Биргит Лаханн - Существовать и мыслить сквозь эпохи !
И месяца не прожив в Бонне, появляется в белом жилете и лайковых перчатках на весьма и весьма шикарном концерте. Сказочная роскошь, пишет он домой, весь прекрасный пол в огненно-красном, публика говорила только по-английски, а я nо speak inglich. Тьфу, пропасть! Опять дают себя знать пробелы в знании живых иностранных языков. На древнегреческом и латинском он с блеском поддержал бы любой small talk.
Студенческая жизнь дорога, с тощим кошельком нечего, разумеется, и думать о том, чтобы встретить Рождество у семейного очага. И потому он сидит в сочельник один в своей каморке и ждет посылку с подарками из Наумбурга. А ее все не несут. Темнеет. Он зажигает лампу. Прислушивается к каждому шороху. Часы бьют семь. Пора ужинать. Почтальона все нет и нет. И Ницше не выдерживает.
Он бродит по пустынным улицам, заглядывает в освещенные окна, с грустью вспоминает мать и сестру, наконец, заходит к друзьям, в пивную франконцев. Те сидят под рождественской елкой, поют, болтают, потягивают пунш, обмениваются недорогими подарками... В одиннадцать Ницше снова дома. А посылки так и нет.
Она приходит на следующий день - адрес указан неправильно. Я ведь живу в доме номер 518 по Боннгассе. Тем не менее он ликует, благодарит письмом за всю эту прекрасную снедь и подставку для часов. И как впору ему пришлись черно-красно-золотые штиблеты, хотя поначалу при виде их он буквально оцепенел.
Прямолинейные патриотические призывы мало привлекали нас, космополитов, напишет Дойсен в своих воспоминаниях. И вечно приходится прогуливать лекции, поскольку бравые франконцы не могут не встречаться в гимнастических залах или пивных, чтобы не покромсать друг другу физиономии.
А вот Ницше смотрит на этот обычай снисходительнее, чем его благочестивый друг. Бывает на фехтовальной площадке довольно часто. И хотя франконцы не обязаны участвовать в дуэлях, он однажды все же вдруг ощущает потребность сразиться с каким-нибудь буршем.
Дойсен не на шутку встревожен, ведь у его друга сильная близорукость. И конечно, отправляется в один из этих залов вместе с ним. Оружие в позиции к бою, блеснули клинки с острыми концами... Не проходит и трех минут, как противнику удается сделать глубокий выпад и нанести Ницше рассекающую нос кварту.
Идет кровь. Рану перевязывают, Дойсен помогает другу забраться в коляску. Дома я уложил его в постель, усердно прикладывал холод, гостей не впускал, не давал спиртного, и через пару дней наш герой был снова здоров. Шрам остался. И нравился ему.
Нравятся и цвета корпорации - белый, красный, золотой. А то, что к числу франконцев принадлежат такие знаменитости, как писатель Шпильхаген и историк Трейчке, и вовсе замечательно. Важно все, что создает реноме.
Да, Ницше устремлен ввысь. Что говорит об этом греческий поэт Феогнид? Только у лучших научишься лучшему; общаясь с плохими, скоро утратишь даже тот разум, коим ты обладал.
Вопрос матери, не написать ли ей как-нибудь письмо его хозяевам, трогательно заботящимся о нем, приводит Ницше в ужас. Люди они почтенные, резко отвечает он матери, но из ремесленного сословия. Писать им, полагаю я, было бы, говоря откровенно, в высшей степени неуместно. Случись такое, я бы немедленно съехал с квартиры.
Ладно! Но занимается ли сынок хоть иногда науками? И что за вздор мелет он о прекрасном, остроумном профессоре Шпрингере, у которого слушает историю искусств? Он ведь должен изучать теологию! Мать испытывает легкий испуг. Смотри не влюбись по уши в твоего прекрасного профессора, предостерегает она. В Наумбурге и без того обеспокоены его намерением стать беллетристом. Такое позволить себе никак нельзя. Увы, Ницше уже давно стал беллетристом. По меньшей мере в письмах. И в записных книжках, которые заполняет несметным количеством эмоций. О новогодней ночи он пишет: В комнате тихо, в печке потрескивают угли, огонь в лампе я убавил.
Да, это он может. Рассказывать и описывать. Сначала внешнее, потом внутреннее. Умеет видеть снаружи и заглядывать вглубь. Анализ как сюжет сказки - заманчивый, интригующий, безжалостный. Всегда понятный, даже если сам смысл непонятен. И всегда с чувством ритма, с изяществом стиля, с игрой слов и с выразительной мощью фраз.
Итак, Новый год он снова встречает один. В комнате полумрак. Мерцающий свет лишь от печки с неплотно прикрытой дверцей. Он наполняет кружку горячим пуншем, садится за пианино, играет реквием, написанный Шуманом к байроновскому "Манфреду", - и приходит в отличное расположение духа. Устраивается на софе, закрывает глаза и начинает размышлять.
Неожиданно по комнате пролетает дух. И что я вижу на своей кровати? Там кто-то лежит, тихо постанывая и хрипя - умирающий! Отец? Не поднялся ли опять из могилы тот же призрак? Скользят тени. Говорят тени: Злым ты был, год... И славным тоже... И вот состарился... И теперь способен, старый, только похрипывать. Комната вдруг озаряется светом, стены разлетаются, потолок уплывает, Ницше видит - кровать пуста. С улицы доносится бой часов, двенадцать ударов, слышны крики "ура!".
В новом году он хочет защитить себя от таких видений, хочет вырвать, как занозу, мировую скорбь из своей души. Всю эту печаль и меланхолию несет с собой христианство. Значит, с теологией надо кончать. Сперва рай должен быть на земле, а уж потом - на небе.
Ницше будет изучать классическую филологию - овладеет искусством толковать античные тексты. Матери он сообщает об этом в середине письма - коротко и ясно. Мое решение заняться филологией бесповоротно. Изучать то и другое есть нечто половинчатое... Будь всегда здорова, дорогая мамочка. Привет милым тетушкам!
Ох уж эти милые тетушки! Сильнее всех негодовала, должно быть, Розалия, ведь во всем, что касается Бога и Священного Писания, ей среди родственников принадлежит последнее слово. Неужели ее племянник-протестант, оказавшись в прирейнских землях с их махровым католицизмом, отступил от своей веры?
Ничего подобного! Тетушка может быть спокойна. Крайне религиозное католическое население не вызывает у него ни малейшей симпатии. Слишком много ладана, а также скулящих и охающих старых баб.
Ницше пишет о молодых - маленькую фривольно-забавную историю под названием "Франконцы в раю" для юмористической газетки своей корпорации. Семьдесят семь девственниц в белых платьицах с желтыми передничками тянут к себе в заоблачную высь, как Маргарита Фауста, семьдесят семь франконцев, ухватившихся за бечевку. В конце дамы горюют об утраченной девственности, а семьдесят семь франконцев дремлют и видят золотые сны.
А сам Ницше? Он танцует и поет под окнами местных прелестниц, засматривается на фройляйн Марию, вздыхает по красавице, играющей в городском театре. И все? Да, вспоминает Дойсен, он никогда не замечал у Ницше склонности к поцелуям. Не говоря уже о чем-то большем. Mulierem nunquam attigit, он никогда не касался женщин. Сообщить об этом теолог Дойсен предпочитает, разумеется, на латыни.
Потом рассказывает прелюбопытнейшую историю, услышанную от самого Ницше. В феврале 1865 года друг Фриц едет в Кёльн один. Для студентов в пиковом положении город - истинный рай. Ницше осматривает собор и другие достопримечательности. Потом спрашивает прохожего, где бы поесть, и тот приводит его в бордель. Ницше: Неожиданно я оказался в окружении стайки созданий, облаченных в батист с блестками.
Он смотрит на проституток оцепенелым взглядом, а они демонстрируют ему свои прелести. Он испытывает нестерпимое желание бежать из вертепа. И - видит рояль, единственное одушевленное существо в этом обществе, подходит к нему, берет несколько аккордов - они сняли с меня оцепенение, и я вырвался на свободу.
У Томаса Манна этот эпизод стал ключевой сценой в "Докторе Фаустусе". Наглый посыльный указал Адриану Леверкюну "хорошую ресторацию", которая на поверку оказалась публичным домом. Герой романа стоит, скрывая свое волнение, смотрит на дщерей греха и видит раскрытый рояль, идет к нему, точно слепой, и берет два-три аккорда, переходя из си мажор в до мажор. И вот к нему подходит Эсмеральда, большеротая шатеночка с миндалевидными глазами, гладит его по щеке. Отшвырнув ногой табурет, Леверкюн устремляется к выходу из этого блудилища.
От той Hetaera esmeralda с напудренными грудями в испанском болеро гениальный музыкант заразится сифилисом. Подцепит его - то ли в Бонне, то ли в Лейпциге - и Ницше. В Лейпциге, во всяком случае, он будет лечиться. И то, что Томас Манн говорит о Леверкюне, страдающем манией величия и вступающем в сделку с дьяволом, звучит как пророчество в отношении посмертных судеб Ницше: Ты будешь знаменем, ты будешь задавать тон грядущему, твоим именем будут клясться юнцы... Твоя болезнь даст им вкусить здоровье...
Есть у Ницше и еще одна страсть - музыка. Он сочиняет, занося прозвучавшее в душе на нотную бумагу, или просто отдается во власть фантазии. Как это происходит однажды в трактире, где, подбадриваемый другими буршами, он садится за рояль. Франконцы в восторге от игры Ницше, называют его "Глюком".
