Валентина Немова - Изъято при обыске
На правах любимой ученицы я очень часто бывала у Вороновых. Когда начались у меня серьезные неприятности, буквально не вылезала от них. Там выслушивали меня, успокаивали, наставляли на ум. То, что Николай Павлович женат, любит свою жену (в этом я очень скоро убедилась, наблюдая за тем, как доверчиво, не стесняясь посторонних, ласкается она к нему и как он мягок с нею всегда, по- рыцарски предупредителен), кроме того, еще и порядочный человек, добрый со мной, казалось мне надежной гарантией того, что наши с ним отношения не зайдут слишком далеко.
Незадачи, которые случаются у молодой девушки по работе, пустяк в сопоставлении с тем, что подстерегает ее в личной жизни. Самое страшное, что может произойти с ней, это связь с женатым человеком. На нее обрушивается весь мир. Ее унижают и оскорбляют все, кому не лень. Может, в наши дни с этим стало полегче, но в те годы, когда я была молодой, это был какой-то ужас. Одну мою подругу, обманутую женатым, преданная ему супруга била по лицу и таскала за волосы всенародно, прямо на улице. Можно себе представить, какое впечатление произвела на меня эта сцена, если учесть, что подруга моя была тогда на седьмом месяце беременности. Я как черт ладана боялась ухаживания со стороны женатых. И когда кто-нибудь из них начинал оказывать мне особые знаки внимания, давала такой отпор, что только искры летели во все стороны. Если я чего-то и боялась в юные годы, так это лишь одного — оскандалиться с кем — либо из несвободных мужчин…
С Николаем Павловичем эту тему не обсуждали мы ни разу. С Таней тоже. А уж она, безусловно, ревновала мужа ко мне, хотя и не выдавала себя. Может, оставаясь с ним наедине, и не устраивала сцен ревности, но нас с ним наедине никогда не оставляла. Один только раз, когда кроме меня, никого постороннего у них не было, зачем-то вышла из комнаты на одну минутку. И сразу же, как будто этого он и ждал все время, Воронов воспользовался ее отсутствием: быстро приблизился ко мне и, не сказав ни слова, поцеловал.
Я его, разумеется, не тронула и пальцем (Другому на его месте обязательно дала бы пощечину), но спросила очень сердито:
— Что это значит?
— Это значит, — мигом сориентировавшись в обстановке, торопясь исчерпать инцидент, пока Таня не вернулась, но явно не признав за собой никакой вины, как говорится, глазом не моргнув, ответил:
— Это значит, что ты хороший человек…
— А… — протянула я угрожающе — примирительно. — Тогда ладно. Смотрите, мол, у меня, не балуйтесь впредь подобным образом, а то ведь я не посмотрю и не посчитаюсь с тем, что вы мой учитель и необыкновенный человек, поступлю самым банальным образом…
Его невинному объяснению такого, довольно дерзкого поступка я, разумеется, не поверила. Но в данном случае не столь важно было выяснить причину. Важно было пресечь подобные поползновения. Судя по тому, как быстро он ретировался, на этот счет я могла быть спокойной: больше он уже не рискнет прикоснуться ко мне вот так, экспромтом.
Но нужно быть до конца откровенной. Сердилась я на своего учителя за его мальчишескую выходку недолго, всего одну минутку. В следующую уже была довольна случившимся. Мне было приятно, конечно, что Николай Павлович, такой чудесный человек, вдруг воспылал ко мне, взбалмошной девчонке, особой симпатией, которую, рискуя семейным покоем, он осмелился проявить. Быть желанной для кого-то из мужчин, холостых ли, женатых ли, какая разница, — в этом нет ничего для нас, женщин, оскорбительного. Все же остальное зависит только от нас самих. За свою уже довольно длинную жизнь успела я убедится в этом. А тогда эта мысль впервые пришла мне в голову.
Со свойственной мне решительностью я дала своему другу понять, что ничего предосудительного по отношению к себе не допущу, и он, нужно отдать ему должное, не стал упираться на своем, не стал проявлять настойчивости, за что я ему бесконечно благодарна, ведь иначе пришлось бы с ним поссориться. А куда я без него, без его дружбы, без литобъединения?..
Меня покоряла его корректность, тактичность, терпимость — все то, чего мне самой недоставало. Проникнувшись безграничным доверием к нему, я стала еще откровеннее с ним. Рассказывала не только о своих школьных, но и сердечных делах, как старшему брату. О Женьке, правда, и обо всем, что было с ним связано, из осторожности, наверное, умолчала, но всех остальных своих поклонников описывала, расписывала. Кое-кого из них даже приводила во Дворец, чтобы показать Николаю Павловичу и спросить, как с ними поступать, когда они предлагали мне руку и сердце.
Смотрел — смотрел Воронов на моих обожателей, слушал — слушал мои россказни о них, да как взмолится однажды:
— И почему бы тебе, роза с шипами, меня не полюбить?!
Помню, были мы с ним тогда не одни. Или в трамвае ехали, или по улице шли после занятий, отстав от других. Я ему ничего не ответила, только отошла от него и заговорила с кем-то из товарищей, но вот что удивительно: на сей раз я нисколько не рассердилась на него, хотя до меня и дошел обидный смысл его слов. Как я должна была его понять? Как честный человек он не хотел подавать мне напрасной надежды, зато предлагал… Не обиделась я на него за это предложение лишь потому, что дошла наконец до меня его мольба. Мне стало жаль его. При первой же возможности я сделала таки ему маленькую уступку, позволив себе небольшую слабость.
Когда был напечатан роман местного писателя "Тайна алмаза" и автор получил большой гонорар, мы, его собратья по перу, всем своим кружком с руководителем во главе отправились в ресторан отпраздновать это исключительное событие.
За столом каким-то образом Николай Павлович оказался бок о бок со мной. Он стал упрашивать меня, чтобы я говорила ему "ты" и выпила с ним на брудершафт. Сперва мы целовались с ним при всех. Потом, когда он пошел меня проводить, целовались в моем подъезде.
Надо сказать, что по дороге от ресторана, где мы сидели, до моего дома произошло еще одно, весьма занимательное приключение. Один из учеников Воронова, некто Курочкин, уже давно поносивший за глаза своего учителя (думаю, от зависти), попробовал нахамить ему в глаза, подвыпив и расхрабрившись: под шумок шепнул Николаю Павловичу какую-то гадость на ухо. Реакция со стороны Воронова была самая неожиданная, хотя довольно-таки ординарная. Курочкин, работяга, надеялся, видно, что Николай Павлович отнесется к его выпаду, как подобает интеллигенту: пропустит колкость мимо ушей, не станет пачкать руки. Но ученик просчитался, упустив из вида, что учитель в недалеком прошлом тоже был работягой. Развернувшись, Воронов двинул этому недоучке в ухо.
Дело было зимой. Мы шли по утоптанной тропинке. Шапка с головы посрамленного парня слетела и покатилась с горки. Меня этот поступок, необычный для всегда такого сдержанного учителя, привел в восторг. Терпеть не могу мужчин, которые, добившись чего-то в жизни и страшно этим дорожа, и присмирев, позволяют, выдавая собственную трусость за воспитанность, публично оскорблять себя. При таких представителях сильного пола могут задеть и женщину. Если же мужчина готов постоять, при любых обстоятельствах, за свою честь, он, безусловно, и женщину не даст в обиду…
Курочкин, не получив поддержки ни с чьей стороны (с нами шло еще несколько человек), подхватив свою шапку, откололся от нас, что-то ворча сердито себе под нос. А я, как начала хохотать на улице, выражая таким образом одобрение находчивости Воронова, так и не смогла успокоиться, оставшись с ним наедине. Он меня целует. А я смеюсь. Возможно, от смущения, как в первый вечер с Женькой. А может быть, смехом этим вызывающим давала я соблазнителю своему понять, что не отношусь всерьез к тому, что происходит, что у этих наших с ним поцелуев не может быть никакого продолжения ни завтра, ни послезавтра — никогда!
Наверное, не пожелал он согласиться с этим моим подтекстом. Мужчины ведь очень поперечный народ: зови — не идут. Гони — они тут как тут… На следующий день после этой веселой истории Николай Павлович пришел ко мне на работу (тогда я работала уже в библиотеке, в читальном зале, он же и помог мне туда устроиться, когда я в первый раз ушла из школы). В душе я даже вздрогнула, вдруг увидев его перед своим столом, заваленным газетами и журналами. Но, повернув голову, заметила входящую в зал Таню и страшно обрадовалась. Она освободила меня от тягостной необходимости вступать в какие бы то ни было обсуждения вчерашних событий. Я постаралась, конечно, скрыть как свой испуг, так и свое ликование. К тому же надо было еще посмотреть, как поведет себя жена человека, который накануне пришел домой поздно, не совсем трезвый и неизвестно с кем был. Но надо отдать должное Тане, на этот раз она вела себя достойно и не упрекнула меня ни в чем.
Взяв какую-то книгу, они ушли. Таня впереди, он, как непослушный ребенок — увалень, сзади. Я пошла проводить их до выхода из библиотеки. И вот ведь проказник: пока жена перед зеркалом надевала пальто, успел-таки шепнуть мне комплимент, назвав меня почему-то француженкой…
