Антанас Шкема - Белый саван
Антанас Гаршва шел по бульвару, впереди его ждала гора Витаутаса. Темная, источающая летние запахи. Мелькали пустые скамейки. Двухэтажные дома выстроились поодаль. За проспектом аллея переходила в нарядную улицу дачного городка. И тут послышался плач. Гаршва не сразу понял, где плачут. В такую ночь плакать могло и привидение. Антанас был молод, и его пылкое воображение легко победило логику рассудка. Звонкие и ритмичные вхлипы на высоких тонах нарушали тишину здесь, у подножия горы. Старое привидение дуло в ивовую дудочку, выдерживая паузы, и дудочка плакала, стенала. Гаршва остановился. «А это тема», — подумал он. Неважно, кто плачет. Скорей всего, в одном из домов открыто окно, и в кроватке проснулся ребенок. А для меня это старое привидение, еще из тех времен, когда на слиянии Нямунаса и Нерис стоял замок в целости и сохранности. Все близкие этого привидения давно умерли. Утопилась его возлюбленная ведьма, потому что ее золотые косы утратили прежнюю красу, волосы вылезли и скудели. На развалинах замка повесился Лауксаргис — дух, хранитель полей, у него отобрали поля, а он так любил эту плодородную пойму. Удушила себя шелковым платком душа храброго и жестокого князя, его железные доспехи рассыпались в прах, и он уже не мог сжигать на костре поганых крестоносцев. И душа княгини утратила рассудок; той самой княгини, которую любил юный воин Шарунаса. И, блуждая, забрела она, закутавшись в белую простыню, точно в белый саван, в те места, где стоял замок Раудоне, бродила среди лип в парке и пела вот эту песню.
Ой, цвети, цвети,
Белая яблонька, —
Ой, цвети, цвети,
Сухая да без листочков!
Ой, да как же мне цвести,
Белой яблоньке, —
Ой, как мне цвести,
Сухой да без листочков?
Плач доносился откуда-то отсюда. Антанас глянул на дальнюю скамейку аллеи. На ней лежал какой-то белый сверток. Это был ребенок. Маленького человечка туго запеленали в грязный ситцевый фартук. В свете звезд проступило смуглое морщинистое личико. «Хитро придумано. Ребенок подброшен в богатый квартал». Гаршва взял его на руки. Подкидыш замолчал. «Кажется, его недавно покормили, и ему просто не хватало материнского тепла. Куда его теперь дену? Старое привидение сунуло мне в руки младенца? Чепуха. Тут дела посерьезней». Гаршва вспомнил, что неподалеку, на улице Гедимино, — полицейский участок. Он повернул назад, осторожно держа на руках спокойно дышащего человечка. «Заимею такого, когда женюсь на Йоне. Когда стану известным поэтом и получу государственную премию. Буду брать его на руки, чтобы не плакал. Это совсем не мещанство. Это мистерия. Много минуло времени, пока сформировалась земля. Травы, разные там динозавры. Лайсвес аллея — аллея Свободы. Объяснить это невозможно, но в этом сокрыта правда. Я буду любить Йоне и услышу плач, и услышу смех. Увижу осмысленное личико своего ребенка. Осмысленное, потому что многого еще не дано ему знать в младенчестве. У меня появится эдакий пузырь, и, глядя на него, я сочиню оптимистическое стихотворение. Возможное дело, стану оригинальным и прогремлю на весь мир. Чтобы прославиться в этом веке, нужно писать оптимистические стихи».
Антанас Гаршва вошел в участок. Дежурный полицейский что-то писал.
— Вот, нашел, — проговорил Гаршва, держа человечка возле самого лица, как будто это была дорогая фарфоровая ваза. — На скамейке, у горы Витаутаса.
— Чтобы его черт побрал! — выпалил полицейский. — Уже второй за эту ночь. Опять какую-нибудь еврейскую служанку заломил солдат. Положите его вон туда, на стол. Составим протокол.
Когда Антанас Гаршва вышел на улицу, уже светало. Он выбрал самый короткий путь к дому. Стал взбираться по Тропинке Зари — Аушрос Таку. Внизу лежал Каунас.
Из голубого тумана поднималась Кафедра, высились трубы фабрики Тилманса, проступали излучины Нямунаса, обрывы Линксмадвариса, багряная проплешина в небесах. Почти совсем рассвело. Гаршва добрался до верхней площадки, пройдя всю Тропинку Зари, и остановился там. Облокотился на ветхие перильца. «Хочу жениться на Йоне. Хочу ребенка. Хочу стихов. Хочу денег. Хочу славы. Хочу быть счастливым. Жить хочу», — мысленно произносил Гаршва, словно только что поймал неводом золотую рыбку, отпустил ее и та пообещала выполнить все его желания.
Окончание
Когда Антанас Гаршва открывает дверь, чтобы выпустить девушку в ярко-красном платье, от которого больно глазам, он видит Эляну. На ней знакомый серый костюм, с серого берета на лицо опущена серая вуаль, и чулки на сей раз в полном порядке. Она беседует с O’Casey.
— Эляна! — окликает Гаршва. Они слышат его и направляются к лифту. Оба. O’Casey с улыбкой спрашивает:
— Не слишком много пассажиров, а, Tony?
— Не слишком, не слишком, — одними губами отвечает Гаршва.
— Я временно отключил девятый. Идите в седьмой и там потолкуйте. Будет работа — позову.
— Спасибо, O’Casey, — шепчет Гаршва.
— Спасибо, мистер O’Casey, — говорит Эляна.
— Всегда готов услужить вам, мадам. — И он открывает седьмой.
— Вам придется поездить, Tony. Понимаешь, если нагрянет менеджер…
— Понимаю. Спасибо.
Гаршва нажимает на рукоятку, и они начинают подниматься.
— Красивый лифт, — замечает Эляна.
— Да. Поскольку отель красивый.
— У меня легонько звенит в ушах.
— Это скоростные лифты, — говорит Гаршва и останавливает кабину на семнадцатом этаже. Но дверь не открывает. Он смотрит на Эляну.
— Ты пришла. Хорошо. Ты пришла. Подними вуаль.
Эляна послушно поднимает вуаль, отбрасывает ее наверх. Гаршва разглядывает родное лицо.
— Ты пришла, — повторяет он.
Они стоят и не шелохнутся.
— Почему ты не впустил меня? — спрашивает Эляна. В свете матовой лампочки она кажется пришельцем из давным-давно утраченного мира. Мадонна Балдовинетти. Время повернуло вспять, прошлое возвращается. Больше не нужно слушать удары ее кулаков в дверь. Шаги удаляются по лестнице, серенькая женщина выходит на улицу и исчезает за поворотом. Прошлое все возвращается и возвращается. Гаршва левой рукой обнимает Эляну, прижимает к себе и целует в губы. Без всякой торопливости, нежно, мягко, как мать. Чудо свершилось. И в этом чуде столько кротости, ласки, как и в губах, лице, теле, дыхании Эляны. Одновременно с этим, не глядя на табло, Гаршва переключает кнопки. Они опускаются вниз и останавливаются на двенадцатом.
— Прости, — говорит Гаршва. — Не впустил тебя. Ты ведь сама знаешь, что я чувствовал, что переживал, не впустив тебя. И ты знаешь почему. Я боялся своей болезни. Прости меня. Я люблю тебя. Очень. Я перестарался, Эляна. Зато теперь я уверен. Я выздоровею. Верю, что одолею болезнь. И буду с тобой. Знаю, я обманул твоего мужа, но я еще раз поговорю с ним. Окончательно. И ты будешь моей, я верю, что ты будешь со мной, раз ты пришла сюда, в лифт.
— Я буду твоей! — вторит ему Эляна, и они опять поднимаются вверх. До семнадцатого этажа.
— Когда встретимся, все тебе расскажу. Слишком много мыслей. Слишком много осколков. И так мало счастья.
Серенькая женщина и 87-й в униформе. Блестят пустые, полированные стены лифта. Прошлое возвращается. Все женщины возвращаются. Все до одной. Воплотившись в одну-единственную.
— Ты себе не представляешь, как я испугалась. Ты болен. Ты меня не любишь, тебя увезли в больницу, тебя задавила машина, у тебя другая женщина.
— Я прошу тебя, приди, приди снова в мою комнату, — говорит Гаршва и нажимает на кнопку. Они едут вниз и останавливаются на шестом.
— Завтра схожу к доктору. Послезавтра у меня свободный день. Приходи послезавтра. Пораньше. Буду очень ждать. Ты даже не знаешь, как я счастлив. Послезавтра мы с тобой выпьем, о, нет, не бойся, самую чуточку, и будем любить друг друга весь день. А если нам этого покажется мало, возьму несколько дней в счет отпуска. И… я считаю, тебе пора. Прости. O’Casey хороший парень, но мне не хотелось бы слишком часто пользоваться его добротой. Сегодня он выручает меня уже во второй раз.
Когда они спускаются вниз, Эляна спрашивает:
— Ты так и не сходил к врачу?
— Сходил. Но он велел зайти повторно, а я не пошел.
— Сходи завтра. Хорошо?
— Я же говорил, схожу, — с этими словами Гаршва открывает дверь лифта.
И когда O'Casey подходит к ним, Эляна протягивает ему руку.
— Знаю, знаю, в Америке не принято пожимать руку на прощание. Но я вам очень благодарна. Сегодня — не закончив фразу, она улыбается. O’Casey берет ее руку и целует.
— По происхождению я ирландец, мадам. И уважаю обычаи европейцев. Всего вам доброго. Удачи. — O’Casey деликатно удаляется.
— Ты удивительная сегодня, — говорит Гаршва. — И чулки в порядке.
— Я думала о тебе. До свидания. До послезавтра.
— До свидания.
