Мария Романушко - Не под пустым небом
– Вы приезжая? – спрашивает меня с любопытством пожилая продавщица. Спрашивает по-русски, но с сильным акцентом.
– Да.
– И откуда, можно узнать?
– Из Москвы.
– О, из Москвы! И надолго к нам?
– Хотелось бы на недельку.
– У вас тут родственники, друзья?
– Нет, у меня тут никого.
– Значит, вы остановились в гостинице?
– Увы. В гостиницах свободных мест нет.
– Так где же вы будете жить эту неделю?
– Пока не знаю.
Она задумалась, озадаченная моим ответом. И вдруг сказала:
– Хотите, я могу дать вам адрес?
– Хочу. А чей адрес?
– Это одна моя знакомая. Немолодая старушка. Живёт одна, на маленькую учительскую пенсию. Я думаю, что за небольшую плату она пустит вас на недельку к себе. Не на улице же вам ночевать!
– Большое спасибо. Это было бы замечательно.
Она написала на листочке имя старушки и адрес, а на обратной стороне – записку ей, на эстонском.
– Вот, поезжайте. Она всегда дома, она уже пожилая старушка. Если нет дома – значит, вышла в магазин, и скоро придёт, подождите.
– Спасибо вам большое! А ещё я куплю у вас вот эти значки.
Я купила у неё полдюжины самых красивых значков и отправилась на поиски улицы Куке и старушки по фамилии Бухт.
Это оказалось совсем близко от исторического центра города. На зелёной улочке. Двухэтажный деревянный дом с дюжиной печных труб на крыше, обсаженный кустами сирени. Деревянная лестница на второй этаж. Длинный коридор. Справа и слева – двери квартир.
Старушка оказалась дома. Крошечная и седенькая – ну, точно, божий одуванчик! Квартирка её была тоже крошечная, как она сама. В прихожей помещались вешалка и двухкомфорочная газовая плита. Таким образом, прихожая служила и кухней. Комната метров на четырнадцать, с нишей, где стояла кровать старушки. Ниша задёргивалась шторой. В комнате – камин, круглый стол под зелёным абажуром, книжные шкафы с книгами на русском и эстонском. Вот и всё. Старушка прочла записку и сказала приветливо:
– Ну, что ж, располагайтесь. Я вообще-то не сдаю комнату, я подрабатываю другим. Но если такое дело, то – пожалуйста, милости просим. Хотите умыться или принять душ – это по коридору налево. Там же и туалет. Удобства у нас – общие, на весь этаж. Спать, если не возражаете, будете на раскладушке.
– Не возражаю. Спасибо большое. Давайте я сразу заплачу вам.
– А куда спешить? вы же не завтра уезжаете?
– Нет. Я хотела бы на недельку.
– Ну, вот и живите.
Неделю я прожила у Екатерины Андреевны, как у своей родной бабушки. Ей было уже за восемьдесят, она родилась в далёком девятнадцатом веке, в Таллинне, который тогда назывался Ревель. Во время Первой мировой войны, совсем юной девушкой, она служила на фронте сестрой милосердия. Мне запомнился куплет из песенки, которую она мне напела своим тоненьким старческим голоском – из песенки Первой мировой войны:
Сёстры милосердья
Красный крестик носят.
Алые их губки
Поцелуя просят…
И когда она пела, на щеках её вспыхнул лёгкий румянец, и в голубых глазах загорелись озорные искорки… и в какой-то миг мне показалось, что передо мной – молоденькая девушка, весёлая и хорошенькая…
Всю жизнь Екатерина Андреевна проработала в школе, преподавала русский язык и литературу. Её муж был эстонцем, умер давно, детей они не нажили. В молодости её это печалило, но так как она всю жизнь провела с детьми, то дети постоянно присутствовали в её жизни. И настоящее одиночество и горечь, что нет собственных детей и внуков, она ощутила, только когда вышла на пенсию. Учительская пенсия, несмотря на огромный стаж, всё равно была мизерной. И Екатерина Андреевна подрабатывала тем, что вязала на заказ. Она была большой мастерицей этого дела, спицы в её худеньких руках вращались, как заведённые. И, опять же, как и всю жизнь, она трудилась для детей. Вязала детские пинетки, шапочки, носочки, костюмчики. Это были настоящие шедевры, и она никогда не повторялась. В те времена, когда купить в магазине было практически ничего невозможно, Екатерина Андреевна никогда не сидела без работы.
Утром она просыпалась рано и шла к открытию молочного магазина, чтобы купить простоквашу и свежую булку. Уже на второй день моего житья у неё она стала приносить мне к чаю два глазированных ванильных сырка. Это было очень трогательно. (Кстати, перед этим она долго допытывалась, что из сладенького я люблю). Денег она брать за сырки ни в какую не хотела, говорила, что это – гостинец, а за гостинцы плату не берут. Мы пили с ней чай, и я отправлялась бродить по городу.
Таллинн – самый волшебный на свете город, по которому можно бродить целыми днями, с утра до вечера, и никогда не наскучит. Я влюбилась в Вышгород – старинный замок 13-го века, влюбилась в Нижний город со сказочной древней ратушей и самой уютной на свете площадью – Ратушной. Влюбилась в церковь Олевисте, она была необычайно высока, стройна и целеустремлённа. Трудно было себе представить, что её строили пять веков назад (непонятно – как?), и с тех пор она призывает каждого прохожего запрокинуть голову и посмотреть в высокое небо… и хотя бы на мгновение забыть о земных заботах. И подумать о вечности.
Ещё ходила гулять в парк Кадриорг, писала там стихи, положив блокнот где-нибудь на большой, тёплый валун. Меня умиляет любовь эстонцев к валунам. Каждый валун – как почтенный старик, окружён заботой и любовью… вокруг них высаживают цветочки… Клумбы, газоны организуются вокруг валунов. Как будто рядом юность и старость, быстро проходящее и навсегда укоренённое. Валун – это всегда центр композиции. Валуны, большие и маленькие, они здесь повсюду – в парках, скверах, во дворах – старые, задумчивые, обветренные и омытые дождями, нагретые нежарким эстонским солнышком… Сядешь на травку, прислонишься к такому камушку – и как будто поконтачишь с вечностью…
Иногда за вечерним чаем мы с Екатериной Андреевной говорили о Боге. Это происходило как-то само собой. Она заметила как-то, что я молюсь перед сном, и сама затевала эти разговоры. Она почему-то считала себя атеисткой, и меня это удивляло. Ведь по жизни она была настоящей христианкой. Но в церковь не ходила.
– Если б я ходила в церковь, то это сразу стало бы известно в школе, и у меня были бы большие неприятности. Могла бы и работы лишиться. Всё-таки советская власть резко против Бога. И я привыкла таить какие-то вещи в себе. Вера в Бога – всё-таки это очень личное, даже можно сказать интимное дело каждого. Зачем выставлять это напоказ? Но лучше, прекраснее Заповедей Блаженства на свете ничего нет. И ясно, что простой человек не мог это сказать. И даже гениальный не мог. Это – ниспослано сверху…
– Значит, вы всё-таки веруете?
– Я в одно не могу поверить: в беспорочное зачатие. Вот это у меня в голове совершенно не укладывается. Всё-таки земной мир живёт по земным законам. Зачем было придумывать про непорочное зачатие, я не знаю. Сразу возникает какое-то недоверие ко всей этой истории. Но даже если отец Христа – плотник Иосиф, это ничуть не умаляет значение Нагорной Проповеди…
Иногда Екатерина Андреевна просила, чтобы я почитала ей свои стихи. Она была не просто школьной учительницей, она была большим знатоком русской литературы, особенно любила Фета и Тютчева, а ещё Лермонтова, говорила, что Лермонтов незаслуженно принижается по сравнению с Пушкиным, говорила, что Лермонтов гораздо трагичнее и глубже Пушкина. Я была с ней полностью согласна, и её это радовало, и сближало нас ещё больше. Кстати, она считала, что проза Пушкина гораздо интереснее, чем его стихи. Я тоже так думала.
– Мария, а как вас можно называть уменьшительно? – спросила она. – А то Мария – слишком официально звучит.
– Называйте просто – Маша.
– Ах, ну да! Конечно же – Маша. Как у Пушкина, в «Метели». А я почему-то забыла об этой форме. Выпала из головы. Думала: может, Мари? Или Марыся? Как это хорошо: Маша… Очень тёплое у вас имя.
– Мне тоже нравится.
А потом в Таллинн приехал Кирилл Георгиевич, так у нас с ним было договорено. Дальше мы собирались ехать вместе в Пярну. Там жил его большой друг – поэт Давид Самойлов, и Кирилл Георгиевич хотел нас познакомить.
– Екатерина Андреевна, сколько я вам должна за неделю чудесной жизни в вашем доме?
– Давайте не будем о деньгах, – сказала она.
– Как это? – не поняла я.
– Вам было хорошо? И мне было хорошо. Ну, вот и славненько.
– Как же мне вас отблагодарить? Я не могу просто так уйти…
Она задумалась. А потом, смущаясь, сказала:
– Вообще, есть одно дело, которое я не могу сама сделать. Но я стесняюсь просить вас об этом.
– Пожалуйста, не стесняйтесь! Я очень хочу что-нибудь для вас сделать.
– Генеральная уборка… – прошептала она. – Я сто лет не мыла окна и не подметала под своим диваном… не могу согнуться…
