Арман Лану - Майор Ватрен
Камилл снова повторил. Еще менее удачно.
— Сухо, черт возьми, не идет! Надо увлажнить! — воскликнул Франсуа в отчаянии.
В мастерской раздался взрыв смеха: у Франсуа появилось такое чувство, словно после долгого замедленного падения он, одетый в лагерную форму, очутился в другом мире, неизвестно как и откуда попав в эту странную комнату. Почему они смеются? Он оглядел полутемную мастерскую, и на его лице было написано такое удивление, что все, во главе с полковником Маршандье, захохотали еще громче. Он понял, наконец, двусмысленность своего восклицания. Конечно, товарищи правы, это смешно.
Решив обыграть положение, Камилл направился к своему режиссеру раскачивающейся походкой девки из мюзик-холла.
— Тото, свет! — крикнул Франсуа.
Хлынул поток электрического света. Камилл положил руку на плечо Франсуа и проговорил вполголоса с притворной печалью и подчеркнуто мужественным тоном:
— Я готов сделать для тебя все что угодно, Франсуа, но вот то, что ты у меня просишь, знаешь, старина, этого уж действительно я никак не могу.
Смех возобновился. В дверях показалась еще чья-то голова.
— Нету! — рявкнул Ванэнакер, не зная даже в чем дело.
Но пришедший явился не для того, чтобы выпрашивать клещи, гвозди или молоток. Это был Фредерик, композитор — мужчина лет тридцати, удивительной внешности, с глазами навыкате, скрытыми под стеклами очков, большими черными усами, нарочито неловкой клоунской походкой и привычкой к постоянному шутовству.
Der Komponist[30] — как его прозвали — работал у рояля в соседней комнате для репетиций и зашел сюда, привлеченный общим смехом. Фредерик был шутником, какие часто встречаются среди музыкантов — общеизвестным примером может служить Эрик Сати[31]. В армии Фредерик был лейтенантом, в гражданской жизни — судебным приставом; он обожал музыку и страдал оттого, что не может отдаться ей вполне. Эту драму, также как и свои взгляды и свою необычную чувствительность, он скрывал под личиной совсем другого человека, придуманного им от начала до конца. Это была маскировка, которой он защищал себя.
— Г’ебята, — закричал Фредерик, задыхаясь и выговаривая слова на какой-то особый, придуманный им лад. — Услышав, как вы смеетесь, я решил привести к вам душку Леблона, моего сателлита, моего гениального паразита, моего Леблона, мою музу. Леблон, заходи и поклонись господам офицерам.
Леблон был тощим рядовым, серым солдатиком, добрым и доверчивым парнем во всем, за исключением музыки, в отношении которой он проявлял беспредельную самоуверенность деревенского зазнайки. Он был вестовым и отлично играл на трубе.
— Вот пос’ушайте, г’ебята, — продолжал Фредерик, — нет, вы только пос’ушайте! Леблон, обожаемый, давай свою трубу. Вы сейчас ус’ышите, как он играет, г’ебята, я вам серьезно говорю — можно подумать, что это сам боженька вам в ухо мочится.
Это замечание добавляло к облику Фредерика еще одну черточку — антиклерикализм. Из трубы Леблона понеслись звуки бешеной, головокружительной польки. Леблон остановился, тяжело дыша, улыбаясь своими крысиными глазками. Раздались аплодисменты.
— Как я, бывало, ее заиграю у нас на танцульке — голубая полька называется, — что делалось!.. Девчонки, бывало, ко мне так и льнули на этих танцульках. Я и другую знаю, меня господин Фредерик научил.
Он снова заиграл. Полковник, поднявшийся с места, поздравил Фредерика.
— Это ваше сочинение?
— Моя аранжировка, господин полковник.
С высокопоставленными лицами, чье превосходство было бесспорным, Фредерик разговаривал нормальным тоном.
— Это Ave Verum Моцарта, переделанная в польку, — добавил он с серьезным видом судебного пристава. Полковник улыбнулся, засвидетельствовав таким образом, что зуавы не лишены чувства юмора, и вышел, не преминув оставить в кресле пачку сигарет, тут же подхваченную Камиллом.
Кинозвезда повернулась к Франсуа:
— Кто хочет закурить хорошую марокканскую сигареточку, которую мне оставил мой старик? Ну конечно, мой миленький режиссер!
— Ладно, ладно, ладно, — сказал Альгрэн. — Я… я пойду на лекцию.
Он посмотрел на Франсуа, потом на Камилла, изобразил на своем лице негодование и произнес:
— Боюсь, Субейрак, что ты не вполне отдаешь себе отчет в том, что делаешь, поручая женскую роль этому существу, предназначенному, более того — созданному для нее! Камилл, всячески приветствую вас!
— О чем ты сейчас будешь читать?
— О детях Магомета.
— Ты за или против них? — поинтересовался Франсуа.
— Я — против, — ответил Альгрэн, — но, естественно, это зависит от позиции, которая будет занята в отношении рассматриваемого предмета…
— И обратно… — сказал Фредерик.
Альгрэн пожал руку трубачу Леблону.
— Высокая честь! — воскликнул der Komponist, которого Франсуа называл «Трагическим снегирем» за его манеру свистеть, сочиняя свои произведения. — Высокая честь, душка Леблон, для рядового второй очереди, без чинов и званий, для пролетария, которого музыка преображает и возносит в платоновские сферы высшего общества лейтенантов и капитанов! Золотая нашивка почтила сейчас твой скромный грубошерстный рукав, о гений берегов Скарпа и села Жанлен-ле. О! Тебя приветствует один из наших уважаемых членов. Высокая честь, господин член университета, высокая честь, господин член!
— Мне бы лучше во Францию вернуться, — ответил Леблон.
— Как? Ты, великий Леблон, подвержен таким слабостям?
— Загвоздка-то в том, что я все ж таки побаиваюсь, господин Фредерик. Моя подружка, она мне вот чего сказала: «Твои черты навеки врезались в мою память».
— Ну и что же?
— Так вот, я все-таки боюсь, как бы она за другого не вышла, господин Фредерик.
Эта трогательная наивность рассердила Фредерика, на него нашел один из тех приступов словесного неистовства, в которых он весь словно выплескивался наружу. Он снова спрятался за личину чудака, которого он так часто изображал.
— Г’ебята, с’ушайте меня! Я сделал грандиозное открытие, которое потрясет Науку и Искусство. Неверно, будто мы живем на поверхности шара. Это иллюзия! Г’ебята, вы этому верите, потому что вам так говорили. На самом деле мы живем внутри шара… Вот это — правда. Знаю, знаю — вас удивляет, г’ебята, что мы не падаем в воздух? Я так и думал. Ошибка, грубая ошибка! Если земля внутри пустая, то всякая тяжесть должна притягиваться не к ее центру, а к середине той сферы, которая нас окружает. Слушайте внимательно, г’ебята…
Франсуа посмотрел на Фредерика. Что-то чрезмерное было в этом безумном потоке слов, что-то не похожее на его обычное балагурство. Камилл, ставший серьезным, заговорил с Франсуа о своей роли, но тот сделал ему знак замолчать. «Трагический снегирь» безумствовал, подражая какому-то неистовому лектору.
— Г’ебята, если копать достаточно глубоко, то мы через некоторое время выйдем к наружной поверхности земли, настоящей земли. И тогда мы увидели бы настоящее небо, то, которое мы не знаем! Г’ебята, вы понимаете, а? Копать, чтобы увидеть небо.
Он вдруг без перехода изменил тон:
— Послушай, Франсуа, вот ты, я уверен, ты понимаешь…
Фредерик многозначительно подмигнул. Этот жест при всем его шутовстве был полон странного смысла.
— К-как, окунем его в синьку? — спросил Тото.
— Нет, г’ебята, вы этого не сделаете. Это будет не по-д’ужески!
Однако именно это уже не раз случалось с ним!
Беспрерывно балагуря, Фредерик испытывал какую-то странную потребность доводить окружающих до тошноты своими шутками. Однажды, чтобы отплатить ему, ребята из театральной труппы окунули его по колени в синюю краску. Фредерик был счастлив, как никогда.
— Ах нет, — сказал он, — наипрекраснейшая мадемуазель Камилла, такая милочка, прямо телочка, она не разрешит в своем присутствии подобное эротико-мазохистское распутство.
Остальные молча переглядывались.
— Хорошо, хорошо, ребята, я ухожу. Я понял. Леблон — музыку!
Леблон поднес ко рту трубу и заиграл бешеную польку. «Трагический снегирь» вышел с видом избалованного повелителя, приветствуя незримые народные толпы и милостиво отвечая на восторженные крики.
— Все-таки с-с-следовало бы его окунуть, — заметил Тото Каватини. — Ты не сообразил, Франсуа.
— Паяц! — сказал Ванэнакер среди общего молчания. — У меня от этого пономаря под ложечкой засосало. Я хочу есть.
— Обжора, — машинально ответил Франсуа, как говорил когда-то в батальонной столовой.
Молодой офицер был озабочен. Трудно разобраться в этом Фредерике. Эта настойчивость, с которой он повторял «копать землю»… Знает ли он? «Штубе» для репетиций была смежной с их комнатой…
Христианнейший Тото, помешивая кипящий этуф-кретьен[32], напевал:
