Отто Вальтер - Немой. Фотограф Турель
Брайтенштайн больше не сидел рядом с тобой. Ты заметил это только тогда, когда он заорал у двери:
— Я требую тишины в зале!
Раздался хохот, все оглянулись, а он, как бог свят, стоит у двери, подняв руку, лицо полупьяное, в плащ-палатке, а на голове его собственная черная шляпа. Но он ее перевернул, так что поля были не снизу, а сверху. Вид чудной до невероятности.
— Угадайте, кто стоит перед вами? — закричал он.
Борер крикнул: «Санта Клаус!», но это, конечно, была ерунда, это был какой-нибудь ученый хмырь, адвокат, что ли.
— Судья! — кинул Гайм своим тоненьким голоском.
Брайтенштайн кивнул.
— Правильно. — Он продолжал, и его голос звучал, как будто он говорил в пустую бочку: — Поступила жалоба. Жалоба на неизвестное лицо. — На мгновение он вынужден был замолчать — его душил смех. Потом продолжал снова совершенно серьезно: — Пусть суд займет свои места. Ферро, — крикнул он, — Муральт, сюда!
— С ума ты сошел, парень, — сказал Ферро, уже довольно тяжело ворочая языком, — ну только не я.
— Давайте, — закричали у стола, — давайте, вы двое — старшие.
Ну и ты встал. А почему бы и нет? Хотя никто из вас не знал, в чем заключается игра, наверное, и сам Брайтенштайн понятия не имел, главное, что происходило что-то интересное, и теперь было ясно, что этот последний вечер под самый конец все же окажется веселым. Ты стоял рядом с Брайтенштайном. Теперь подошел и Ферро, и когда вы встали как следует, слева Ферро, справа ты, а Брайтенштайн в своей чудной шляпе посередке, он объявил:
— Суд хочет пить. Тащите сюда водку!
Самуэль принес вам стаканы, хохот за столом не прекращался, и чуть ли не громче всех смеялся Кальман. Он крикнул:
— Одну минуточку! — Стало потише, и он сказал: — Сначала некоторые формальности. Выражаем ли мы доверие этому суду? — Он оглядел стол.
— Выражаем, — крикнул Гримм.
И другие подхватили:
— Конечно, выражаем!
А Кальман:
— И этот суд имеет право приговаривать к наказаниям?
— А как же, непременно к наказаниям, — заорал Самуэль, он стоял рядом с Гаймом, еле держась на ногах. И все подтвердили: да, имеет.
Ты, Муральт, спросил: «К каким наказаниям?», но Брайтенштайн уже снова вступил в игру, громовым голосом он потребовал тишины, потом сказал:
— Поступила жалоба. Где Борер? Почему Борер не предстает перед судом? Иди сюда!
Тут у тебя мелькнула смутная догадка насчет того, куда клонит Брайтенштайн. Ведь у Брайтенштайна с Борером старые счеты, и вот тут-то он ему и покажет. В сопровождении Самуэля, который молча взял на себя роль судебного пристава, — пристав, впрочем, был уже пьян в дым, — вышел Борер. Правда, в лице у него застыла настороженность, и, стоя перед вами, он сказал:
— В чем дело, Брайтенштайн?
— Я тебе не Брайтенштайн! Это суд. Суд должен выяснить некоторые обстоятельства. Вот истец, — обратился он снова к остальным. — Истец вчинил иск, он утверждает, что его обокрали. Верно я говорю?
— Совершенно верно, — рассмеялся Борер, но видно было, что чувствует он себя при всем при том здорово не в своей тарелке.
— Другими словами, — воскликнул Брайтенштайн, — Борер утверждает, что один из нас — вор. Верно?
Борер:
— Так оно вроде получается.
А Брайтенштайн:
— Правильно. Значит, все мы, — закричал он, и его язык начал заплетаться, — подозреваемые. Значит, требуется расследование, верно?
Самуэль, и Гримм, и длинный Филиппис рассмеялись. Кальман тоже не мог больше сдерживать смех, а те, кто сидел в заднем ряду, встали.
Несколько человек крикнуло: «Дальше».
— Одно из двух, — продолжал Брайтенштайн свое выступление, — или Борер прав, и среди нас есть последняя сволочь. Или он не прав, и тогда держись, Борер!
Вы покатывались со смеху. «Точно! — кричали со всех сторон. — Правильно», а Брайтенштайн кивнул, поднял руку и продолжал:
— У Борера сперли канистру с бензином. Истец, когда это было?
Никуда не денешься, пришлось и Бореру поддержать игру.
Самуэль принес ему водки.
— Две недели назад.
— Подозревает ли кого-нибудь истец?
Борер медлил. Он оглянулся, и у каждого екнуло сердце, но потом он наконец произнес:
— Нет, никого.
— Оставь ему лазейку, — подал голос Ферро. — Пусть возьмет назад свой дурацкий иск, если хочет уйти подобру-поздорову.
— Ничего подобного, — закричал Борер, — иск…
Но его прервал Гримм:
— Оставь ему лазейку, пусть Борер сам решает.
И со всех сторон раздалось: «Пусть сам решает».
А Брайтенштайн:
— Хорошо. Не возражаю. Ну, Борер, как ты — сдрейфишь или мы все-таки выведем эту сволочь на чистую воду?
Борер кивнул:
— Пропала канистра, — пробормотал он, — и тут мне никто голову не заморочит.
Аплодисменты покрыли его слова.
— Врезал он тебе? — сказал длинный Филиппис.
В это мгновение твой взгляд упал на Керера. Керер сидел рядом с младшим Филипписом, и они оба были очень серьезны, они вполголоса перекинулись несколькими словами, и Керер — ты это ясно видел — за спиной у Гримма протянул руку к Кальману и подтолкнул его. Кальман выпрямился. Через голову Гримма Керер что-то сказал ему, показывая на младшего Филипписа и кивая, но Кальман, очевидно, не понял, он только поморщился, махнул рукой, рассмеялся и стал снова внимательно слушать судебное разбирательство. А потом все снова завертелось, потому что Гримм воскликнул:
— А наказание? Ты должен ему сказать, что его ждет, если он проиграет.
— Наказание, — объявил Брайтенштайн, — определяет народ. Лично я — за виселицу, — и он посмотрел на потолочную балку.
— Точно, вздернуть! — восхищенно заорал Самуэль и хотел добавить еще что-то в этом роде, но длинный Филиппис спокойно произнес:
— Да ну, что за чушь. Каждый врежет ему разок, и хватит.
Но у тебя, Муральт, была другая идея. Ты, правда, уже здорово захмелел, но еще соображал, что приятное можно совместить с полезным.
— Я думаю, раз уж все равно надо взрывать макушку, почему не поручить это Бореру или тому, другому, кого мы найдем? По-моему, так лучше всего, верно?
Ты и не задумался о том, как поведет себя Борер, который почувствовал теперь, что дело принимает весьма серьезный оборот. Две-три секунды он оставался странно спокоен. Твое предложение было для всех неожиданностью, и Гримм крикнул: «Молодец, Муральт!», но тут Борер понес всякий вздор.
— Постойте, — закричал он, и вся его злость словно была у него на роже написана, — вы что, все с ума посходили, об этом и речи быть не может, только не я. Разве я…
Дальше дело у него не пошло. Все остальное, если он что-то еще и лепетал, утонуло в хохоте Брайтенштайна. Ты помнишь, Муральт: Брайтенштайн, смеясь уже довольно жутковатым смехом, стоит рядом с тобой, потом поворачивается к тебе, пошатываясь, со стаканом в руке, ширено раскрыв огромную пасть, а пот ручьями течет по его лицу; этот здоровенный парень перед тобой, — уже больше не добродушный, смеющийся Брайтенштайн, а огромное пьяное двуногое животное, тяжелые волны хохота, поднимающиеся из глубины его собственного существа, сотрясают, захлестывают его. Нет, у Борера не оставалось никакой лазейки. Все, что он сказал или все еще пытался сказать, было смыто волнами этой противоестественной веселости судьи в перевернутой шляпе и мантии из плащ-палатки. Только порой в шквале его хохота можно было различить отдельные слова: «То, что нужно, как раз то, что нужно», или: «Муральт, друг, ты…» или, к примеру: «Великолепно, ну и вылупит он глаза!» Ясно было одно; твое предложение, которое ты высказал наобум — просто оно вдруг пришло тебе в голову, когда ты смотрел на их лица, — твое предложение страсть как пришлось ему по сердцу. Он и сам не ожидал, что игра, которую он затеял тоже наобум, окажется такой веселой. Впрочем, и другие этого не ожидали, и тем горячее откликнулись на шутку Брайтенштайна их разгоряченные водкой сердца.
Итак, судебный процесс — ты, конечно, и сейчас помнишь все подробности — шел своим чередом. Правда, какое-то подобие тишины восстановилось лишь минуты через три, не раньше. Борер, обведя вас всех растерянным взглядом, попытался сесть на свое место. Но это ему не удалось, потому что Самуэль и длинный Филиппис, багровые от смеха, схватили его и вытащили вперед. После длительного сопротивления он как будто подчинился и неподвижно стоял между ними.
Брайтенштайн снова потребовал тишины в зале, повернулся к истцу и, заикаясь, провозгласил:
— Борер, тихо! До приговора еще далеко. Все будет расследовано, можешь не сомневаться! Держи хвост пистолетом! Если правда кто-то спер у тебя твою кастрюлю, суд выведет его на чистую воду. Будь спокоен, не сомневайся. Мы хотим справедливости.
Ты сам не слишком сочувствовал Бореру. Парень он вообще-то неплохой, но эта история с канистрой — наверное, он ее просто потерял и никак не хотел в этом признаться, даже самому себе. Ему только на пользу пойдет, если ему слегка вправят мозги, а завтра с утра пораньше он взорвет макушку — макушку, которую иначе все равно придется взрывать весной и тогда уже кому-нибудь другому. Конечно, если ночью пойдет снег, то эта и так уж не слишком веселая работенка может стать более чем неприятной, подумал ты вдруг. Но потом все опять очень быстро завертелось.
