Онелио Кардосо - Онелио Хорхе Кардосо - Избранные рассказы
Тут я понял, наконец понял, почему я внук своего деда, а не сын своего отца, понял, откуда металлический блеск в глазах Пабло — они как колесики на тех старых роликах, которые по-прежнему мчатся сквозь время и пространство.
1962.
Песня цикады
(Перевод Н. Булгаковой)
Собрались однажды маленькие горные жители на совет и подумали, что пора им переселиться в такое место, где перестанут их наконец топтать тяжелые воловьи копыта, а человеческие ноги не будут прокладывать на земле голые тропинки.
Лучше всего, конечно, было бы отыскать высокую скалу, на которую не взобраться большим животным, или залитую солнцем широкую расщелину между камней и уж там построить себе дома.
На том и порешили.
Прилетела пчела, — а пчелы, как известно, летают далеко, — и сказала:
— Есть одна чудесная маленькая долинка, сплошь покрытая цветами, по которой, словно ниточки, бегут три прозрачных ручья.
— А от людей она близко? — спросила красивая черная муравьиха.
— Далеко, — отвечала пчела. — Так далеко, что оттуда, сверху, они похожи на блошек, прыгающих за стадами.
— Так отправимся же поскорее! — вскричали все.
И вот выросло счастливое селение маленьких горных жителей.
Потянулись цепочкой от подножия горы к расщелине, где стояло селение, трудолюбивые муравьи, неся себе еду. Радостно жужжали пчелы в поисках нектара, и потом прятали сладкие ароматные соты в дупле дерева. А вечерами, когда светлячки зажигали свои фонарики, мягкий свет заливал небольшую деревенскую площадь.
И в этом празднике мира и изобилия, в котором жило селение, порой слышалась чудесная песня. Это юная цикада, только и умевшая что петь, весело распевала, радуя всех. Сверчки, и сами хорошие музыканты, очень хвалили цикаду, да и по всей округе шла молва о ее прекрасном пении.
И, однако, из окна муниципалитета пара косых глаз завистливо следила за ее домом. Это был толстый жук-алькальд в высоком цилиндре и с жезлом а руках, который хотел во что бы то ни стало прослыть выдающимся скрипачом, хотя у него ничего не выходило; целые дни напролет он проводил взаперти, пиликая на скрипке, то и дело выскальзывавшей из его глянцевых зазубренных лап.
Измучившись от бесплодных попыток, алькальд подбегал к окну и бросал злобный взгляд на цикаду, нередко певшую при луне.
Но ведь зависть, как известно, похожа на черное семечко, и если его не вытащить из сердца вовремя, оно примется расти и расти, пока злоба не заполнит все сердце целиком. Так случилось и с алькальдом, который теперь и сам уже не мог выносить своего мерзкого пиликанья.
— Разве это справедливо, что мы все работаем, а она бездельничает? — спрашивал алькальд жителей селения. — Всю жизнь она только и делает, что поет. Сестра пчела, например, сколько должна пролететь, чтобы принести мед, а сеньора цикада знай себе поет да веселится.
— Она поет и веселит нас, вы, видно, это хотели сказать, сеньор алькальд, — возразила пчела, очень любившая музыку. — Должны же вы признать — музыкой напоен сам воздух, а то, что в воздухе, принадлежит всем.
— Да, но ведь и ты летаешь по воздуху, и, однако, работаешь. Ты собираешь мед.
— Правильно, только мед этот для моих же сот, а музыка для всех нас.
— Правда, истинная правда! — подтвердили муравьи. И сверчки проверещали:
— Правда, правда!
— Это еще ладно, а вот послушайте-ка, что со мной приключилось, — вмешалась божья коровка с красной полированной спинкой в черных крапинках. — Только я вчера подумала отшлепать своего детеныша, как вдруг зазвучала песня нашей подружки цикады, и рука у меня так и повисла в воздухе. С чего бы это, я вас спрашиваю?
— Ну, просто вы хорошо ели в этом году, вот и обленились, — прервала ее цикада, смеясь.
— Может, и так, а может, потому, что от ваших песен, подруга, сердце становится добрее.
— Они сковывают волю, — проворчал алькальд.
— Сковывают или нет, — продолжала божья коровка, — только я не стала шлепать сына, и хорошо сделала, потом бы сама жалела: дети всегда озорничают, но по натуре они не злые.
— Как бы там ни было, я все же спрашиваю: справедливо ли, что мы все работаем, а она бездельничает?
— Ее работа — это пение, сеньор алькальд, — сказал светлячок, мигая беловатым фонариком.
И собрание хором поддержало светлячка, который тут же скромно погасил свой фонарик.
Тогда алькальд, видя, как над ним берут верх в споре, подумал, что, если заставить говорить цикаду, она наверняка не сумеет защититься от его обвинений, и потребовал:
— Пусть цикада сама объяснит нам, почему она не работает, пусть оправдается или уж прямо признает, что виновата.
И собрание притихло, желая выслушать цикаду.
— Думаю, — спокойно начала она, — я родилась, чтобы петь, и если это вина, то не моя.
— Но однажды один мудрый человек рассказал нам о твоей прабабушке, которая лето целое пропела — и прощай еда на зиму, — грубо прервал ее алькальд.
— А ну, замолчите! — крикнула пчела, да так громко, так властно, что алькальд тут же захлопнул рот, хотя и был в цилиндре и держал в руках жезл. — Дайте цикаде закончить, сеньор.
— Так вот, я говорила, что пение и есть мое дело, и мне всегда казалось, будто труд мой может пойти на пользу другим. Как — я не знаю, но, думаю, песня — это для души, я хочу сказать, для ваших сердец.
— Правильно, правильно, — заверещали сверчки, и на этом шумное собрание закончилось.
А поздно вечером из окна дома, где жила юная цикада, зазвучала неслыханная доселе прекрасная песня, за которую все селение благодарило певицу.
И только жук-алькальд не унимался. Черное семечко все росло, разрасталось у него в сердце, и, едва только на землю упали первые осенние дожди и жители селения стали чихать и кашлять от простуды, он решил, что теперь настало его время.
— Ах, сеньор алькальд, — жаловалась хорошенькая бабочка, — я так страдаю от боли в ушах!
— Это евстахиева труба, милая. Очень нежный орган, расположенный у нас в ухе. Он не выносит музыки.
— О, я и не знала!
— Именно так. Он попросту разрушается от нее, сестрица. Тебе придется улететь отсюда, чтобы не слышать больше этих проклятых песен.
— Выходит, цикада во всем виновата?
— А кто еще распевает у нас тут, милая? Разве другие поют так громко?
Ему бы добавить: «…и так прекрасно», — но этого он не сказал, хоть убей.
Потом алькальд пошел к улиткам, тем самым, которые оставляют за собой серебряный след на дорогах.
— Как поживаешь, сестрица улитка?
— Да, как видите, неплохо, сеньор.
— А как твой новый дом?
— Строго по мерке, сеньор.
— Ну что ж, в дождь он тебе пригодится.
— Конечно, вода стекает по раковине, и внутрь не попадает ни капли. Только вот беда: целыми днями придется сидеть взаперти. Страшный грипп гуляет вокруг.
— А звуки внутрь хорошо проникают?
— Прекрасно. Мы это учитываем при постройке домов.
— Вот беда-то! Это же очень опасно!
— Опасно?
— Тебя разорвет, милая.
— Как так? Что вы говорите?
— Музыка, моя дорогая, музыка — это не что иное, как повторение звуков высокой частоты.
— Частоты?
— Конечно. А твой дом-раковина — настоящий лабиринт, где увеличивается частота высоких звуков.
— Звуков?
— Ну, а она все надрывается. На минуту и то не умолкнет, знай себе поет да поет.
— Цикада, сеньор?
— Конечно цикада. Так она всех нас переморит. Ты даже из дома не выберешься, чтобы хоть умереть на солнце. Никто про тебя не узнает, так и останешься лежать внутри, холодная, оледенелая.
И бедная улитка, совсем испугавшись, хлопнула дверью, запираясь в раковине, а злодей-жук потихоньку улыбался, представляя себе, как на робкий народец подействует разлитая им отрава.
И такого страху нагнал он на жителей селения, что вскоре они совсем перестали слушать цикаду.
Однажды утром, решив, что пришел час свершить задуманное, сеньор алькальд в сопровождении четырех червяков вооруженной охраны появился у ее дома.
— Именем закона, ты арестована, красавица.
— Какого закона? — спросила цикада.
— Именем акустического закона, — торжественно произнес алькальд, разворачивая бумагу с множеством штемпелей и печатей.
Вряд ли стоит объяснять, что вечером того дня да и в последующие вечера темными оставались окна в домике юной цикады.
Так прошла зима. Маленькие жители селения больше не слышали песен, и не раз чья-нибудь тяжелая рука больно шлепала ребятишек, которые, не понимая, за что их так жестоко наказывают, плакали навзрыд. Снова наступила весна, и вот однажды вечером, темным дождливым вечером, в селении случилось такое, о чем никто и подумать не мог. Вдруг страшный хохот, от которого обрушилось три дома, сотряс воздух и само небо.
