Стефан Хвин - Гувернантка
Мы переглянулись. Внезапно за дверью звон стекла, глухой стук. Я ударил плечом, потом еще раз, треск, дверь распахнулась, переломившаяся задвижка покатилась по полу. Я подбежал к Анджею. Он лежал около умывальника, уткнувшись подбородком в локоть, губы темно-коричневые, ржавая струйка на щеке, возле пораненной руки разбитый флакон, запах йода… Под подошвами захрустели осколки. «Быстро под кран! — Отец приподнял голову Анджея. — Надо прополоскать рот. Быстро!» Раздвинул темные от йода губы, засунув пальцы в рот, ощупал десны: «Господи, детка, что ты задумал… Принесите вату!» Мы сунули голову Анджея под кран. Вода рыжими струйками стекала по лицу. Анджей открыл глаза, захлебнулся, но противиться у него не было сил. Беспомощно повисшие руки. Мокрая рубашка. Отец поддержал его: «Расстегни ему воротничок». Я рванул материю, пуговичка отскочила на пол. «Видишь меня? — Я тряхнул его. — Ты меня узнаешь?» Он закрыл глаза: «Оставьте меня…» — «Как это — оставьте? Ты что натворил? Это глупо! Понимаешь? Глупо, глупо!» Я задохнулся. Мать схватила меня за руку: «Перестань. Не кричи. Надо отнести его наверх и уложить. А потом быстро за доктором Яновским». В лице ни кровинки. Я чувствовал, как у нее дрожат руки.
Осторожно, следя, как бы голова Анджея не ударилась о перила, мы поднялись на второй этаж. Янка зажгла лампу и начала задергивать занавески, но Анджей шепнул: «Не закрывай». Мы положили его на кровать, подсунули под голову подушку. Мать села рядом, потом, закрыв глаза, будто хотела сдержать слезы, крепко обняла Анджея, но он не шелохнулся. Смотрел в окно. Холодный диск луны висел над куполом св. Варвары. Отец погладил Анджея по щеке: «Теперь постарайся заснуть. Мы побудем с тобой. Александр сейчас пойдет за доктором Яновским. Ну, спи».
Я набросил пальто, взял зонт, спустился во двор. Большие ворота были заперты. В дворницкой тускло горела маленькая лампочка. У окошка стоял дворник Маркевич в фуражке с латунным номером. Я махнул ему рукой: «Открывай! Быстро!» Но Маркевич не двинулся с места, только кивком указал на ворота. Я услышал глухой грохот, ворота задрожали — кто-то снаружи сильно ударил в левую створку. Потом голос: «Чего заперся, черт тебя дери! А ну открывай!» Я хотел отодвинуть засов, чтобы увидеть лицо кричавшего, но Маркевич меня удержал: «Сейчас им только открой…» Я отступил от ворот: «Кто такие?» Он хмуро на меня посмотрел: «А шут их разберет. Какие-то». — «Знаешь кого-нибудь?» Он вынул из кармана клетчатый носовой платок и обтер руки: «Чего там знать. Какие-то, и точка». — «С Новогродской?» Он только пожал плечами. Потом ворота опять затряслись от ударов и с улицы кто-то крикнул: «С кем ты там, черт, разговариваешь? Открывай, не то кости переломаю!»
Я уже понимал, что сейчас доктора Яновского мне не привести. Посмотрел на Маркевича: «Возьми-ка ту железяку, дай сюда. Надо подпереть». Мы приставили к воротам пониже засова железную жердь. «С кем ты там разговариваешь?» — снова крикнул кто-то из-за ворот. Я вытер руки от ржавчины. «Вызови околоточного». Маркевич криво усмехнулся: «Околоточного? Хорошо бы ворота выдержали…»
Я вернулся наверх. Мать поправляла Анджею повязку, из-под которой выбились волосы: «Что там за шум внизу? Где Яновский?» Я подошел к окну: «Яновского нет». Несколько фигур перебежало от наших ворот на другую сторону, еще одна исчезла за деревьями. Тишина. Отец не скрывал раздражения: «Как это нет Яновского? Сходи за кем-нибудь другим!» Я смотрел на улицу. За окном пусто. Шаром покати. Никого. Даже под липами.
Стук копыт?
Я прижался лицом к стеклу.
Со стороны Велькой медленно приближался казацкий патруль. Лошади ехали шагом, сонно ударяя подковами о мостовую. Прапорщик в сдвинутой на затылок папахе тупо смотрел перед собой. Они миновали дом Коруса, потом дом Есёновских, скрылись за липами, стук копыт стих. Я вернулся в свою комнату. Выдвинул ящик, вытащил из-под книг жестяную коробку от кофе. Револьвер был похож на сверкающий обломок черного льда. В барабане блеснули патроны. Я положил револьвер обратно в коробку, закрыл крышку, сверху набросал книг.
Осторожно выглянул на пустую улицу. Луна уже миновала купол св. Варвары, краем касалась крон деревьев около дома Есёновских. В окне напротив свет, кто-то задергивал штору. На вывеске лавки колониальных товаров поблескивала темно-красная надпись кириллицей. Туч уже не было. Небо как черная стена, круто вознесшаяся над крышами, звезды как осколочки разбитого стекла. В соседней комнате отец, понизив голос, растягивая каждую фразу, что-то рассказывал Анджею, будто хотел его успокоить плавным журчанием речи. Мать вставляла какие-то шутки, говорила о поездке в Отвоцк, о пляже, реке, солнце, но голос звучал неуверенно, точно она боялась неосторожным словом нарушить тишину.
Янка с охапкой свежих простыней прошла по коридору в комнату панны Эстер. Я видел, как она поправляет подушки и разглаживает одеяло на груди спящей. Панна Эстер лежала навзничь, дышала медленно. Кисти рук на одеяле, неподвижные, бледные с голубыми жилками, без колец и браслетов, совершенно нагие, ничем не защищенные от воздуха.
Я хотел их прикрыть, но Янка, заметив меня, кивком приказала уйти. Уходя, я слышал плеск воды в фарфоровом тазу: Янка греческой губкой обмывала лицо, шею, грудь панны Эстер, а потом методично, по одному, вытирала мягким полотенцем пальцы.
Я вернулся к себе. Наверху на книжном шкафу, под обложкой седьмого тома энциклопедии Мейера, лежало то письмо из Цюриха. В полутьме ласточка на эбеновом барельефе походила на нож с раздвоенным острием. За стеклом в шкафу поблескивали золоченые корешки, белый мраморный слоник, шар из аметиста. Рядом с канделябром из униатской церкви светлели раковины и морские звезды, которые Ян привез нам из Петербурга. Высокая луна рассыпала искры по граням хрустальных стекол. Ее яркое отражение расплывалось, как плавящийся в огне серебряный рубль.
Я подошел к окну. Глядя на лоснящуюся от влаги мостовую Новогродской, я подумал о Гейдельберге, о светлом зале на втором этаже дома на Аугустинергассе, где мы, приколов листы бумаги к чертежным столам, с тщательностью швейцарских часовщиков вычерчивали стрельчатые арки, пролеты мостов и железнодорожных виадуков. Мне захотелось ощутить в руке циркуль, стальную линейку с делениями, никелированные инструменты фирмы «Орион», но из головы не шли голоса за воротами, которые мы подперли железной жердью, я все еще слышал эти голоса без лиц, эти удары по воротам, сотрясавшимся под ладонью…
За окном тишина. И вдруг будто мороз сковал рассеянную в темноте влагу. Откуда-то со стороны Леопольдины донесся прерывистый, повторяемый эхом шорох, словно ветер пробежал по листьям, потом свист, шаги, все ближе, все громче; прижавшись лицом к стеклу, я смотрел на мостовую под деревьями, и вот мелькнула тень, одна, другая, третья, десятая, они вдруг высыпали из темноты с фонарями, бросились бегом по мостовой, свистя в два пальца: расстегнутые куртки, хруст воздуха, свист, переходящий в вой, поблескивающие козырьки картузов, руки поднимаются — взмах — и от бегущей своры вдруг оторвались черные точки, точно стая воробьев вырвалась из рук и устремилась прямо к нашим окнам. Я отскочил: окно разбилось на длинные осколки, звон, стекло посыпалось на стол, на стулья. Камень, разбивший окно, крутился посреди комнаты, как извивающийся от боли зверек. За окном топот, они побежали дальше, добежав до угла, свернули на Велькую, свист утих, топот смолк, они растаяли в темноте.
А потом крик. Это кричала Янка. Я выглянул в коридор. Разбитые лампы погасли. В дверях панна Эстер: подняла странно изогнутую правую руку, будто показывая, что она нашла, — у меня сжалось сердце, — панна Эстер шла к нам, казалось, неся в протянутой руке голубя, но голубь был черный и почему-то блестящий. Мы с Янкой подбежали к ней, взяли под руки и уложили в кровать. Смятая постель, подушка, скомканное одеяло — черные пятна на пододеяльнике? «Бинт! Быстро!» — крикнул я Янке, она выбежала, в окне ветер трепал занавеску, осколки разбитого стекла, ночь, капли влаги. Панна Эстер дрожала, я целовал ее веки, лоб, виски, она что-то мне говорила, я не мог разобрать слов. Коснулся ее руки. Мокрые пальцы? Кровь? Янка вбежала со свернутой полотняной лентой, принялась бинтовать раненую кисть, панна Эстер шептала что-то, но слова обрывались, полотно потемнело, она схватила зубами повязку и начала сдирать темнеющий бинт, я заломил ей руку, Янка схватила за плечи, тряхнула: «Панна Эстер, нельзя так, перестаньте, так нельзя, они уже убежали, их уже нет, перестаньте, ради Бога, перестаньте». Панна Эстер высвободила руку. Взгляд у нее был осмысленный, холодный, сосредоточенный. Я легонько гладил ее по спине. Она дрожала, глядя на забинтованную кисть, будто на спеленутую птицу, пытающуюся вырваться из-под полотна. В глазах живой блеск? Что-то в ней переломилось и сердце стало биться живей, наполняя светом взгляд? Я коснулся ее лба. Лоб был горячий. Янка поднесла ей к губам стакан с водой. Зубы зазвенели о край, капли потекли по шее, она жадно пила. В складках одеяла что-то сверкнуло. Осколки? Я поднял одеяло: «Не шевелитесь». Янка закрыла ладонью рот: «Господь милосердный…» — «Принеси из салона лампу». Мелкие осколки на простыне. Панна Эстер вытянула руку, будто пытаясь оттолкнуть внезапно окружившую ее опасную россыпь острых стекляшек, но тут же, не сводя помутившегося взора с битого стекла, прижала руку к груди и отпрянула к стене. Я осторожно, кончиками пальцев брал запутавшиеся в складках полотна осколки и сбрасывал с кровати. Они со звоном разбивались. Янка внесла лампу. Наши тени, размножившись, заплясали по потолку. Панна Эстер зажмурилась от резкого света. Она дышала уже спокойнее, только то и дело шевелила забинтованной кистью, словно не верила, что это ее собственная рука. Мы усадили ее в кресло, укутали в одеяло, а потом собрали осколки в связанную концами простыню и, точно останки разбившегося черного зеркала в белом саване, вынесли в коридор.
