Джон Чивер - Семейная хроника Уопшотов
Отпуск всегда кончается слишком скоро. Распрощались с холмами, полями, коровьими пастбищами, Елисейскими полями, с реальными горестями. Пинкни-стрит, Уиттьер, Граймс и т.д. Покойная матушка была ласкова с женой, ни с кем не была так ласкова, если не считать Гамлета. Никогда не заговаривала о родах, но как будто чувствовала наше положение заблудившихся в лесу детей. Ничего похожего, впрочем, на брак по расчету. Заключен на небесах - так казалось. Милая девочка просыпалась рано утром вместе с автором этих строк. Штопала носки, хорошенько проветривала супружескую постель, чистила ламповые стекла, натирала воском рояль палисандрового дерева. Часто думал о будущем. Избавиться от ребенка тролля и обзавестись собственной семьей. После кончины матушки поселиться в увитом розами домике. В церкви автор часто благодарил бога за милую жену. Молился от всего сердца. Никогда не случалось благодарить так за что-нибудь другое. Иногда по вечерам жена пела, а покойная матушка аккомпанировала на палисандровом рояле фирмы "Халлет и Денис". Голос небольшой, но верный и такой чистый. Милое, хорошее, доброе создание.
Маленький тролль очень шустрый. Живот вздулся, но фигура не стала безобразной. В летний зной легко уставала. Роды ожидались в октябре. Как-то днем прислала записку в контору. Ушел из конторы в три часа. Вещи уже были уложены, и жены и автора. Уехали вечерним поездом в Нахант. Наняли экипаж до фермы Ратерфордов. Добрались туда к девяти часам или позже. В доме темно. Ветер пахнет солью. Слышен резкий равномерный шум волн. Дернул звонок и одновременно постучал дверным молотком. Дверь открыла желтолицая женщина, в ночной рубашке и халате. Волосы в папильотках. "Я не знаю ваших имен, - сказала она. - И знать не хочу. Чем скорее вы уедете отсюда, тем лучше". Зажгли лампу. Распаковали вещи. Легли в постель. Жена спала плохо. Часто говорила во сне. Слова неразборчивые. Всю ночь прислушивался к взволнованной речи, также к неустанной работе моря. Судя по шуму волн, берег плоский, каменистый. Различал скрежет гальки. Перед зарей стук подойников, мычание коров. Проснулся рано. Умылся холодной водой. "Вы будете есть в кухне, - сказала желтолицая хозяйка. Пока вы в состоянии, вы будете все делать для себя сами. Я не намерена за вами прибирать".
Во время завтрака появился муж этой женщины. Пять футов шесть дюймов. Сто двадцать пять фунтов. Коротышка. Жалкий субъект. По-видимому, под башмаком у жены. В прошлом был владельцем извозчичьего двора - так он утверждал. Рассказы о прежнем благоденствии. Когда-то в Наханте ни у кого не было столько костюмов, как у него. Шестьдесят четыре лошади. Семь конюхов на постоянном жалованье. Все пошло прахом во время эпизоотии. Показал документы, подтверждающие былое величие. Акцептованный счет за фураж на тысячу долларов. Также счет портного, счет мясника, счет зеленщика и т.п. Все кончилось. Гулял с Клариссой по берегу. Дорогая жена собирала в подол юбки цветные камешки, раковины. День тянулся медленно. Положение казалось запутанным, как гордиев узел, и, чтобы разрубить его, мечтали о будущем. Рисовали себе увитый розами деревенский домик, детей, прижимающихся к коленям, радостную жизнь. Результат всех этих воздушных замков был тот, что жена плакала.
Родовые муки начались в семь часов. Мокрая постель. Отошли воды, или как это там называется. Автор еще и теперь незнаком с акушерскими терминами. "Отче наш, иже еси на небеси", - повторяла Кларисса. Все время молилась. Ужасные боли. Впервые столкнулся с такими испытаниями. Держал жену в объятиях, когда начались схватки. Желтолицая хозяйка ждала в соседней комнате. Скрип качалки. "Натяните ей на рот одеяло, - сказала она. - Ее услышат даже в усадьбе Декстеров". В одиннадцать схватки усилились. Вдруг увидел кровь, головку ребенка. Хозяйка вбежала в комнату. Прогнала меня. Крикнула подбашмачному мужу, чтобы тот принес воду, тряпки и т.п. Бесконечные хождения взад и вперед. Желтолицая хозяйка вышла в два часа ночи. "У вас родилась дочка", - сказала она. Чудесное превращение! Вид самый невинный. Вошел в комнату посмотреть на младенца. Спал в ящике из-под мыла. Кларисса тоже спала. Поцеловал в лоб. До утра сидел в кресле. Пошел прогуляться по берегу. Облака своими очертаниями напоминали зазубрины раковины гребешка. Свет с моря освещал облака. Вид неба до сих пор живет в памяти. На цыпочках вернулся в комнату. Открыл дверь. Кларисса в постели, улыбается. Волна темных волос. Ребенок у груди, набухшей от молока. Пишущий эти строки заплакал в первый раз с тех пор, как уехал с Уэст-Ривер. "Не плачь, - сказала Кларисса, - я счастлива".
Тяжелые шаги желтолицей хозяйки. Превращение все еще длится. "Да благословит тебя бог, дорогая, милая крошка", - говорит она, обращаясь к ребенку. Голос резкий, скрипучий. "Взгляните на ее прелестные пальчики, говорит она. - Взгляните на ее прелестные ножки. Сейчас я ее заберу". "Пусть она пососет хоть немного", - говорит Кларисса. "Пусть она закончит обед", - говорю я. "Но ведь вы не собираетесь взять девочку с собой, говорит хозяйка. - А если вы не собираетесь взять девочку с собой и она не будет вашим ребенком, кормить ее вам незачем". - "Пусть она пососет еще немного", - говорит Кларисса. "Я не из тех, кто судит других, - говорит хозяйка, - и не сую свой нос в чужие дела, но, если бы вы не поступили дурно, вы не приехали бы рожать ребенка в этом заброшенном месте. А если ребенок пьет молоко матери, которая поступила дурно, вся безнравственность, вся греховность и распущенность через молоко матери передаются ребенку", - говорит она. "У вас злой язык, - сказал я, - и мы будем вам очень признательны, если вы оставите нас сейчас одних". - "Дайте ей пососать еще немножко", - сказала Кларисса. "Я делаю только то, за что мне заплачено, - сказала хозяйка, - а самое главное: эта девочка - божье создание, и было бы неправильно, чтобы она сразу же впитала в себя всю чужую безнравственность". - "Оставьте нас в покое", - сказал я. "Она права, Лиэндер", - сказала Кларисса и, отняв ребенка от своей прелестной груди, протянула его неумолимой женщине. Потом она отвернулась и заплакала.
Она плакала весь день, плакала всю ночь. Плакала так, что вся постель была мокрая от слез. Утром я помог ей одеться. Она была слишком слаба, чтобы одеться самой, слишком слаба даже для того, чтобы поднять свои темные волосы, и я поднял их сам и держал, пока она закалывала их шпильками. В девять часов уходил поезд в Бостон, и я послал записку на извозчичий двор, чтобы за нами вовремя заехали. Затем я уложил чемоданы и отнес их к обочине дороги. Вдруг я услышал крик хозяйки: "Эй, вы, вы, где она?" О, это была не женщина, а настоящая фурия. "Она убежала. Идите верхней дорогой к Декстерам, идите по тропинке Декстеров. Я пойду пивом по ракушечной дороге. Мы должны перехватить ее". И она ушла в своих грязных сапогах. Ушел и бывший владелец извозчичьего двора со своими навозными вилами. Они бросились в погоню и исчезли из виду. Услышал плач ребенка в саду, скорее хныканье. Кларисса убежала; но ушла она недалеко.
Грушевое дерево в саду было подрезано так, что напоминало абажур или зонтик. Уютный навес из листьев. Под ним она сидела. Кофточка расстегнута, корсаж расшнурован. Ребенок у груди. Горько плачет. Не говорим: ни она, ни я. Одни глаза. Никаких объяснений, даже не назвали друг друга по имени. Ребенок сосет, но тоже плачет. Стал накрапывать дождь, но грушевое дерево служило нам хорошей защитой. Младенец заснул. Сколько мы просидели так, я не знаю. Вероятно, с полчаса. Видел, как усеянная ракушками дорога потемнела от дождя. Ни одна капля все еще не упала на нас. "У меня больше слез, чем молока, - сказала она. - У меня больше слез, чем молока. Я выплакала свои груди досуха". Отнесла спящего ребенка, закрывая его от дождя головой и плечами, обратно в ящик из-под мыла, стоявший в кухне около печки. Сели в экипаж и поехали на станцию.
Не хочу останавливаться на жалких, печальных воспоминаниях. Отупение от горя. Минуты в жизни, когда мы можем рассчитывать только на животную жажду жить. Забыть. Забыть. (Лиэндер имел в виду смерть Клариссы, в ту же ночь утопившейся в реке Чарлз.) Наутро со старухой матерью и телом несчастной Клариссы поехал в Сент-Ботолфс.
Пасмурный день. Не холодно. Ветер изменчивый. Южный, юго-западный. Похоронные дроги у вокзала. Несколько зевак смотрело. Отец Фрисби прочел молитвы. Был тогда уже стариком; старый друг. Багровое лицо. Ветер развевал полы облачения. Открывал взору старомодные ботинки козловой кожи. Толстые носки. Фамильный участок на холме над рекой. Вода, холмы, поля впервые пробудили от оцепенения. Никогда больше не жениться. Вдали виднелась крыша старого дома. Приют крыс, белок, дикобразов. Дом с привидениями для детей. Пока шла служба, ветер стих. Далекий электрический запах дождя. Шум среди листьев; стук но жнивью. Недолгая жизнь была отпущена ей, говорит отец Фрисби. Он полон скорби. Дождь более красноречив и милостив, внушает больше бодрости. Самый древний звук, какой когда-либо достигал человеческих ушей".
