Роберт Джоунз - Сила притяжения
Эммет ее ни разу не читал. На встречах с психиатром он видел, как тот что-то быстро записывает, почти синхронно с речью. Однажды Эммет попросил почитать свою карточку, но доктор ему отказал. «К вам это отношения не имеет, правда, — сказал он. — Это всего лишь мои заметки, мой взгляд на ситуацию. Имеет значение лишь то, как вы на нее смотрите, а не я».
Эммет часто пробовал заглянуть в бумаги доктора. Иногда беспокойно ходил по комнате, притворяясь, будто погружен в подсознание. На самом деле он пытался выбрать удобный угол для наблюдения. Всякий раз, когда Эммет заходил доктору за спину, тот прикрывал записи рукой. За все время лечения Эммету удалось выхватить только одно слово: «лукавит». Он не понял, к чему оно относится, в какой момент доктор решил, что Эммет солгал.
— И что там написано? — спросил он Луизу.
— О, куча всего. Я знаю, где ты живешь. Кстати, неплохой район. Я знаю, чем ты занимаешься. Какие пьешь лекарства. С лекарствами ты поосторожнее. Тут будут пичкать всем подряд, и через некоторое время уже не сможешь отличить, где симптом болезни, а где побочный эффект от таблеток. Врачи все на свете считают симптомами, и о побочных эффектах им говорить нельзя. Если хочешь совет, прячь таблетку под языком и выплевывай, как только останешься один.
Эммет все еще верил, что таблетки помогут ему преодолеть изнуряющую тревогу. Без лечения его видение мира может исказиться окончательно. Но чем дольше он принимал таблетки, тем чаще оживали предметы, словно он принимал галлюциногены. Эммет жаловался докторам, и те решали, что его болезнь обострилась. Они увеличивали дозы. Состояние Эммета ухудшалось. Он подозревал, что его травят, но боялся выбросить таблетки и позволить разуму жить бесконтрольно.
— А что еще там было, в медкарте?
— Что-то было, но у меня не хватило времени прочитать. Много чего о твоей матери, о том, что она выбросилась из окна. Ты поэтому здесь?
Эммет никогда не мог догадаться, какой из его секретов доктора посчитают причиной болезни. На сеансах они будто старались выяснить, от какого события прошлого Эммета тянется ниточка к проблемам сегодняшним. Но Эммет не знал. Он был таким же странным задолго до смерти матери. Иногда он вспоминал, как тревога захватывала его в тиски, когда он лежал в подушках на бабушкиной кровати. Может, болезнь настигла его еще в чреве матери, как бывает у людей с шумами в сердце или недоразвитыми конечностями.
— Я не знаю, — помолчав, ответил он Луизе, — возможно, так и было, но я не очень хорошо знал мою мать.
— Вот бы моя мамаша прыгнула, — отозвалась Луиза. — Может, я бы тогда отсюда выбралась.
Преодолев первую неловкость, Эммет с Луизой разговорились. Эммет заметил, какая у Луизы бледная кожа — будто она никогда не выходит на солнце. Он рассмотрел грязь у нее под ногтями и потрескавшиеся губы.
— Ты не очень разговорчивый, да?
— Да. Я обычно понятия не имею, о чем нужно говорить. Мне неловко, потому что я за-за-заикаюсь. — Эммет покраснел, стыдясь своей лжи.
— Да ну, забудь. Просто посигналь, если что.
Эммет вопросительно уставился на нее.
— Посигналь. Ну, пошли мне знак. Повесь в окне белую тряпку. Кивни. Подмигни. Плюнь. Мне все равно. Просто давай о себе знать время от времени. Вот и все.
Всю жизнь Эммет не знал, что говорить незнакомцам. Нередко он смотрел на собеседников в упор, так пристально, что они терялись. В голове в таких случаях обычно не появлялось ни одной дельной мысли. Луиза Эммету нравилась, но он понятия не имел, как это выразить. Он вынул красный носовой платок и помахал.
— Так сойдет?
— Для начала нормально, — сказала она. — Слушай, а ты ходил в школу? В карте не написано.
— Да.
— Я тоже, но доучиться, боюсь, уже не удастся. Меня вряд ли примут назад, после того, как я дважды пускала себе кровь. Не так уж это полезно для моральной атмосферы в общежитии. А ты никогда не пробовал?
— Думаю, от меня этого все ожидали, поэтому я не пробовал. — Эммет задумался на мгновение. — Я не так уж хочу умереть, просто иногда становится страшно, что будет дальше, так страшно, что не можешь п-по-пошевелиться. Но я не теряю надежды, что это закончится когда-нибудь.
— Нам не узнать. Я бросила об этом думать. Я всегда представляла себе человека и его жизнь как супружескую пару. У меня в этом браке несовместимость. Хочу развода. Никто не верит, что я серьезно, но ты ведь поверишь, если я скажу, что мне хочется освободиться?
Эммет часто в страхе представлял себе, как кто-нибудь из друзей позвонит ему и признается, что собрался покончить с собой. Эммет боялся, что предаст его, если не попытается описать ему прелести жизни, которых сам не чувствует. Но он боялся, что равно предаст самоубийцу, если убедит его тянуть лямку дальше.
Луиза, судя по всему, давно определилась, и ему ничего другого не оставалось, как сказать:
— Знаешь, я до этого еще не дошел. — Он подумал о матери. — Когда ты пробовала, ты думала о ком-нибудь еще? В смысле, тебе б-б-было и-интересно, как отреагирует семья, или ты просто обо всем забывала?
— Я ни о чем не думала, просто не хотела жить. Вроде глупо, но действительно было, как во сне. Я сняла с потолка лампочку и ее погладила. И вот уже лежу на кровати, живая, и думаю: «Луиза, сжуешь эту малышку и станешь мертвой». Мне хотелось, чтобы все происходило медленно. Я понимала, что это самый важный момент в моей жизни, и хотела им насладиться, понимаешь, почувствовать, как смерть наползает на меня, заплатить ей сполна, — короче, в полной мере ощутить все, что в мечтах ощущала. Но, конечно, невольно приходят мысли — ну, от них же не отвяжешься, — мысли о том, что дальше будет? Может быть, сияние, цветочные луга, или кто-нибудь с бородой протянет руку в узком проходе? Или бесконечный черный сон? Честно говоря, я бы сон выбрала.
— И ты уже точно решила это сделать? Как только выйдешь отсюда?
— Сейчас да. Но я еще могу передумать. Поживем — увидим, как здесь любят говорить. — Она хмыкнула. — Знаешь эту странную медсестричку с кучеряшками? Рут, кажется. В тот вечер, когда меня сюда доставили, я сидела на кушетке и курила. И весь фильтр сигареты был красным, только не от помады, а от крови. После моего флуоресцентного обеда. А эта телка подходит ко мне и говорит: «Не возражаете, если я присяду рядом?» Я возражала, но она все равно уселась. И давай меня лечить, как мне жить. Хватит, говорит, жалеть себя. Но я-то себя не жалела. Я хотела умереть. А разница есть, сам понимаешь. Она составила список действий, от которых мне станет лучше. Съездить на Гавайи, делать зарядку, написать письмо любимому актеру. И непременно вложить в письмо конверт с обратным адресом, чтоб он отослал мне фотку с автографом. Ну не дурь ли?
— Я н-не-ненавижу составлять списки, — засмеялся Эммет. — Я люблю гулять с собакой и ходить в прачечную. Но если перечислять вещи, которые держат на плаву, они сразу кажутся такими глупыми.
— А они и есть глупые — вот в чем дело. Я ничего не имею против старушки Рут, но на ее месте я бы по-быстрому бросилась под первый попавшийся грузовик. — Она помолчала. — Однажды меня отвел в сторонку матушкин проповедник и сказал, что милость божья меня оставила. Я не знаю, с чего он взял, но он прибавил, что время для спасения души еще есть. Я подумала и поняла, что не хочу спасать душу. Я ни к чему не привязана и больше не могу себя дурачить.
— Мой доктор сказал бы, что у тебя депрессия, — заметил Эммет. — И тебе требуется всего лишь правильная доза лекарств. Было время, когда я с ума сходил по одному человеку. Я ночами ездил вокруг его дома на машине. Я звонил ему по двадцать раз на дню, только чтобы услышать, как он говорит «алло», и повесить трубку. Я неделями не спал. Никогда в жизни не был так несчастен. Доктор решил, что у меня маниакально-депрессивный психоз, и назначил мне литий. От лития меня рвало. Доктор сказал, это потому, что я влюблен, но ведь раньше меня не рвало. Доктор увеличил дозу. Я стал терять сознание. Доктор решил, что я не желаю принимать реальность такой, какая она есть. Он довел меня до такого состояния — сам я бы вряд ли до такого докатился.
Эммет забылся и заговорил плавно, как раньше.
— А где твое заикание? — спросила Луиза, разглядывая его.
— Иногда я не заикаюсь. Когда мне комфортно.
— Это со мной-то комфортно? — Она рассмеялась. — Парень, ты бредишь. Обычно я кого угодно до маразма доведу. Я вообще никогда не чувствую себя комфортно. Не могу расслабиться, даже когда сплю, понимаешь? Мне кажется, моя проблема в том, что у меня художественный темперамент, но нет таланта. Нет этого особого взгляда на вещи. Но я слишком умная, не могу делать плохо и тем довольствоваться, как эти ребята, которые поют в мотелях. Я только и делаю, что читаю, и в итоге даже вставать по утрам не могу. О таких все и пишут, только вот я сама писать не умею. Может, мне стоит открыть салон для художников. Пусть приходят, если им охота познакомиться с человеком, у которого депрессия еще глубже, чем у них. Я гений отчаяния, но средства его выражения отсутствуют. Понимаешь, о чем я? Я стала кем-то вроде ходячей инсталляции. То, что я с собой делаю, и есть мое творчество.
