Онелио Кардосо - Онелио Хорхе Кардосо - Избранные рассказы
А дождь все шумел и шумел. Гальего трижды принимался вычерпывать воду, набиравшуюся в лодку от дождя и волн, что порой перехлестывали через борт. Трижды пришлось браться за черпак. Но вот сначала стих ветер, а затем и дождь поредел; ночь роняла последние капли, словно огромная черная чаша, у которой треснуло дно.
Гальего собирался сказать: «Мы потеряли весло», — но вместо этого произнес:
— Мы потеряли целый час.
Потом встал и посмотрел на берег, смутно выделявшийся в ночи темной полосой.
— Что же мы будем делать? — робко спросила женщина.
— Что-нибудь придумаем. Вон он, берег, там можно срезать палку подлинней.
— Шест?
— Да, — ответил Гальего и, глядя женщине под ноги, добавил: — Там под тобой где-то мой нож, брось-ка его сюда.
Женщина стала шарить рукой по дну лодки. Она не видела лица угольщика, которое впервые за этот день приняло по-настоящему озабоченное выражение, но сразу же прояснилось, как только она сказала:
— Держи. Осторожно… — И нож упал к ногам Гальего.
— Теперь подожди меня тут и не бойся. Лодка никуда отсюда не двинется.
Перенеся ногу за борт, Гальего оказался по грудь в воде. Женщина смотрела, как он бредет к берегу, постепенно исчезая в темноте, но она не знала, что под водой его ноги по колено уходят в густой ил.
Не каждый представляет себе, что значит срезать ножом прямой и упругий ствол патабана. Если рубить его мачете, и то пришлось бы ударить не меньше трех раз, а ножом — кто знает, сколько провозишься. Потом, одно дело рубить дерево днем, на свежем ветру, а другое — ночью, когда облепит тебя мошкара да и рубишь на ощупь. Мелкая мошка все-таки лучше москита, потому что москита видишь и тратишь время на то, чтобы его прихлопнуть, а мошку не видишь, и ничего не остается, как продолжать работу, — пусть себе сосет. Но когда их такая туча, тут и лошадь не выдержит…
Гальего попробовал рубить ножом, как мачете, да ничего не вышло, нож был слишком легкий. Тогда он решил сделать круговой надрез и переломить ствол. Гальего резал на ощупь, рану на пальце жгло, словно раскаленным железом, а работа как будто не подвигалась. Но вот патабан с треском сломался, и Гальего, прежде чем обрезать с него ветки, несколько раз яростно хлопнул себя ладонью по шее и лицу. Злость прошла, хотя жгучая боль от укусов осталась. Потом он очистил ствол и, когда снова вошел в воду, почувствовал облегчение. Идти по воде все-таки легче, чем кормить мошкару в зарослях.
Забравшись в лодку, Гальего воткнул шест в илистое дно у самого борта. По его телу, облепленному грязью, ручьями стекала вода.
— Хорошо, хоть ветер-то стих, — сказал он.
Женщина дрожала от холода, но в темноте Гальего этого не видел. Перед тем как снова лезть в воду, он решил немного отдохнуть. Из-под носового сиденья вытащил пачку сигарет, не замоченную дождем, и закурил. Женщина не отрываясь смотрела на огонек, ярко разгоравшийся при каждой затяжке, словно на единственную светлую точку во тьме мироздания. Наконец Гальего бросил окурок за борт и встал.
— Надо выбираться на глубину.
Женщина не хотела говорить. Если она скажет хоть слово, угольщик услышит, как у нее стучат зубы от холода, да и чем он может ей помочь?
— На веслах мы пришли бы еще затемно, а теперь только к рассвету дотянем.
Снова Гальего не дождался ответа. Он подумал, что женщина задремала с ребенком на руках, и спросил:
— Ну как, полегче ему?
— Нет, — откликнулась она, и, несмотря на все ее старания, Гальего заметил, что она дрожит.
— Надо было мне агуардьенте взять. Когда спешишь, всегда что-нибудь забудешь.
— Да, — сказала женщина.
Гальего принялся искать хоть какую-нибудь тряпку, кусок парусины, не промокший от дождя, но ничего не нашел. Тогда он оперся о борт, прыгнул в воду и, положив шест вдоль борта, стал толкать лодку. Все его мускулы, от шеи до лодыжек, напряглись в отчаянном усилии, и мало-помалу лодка начала чуть заметно подаваться вперед. Надо было найти канал. Как только лодка выйдет на глубокую воду, она сразу пойдет легко, ее, пожалуй, даже не удержать. Только так и узнаешь, где канал, а пока что лодка все ползла, вспахивая килем густой ил бог знает на сколько дюймов. Ноги уходили в вязкое дно выше колен, и Гальего приходилось после каждого толчка наваливаться на борт, чтобы вытащить увязшую ногу.
Время шло медленно, время тянулось на этом бесконечно трудном пути, но вот лодка внезапно ушла из-под рук; Гальего, сорвавшись, упал в воду и ткнулся руками в илистое дно. Однако когда он встал и увидел лодку, качавшуюся на волнах посреди канала, на его лице, по которому стекала грязная вода, появилось какое-то подобие улыбки. В несколько взмахов он подплыл к лодке и перевалился через борт.
Он совершенно выдохся и охотно бы растянулся на дне лодки. Отрешиться бы от всех забот, уснуть как убитому, погрузиться в теплый сумрак сна, где его усталое тело нашло бы наконец покой. Но лодку может снести течением на мель. Поэтому Гальего встал и, упираясь шестом в дно, налег всем корпусом. Лодка легко пошла вперед. Тогда он резким и ловким движением выдернул шест, чтобы снова воткнуть его по другую сторону лодки. Вот так и придется налегать на шест много долгих часов, пока не взойдет солнце и впереди не появятся дома и грузовик на песчаном берегу, где Гальего и высадит женщину с ребенком. Все было бы хорошо, если бы не две бессонные ночи да не ветерок, который леденит мокрую одежду. А этот Педро, где же он болтается? Ах да, рыбачит. Тут ничего не скажешь, ему, пожалуй, еще трудней пришлось в открытом море, когда налетел ветер, — чем дальше от берега, тем опаснее. А она? О чем она думает, почему молчит? Хуже нет, когда не знаешь, что на уме у человека, который с тобой в пути, тем более если ты и в дорогу-то пустился ради него. Как будто оттого, что она молчит, лодка пойдет быстрей. Гальего захотелось повернуть обратно, сказать женщине без обиняков, что у него сгорит костер, но он сразу же устыдился своего намерения: ведь здесь горит в лихорадке ребенок, на которого он до сих пор даже не посмотрел. Глубоко вздохнув, Гальего оглянулся и увидел, что женщина подобрала ноги на сиденье, а черпак плавает в воде. Тогда он воткнул поглубже шест и зачалил за него лодку. Потом, став на колени, взял черпак. Женщина слышала скрежет жести о дно лодки и плеск выбрасываемой за борт воды, но ничего не говорила. Когда уровень воды в лодке понизился, Гальего вернулся на нос. Глянул вперед, в темноту, и закрыл глаза, потому что если начнешь прикидывать, сколько тебе еще осталось сделать, — полдела проиграно. Гальего отвязал лодку от шеста и поклялся, что, хоть убей, не станет терять больше ни минуты на вычерпывание воды.
Всю ночь над головой плыла в темном небе одинокая звезда. Три раза слышал Гальего кашель женщины, однако не спросил ее ни о чем, а когда над зарослями поднялась заря, его воспаленные, покрасневшие глаза увидели дом и грузовик на песчаном берегу. У Гальего горели ладони, и на том месте, где была намотана тряпка, теперь чернел сгусток запекшейся крови. Но впереди виднелись дома селения, у берега стояла большая шхуна, возле которой суетились люди, готовясь к выходу в море. Гальего ничего не сказал, ему не хотелось говорить. Это она должна была заговорить, обрадоваться, а не сидеть молча на корме, как сидела несколько часов назад, когда он в последний раз обернулся, чтобы взглянуть на нее. Да она будто навсегда потеряла охоту разговаривать. Так они подошли к берегу. Гальего прыгнул в воду и подвел лодку кормой к причалу, чтобы женщина могла сойти, не обрызгав маленький темный сверток, который она держала на руках. Но женщина не шелохнулась, только не отводила взгляда от Гальего. На шхуне какой-то парень в спортивной куртке пил пиво прямо из горлышка и разглядывал прибывших.
— Ну, выходи, приехали.
Губы женщины шевельнулись. В глазах ее не было ни слезинки. Но откуда-то из самой глубины ее существа вырвались слова, горше которых нет на свете:
— Он умер.
На мгновение Гальего онемел, затем вдруг сжал кулак и, треснув изо всей силы по борту, выкрикнул, сам не понимая, что делает:
— Дура чертова! Лучше б ты его в воду бросила!
И тут же ему стало стыдно, а женщина продолжала смотреть на него, и взгляд ее был полон достоинства, потому что в конце концов она была женщиной Сьенаги, дочерью земли, где застаивалось и загнивало само время, где гнили растения, которым не дано было вырасти, и люди, которым не дано было жить.
1961.
Ролики
(Перевод Э. Брагинской)
Нет, конечно, я не забыл Пабло, моего земляка — с ним же связаны воспоминания детства. Но, сказать по совести, этот Пабло был схоронен, упрятан под тем, что можно назвать живой, близкой памятью. Я, как видите, уже в солидном возрасте, и у меня, право, не было особых причин вспоминать о Пабло. К тому же я давным-давно уехал из родного городка, а Пабло застрял там надолго.
