются с арабами, а американцы, значит, — с гориллами. Радовало, что у горилл собственное государство, не зоопарк какой-нибудь. А американцы, гады, их за это убивают. Гориллы, самое удивительное, тоже вовсю били американцев: окружали, брали в плен, обстреливали с вертолётов. Горилла — и вертолёт! Дельта Меконга. Зона демилитаризации. Тет-Оффензив. Гориллы в зоопарке не были похожи на упорных бойцов: славные такие, похожие на старичков, умные. Шерсть грязная, зато руки — просто блеск, мне б такие ручищи. Я ни разу не лазил на крышу. Кевин лазил. Кевинов папаня застал Кевина на крыше и убил, а ведь Кевин залез всего-навсего на плоскую крышу кухни. Я болел за горилл, хотя двое моих дядьев и две тётки жили в Америке. Я сроду их не видел. Однажды на Рождество они прислали нам с Синдбадом по пять долларов. Не помню, на что я потратил свои пять долларов.
— Нет, чтобы семь долларов прислать, я же старший.
К тому же я забыл, которые дядя с тётей прислали десятку: то ли Брендан и Рита, то ли Сэм и Бу. В Америке у меня жили семеро двоюродных братьев, и двое из них — Патрики. Мне они были глубоко безразличны: я болел за горилл, пока не задал папане вопрос:
