Валентина Немова - Изъято при обыске
Не берусь я сейчас судить о том, было у меня тогда подспудное, не вполне осознанное чувство к нему или нет. Признаюсь в одном: вспоминая тот вечер, его заманивающие слова, поцелуи, говоря сама себе:
— Какая же ты была молодец, что не потеряла головы и не распустила себя…
И Николай Павлович, надеюсь, пусть не в то время, а через несколько лет или даже месяцев отдал должное моей непреклонности. Ведь теперь, после всего, что позднее произошло, как день, стало ясно: оберегая в ту пору чистоту наших отношений с Вороновым, я сохранила свою, и наверное, его жизнь. А что может быть человеку дороже его собственной жизни? Ради известности, думаю, глупо отказаться от нее.
Как посмотришь в наши дни, когда все тайное становится явным, на тех (я имею ввиду людей творческого труда), кто ради известности жертвовал — не жизнью, разумеется, а чем-то другим, по их мнению, менее важным, на их славу, обернувшуюся вдруг позором, и нисколько не позавидуешь их былому успеху…
Но не буду забегать вперед. Надо же рассказать о том, как окончив педагогический, пыталась я поступить в литературный. И до чего же я была в юности беспечной и самоуверенной! Не удосужилась даже заранее обзавестись писательской рекомендацией, которая, как известно, совершенно необходима при поступлении в этот, единственный в стране, готовящий писателей вуз. А когда пришло время собираться в дорогу, Воронова, который обещал дать мне такую рекомендацию, в городе не оказалось. Так и отправилась я в Москву, вооружившись все тою же своею пьесой, главная героиня которой никак не хотела переделываться, тем более не желал становиться мягче, терпимее ее отец, проклинающий коммунистов — "болтунов" и "савоськину" власть, установившую в государстве такой несправедливый порядок, что "министр получает тысячи, а простой труженник — гроши".
Воображаю, какое впечатление на экзаменационную комиссию произвели его монологи и реплики. Ведь шел тогда всего-навсего 1954 год. Культ личности Сталина не был пока разоблачен, и даже маститые писатели пикнуть не смели о социальном неравенстве в обществе.
Конечно, как я говорила выше, теоретики, критики со всех трибун трезвонили о бесконфликтности литературы, о лакировке действительности. Но одно дело общие, абстрактные разглагольствования специалистов, нисколько не интересующие простых смертных, и совсем другое — конкретные, разоблачительные картины жизни…
Тем, кто врал на страницах своих книг, восхваляя в духе так называемого социалистического реализма деяния компартии, ведущей нас якобы вперед, а фактически в тупик, ничего не стоило солгать и в жизни, чтобы не пропустить в писательский университет таких, какой была я, пока что наивных и будто бы тому же, чему и они, искренне преданных, но впоследствии прозревающих и делающихся до оскомины на зубах неудобными. Различить их, выделить из общей массы не стоит труда (выдает неподдельная искренность). Осадить еще проще. Такие люди, как правило, очень ранимы и обидчивы. Второй раз они уже не явятся туда, откуда их однажды выставят.
Участь моя была предрешена. Приговор краток.
— У вас нет таланта, — возвращая мою рукопись, сказала мне в секретариате литинститута какая-то важная дама, крашенная блондинка, с острыми, торчащими вперед, как стрелы, ресницами. И с таким возмущением поглядела на меня, словно это была не я, узенькая, хрупкая девчонка, с голыми до плеч, тонкими руками, а вооруженный до зубов, играющий бицепсами рецидивист, угрожающий общественному спокойствию.
"Конечно, — подумала я тогда, укладывая в папку листы с отпечатанной на пишущей машинке пьесой, — у меня нет таланта. Таланты есть у вас и у ваших деток, у тех, кто правит бал, а не у того, кто их обслуживает. Не нашлось у моего отца способностей, с помощью которых пробираются наверх, стало быть, и во всех других отношениях бездарь он и его дочери. Вы рождены, чтобы летать, а мы, значит, чтобы ползать…
Вспомнила я вдруг в этот момент самое, казалось бы, неуместное, как девчонкой — подростком, в платье с большущей заплаткой на животе, ползала по обочинам дорог и рвала траву для нашей кормилицы — коровы Нельки и для веселых, мокроносых, бодливых телят, производимых ею на свет и обитавших первые месяцы своего существования в одной комнате с нами. (Тогда мы жили в бараке на Туковом поселке). Вспомнила, как однажды порезала серпом безымянный палец (чуть начисто не отхватила его кончик), как неудержимо лилась моя алая кровь и как я, сняв с головы чистый белый платок и не догадавшись заплакать от боли, стала пеленать одной рукой другую…
А в это время проходили мимо, почти перешагивая через меня и брезгливо, точно на рабочую скотинку, посматривая сверху вниз, уже упомянутые выше дочери большого начальства города, "березовские цыпочки", как мы, выросшие в бараках дети, их называли.
У этих расфуфыренных "воображуль", кроме красивой одежды и бытовых удобств в квартирах, были, разумеется, и всевозможные "таланты". Знала я прекрасно, в чем они заключались и как поддерживались. Когда какая-нибудь из обеспеченных девиц погрязала в двойках, учителя нашей женской школы, даже самые гордые, шли к ней домой, чтобы "за уши" вытащить отстающую, считая оказанное им доверие за честь.
Да и мне самой волей — неволей приходилось выручать своих "одаренных" соучениц — разрешать им списывать у меня на контрольных по математике. За это они давали мне почитать интересные книги. В каждом их доме книг зачастую было больше, чем в иной городской библиотеке…
В нашем доме не было ни книг, ни радио: отец, упорствуя в своем несогласии с правительством, таким образом ограждал нас, своих отпрысков, от ненавистной ему "красной" пропаганды. Радио в нашем доме заговорило, когда мы переехали из барака в однокомнатную квартиру, вернее, когда я, поступив на стационар, получила первую стипендию и купила его на свои деньги. Вот радости-то было! Какой праздник мы устроили, танцуя под музыку! Так ликовали, словно музыку-то слышали впервые в жизни. Раньше и музыка, звучавшая лишь в чужом доме, была точно "чужая", а теперь появилась как бы своя собственная…
Тогда и книги стала я покупать, за что на меня так отец серчал. А мне надо было как-то утолять чуть ли не физически ощущаемый духовный голод…
Еще я вспомнила, как, тоже в детстве, набросав корове сена в ясли, спрыгнула с крыши сарая, где оно лежало, и угодила лицом прямо Нельке на рог. И сейчас, если приглядется, можно заметить на лбу шрамик, белую полоску меж бровей. Еще бы чуть-чуть и без глаза осталась…
Всплыло вдруг в памяти, как таскала воду на коромыслах: Тонечка на меня свою обязанность перекладывала, обещая заплатить за труд бумагой, которую почему-то я с раннего детства любила, даже не научившись еще читать и писать.
Несу, ведра чуть ли не волоком по земле тащатся. Вода плещутся во все стороны…
— И зачем вам, собственно, второй институт кончать? — уже сквозь туман своих нерадостных воспоминаний услышала я вдруг мужской, полный сочувствия голос. Но разглядеть лицо говорящего мне помешали навернувшиеся на глаза слезы. — Кто вам не дает писать? Садитесь за стол да пишите. Не институты делают писателями, а жизнь. Медленнее может быть, зато верней.
— Да, да! — подхватила поданную мужчиной мысль женщина, тут же извратив ее. — Работать надо, возмещать средства, затраченные страной на ваше образование.
Не стала я ни с кем спорить. Лишь осведомилась, кто писал рецензию. Мужчина назвал незнакомую мне фамилию. Я воспряла духом: "Да есть ли у него самого, у этого критика, талант и право судить о способностях начинающих, крылья им подрезать, если он в литинституте околачивается, статейки сочиняет какие-то, печатается, вероятно, где-то, но никому же известен? И стоит ли принимать его личное мнение близко к сердцу?"
И эту думу свою, чтобы не показаться смешной, я тоже не высказала вслух. Но она вполне утешила меня и вернула привычную уверенность в себе.
Так, зря потратив трудовые деньги родителей, ни с чем вернулась я домой, если не считать, что по дороге в Москву я встретила юношу, который впоследствии стал мне мужем и сыграл немаловажную роль в моей жизни. 0б этой встрече, переходя к другой, сугубо личной теме, и следует, наверное, мне сейчас рассказать.
В то лето билет до Москвы было очень трудно достать. Прямой поезд Магнитогорск — Москва начал курсировать совсем недавно, и желающих доехать в нем до столицы без пересадок день ото дня прибавлялось…
Я долго стояла в очереди в старом, деревянном здании вокзала. У меня было достаточно времени, чтобы детально рассмотреть всех, кто по воле случая в одно время со мной очутился здесь впереди и даже позади меня. Из тех, кто стоял передо мною, мое внимание привлекли юноша и девушка, совсем молоденькие. Они держались вместе. Она несимпатичная, хмурая, с темными косичками, в очках. 0н черноволосый, с тонкими, как у женщины, чертами лица: нос прямой, ротик маленький, губки пухлые, за очками маленькие глазки. Но когда улыбается, показывает непомерно крупные зубы, что, безусловно, сразу же опровергает впечатление женственности. Ростом в то время он был чуть выше меня. (Мой рост — 1б4 см.) Тоненький, как и я, стройный, безупречного телосложения. Цвет кожи прекрасный, желтовато — матовый, смуглый. Одет просто, явно, что не из богатой семьи. Еще до того, как мы разговорились, я решила, что это парочка влюбленных. Закончили школу, едут в Москву, чтобы поступить в один и тот же вуз. Я умилялась, глядя на них, желала им счастья. Но сама думала пока о своем.
