Виктор Шепило - Ночь на площади искусств
— Момент, момент! — остановил Матвея майор, снимая с него летник, — Я еще не знаю, чей это чемодан, чьи вещи!
— Все привозное! Все мое! — не давал себя раздевать Кувайцев.
— Это нужно доказать.
— Как же! Через три границы провез и теперь доказывать? Вот эмблемы московские на саквояже: собор Василия Блаженного, «Рабочий и колхозница», Останкинская телебашня. Изготовлены в кооперативном ателье. Там и приклепали. Что еще нужно? Господин Ткаллер может подтвердить.
Ткаллер охотно подтвердил, что саквояж и вещи являются собственностью русского переплетчика.
— А каким же образом все оказалось у этих нотных знаков? — указал на Марши майор.
— Дак… это…
— Вы были знакомы?
— То есть сегодня ночью познакомились.
— А вы, господин Ткаллер?
— Впервые вижу. Но кое-что слышал от господина Кувайцева из России.
— Ага. Так они все же из России, — расцвел улыбкой Ризенкампф, — Вы вместе приехали?
Матвей и Марши переглянулись.
— Сюда смотреть! — рявкнул Ризенкампф, — Сюда! На пальчик!
Он раскачивал полицейским пальцем перед глазами допрашиваемых, словно припадочный психиатр перед тихим безумцем.
— Да что вы, — отмахивался Матвей, — Они появились здесь. Из партитур. Когда я перепутал обложки.
— А из только что осушенного стакана они не могли появиться? — язвительно ухмыльнулся майор.
— Вы забываетесь, майор! — пригрозил пальцем Свадебный марш, но Траурный нежно взял его за руку, слегка пожал ее — мол, зачем нервничать. Посмотрим, как пойдет дело, понаблюдаем за детьми, иначе зачем было являться.
— Что-то я как на иголках, — не мог успокоиться Свадебный.
Жабо его съехало в сторону. Глаза светились, даже горели, отливая невероятным голубым сиянием. Остроносые туфли выбивали дробь.
Обет вечной любви
Пока майор Ризенкампф выяснял в здании кто есть кто, на площади Искусств объявили перерыв в концерте. Внятно заявили о себе тележки с сосисками, горячим кофе и холодным пивом. Кого не устраивали мобильные закуски, расходились по кафе и ресторанам. Собрались в своем кафе и журналисты. Конечно же, возник спор. Скептически настроенные утверждали, что, несмотря на разнообразие программы, фестиваль не только не выявил звезд, но даже не нашел такого исполнителя или группы, которые могли бы хоть чем-то поразить слушателей.
— А капелла непорочных девиц? А Пауль Гендель Второй с пеликаньим криком? — протестовали другие.
— Старо! Изыски и выверты, — морщились скептики, — С давних времен люди получают эмоциональный заряд у природы, подражая шуму дождя, крику птицы, свисту ветра.
— Да, но здесь человек-артист слился с природой, а не подражает ей.
— Дрессировка и более ничего. Искусная — ничего не скажешь! Вне общества сородичей пеликан обычно молчалив — разве что щелкает клювом. Только среди себе подобных издает глухой рев — его же подвигли к вокализу в человеческой стае. И все же нынешнее динамичное время требует от нас совершенно нового поворота в искусстве. Старыми средствами это время не отразишь! И этот поворот скоро наступит. Вот-вот — и наступит!
— Сколько уже этих поворотов было! И все эти жалкие потуги воспринимались как чрезвычайные открытия и последние откровения. Но проходило время — и банальность любых новаторств становилась очевидной.
— То была подготовка, попытка если не открыть дверь, то хотя бы приблизиться к ней. Но явится истинный новатор, и все ваше традиционное искусство полетит в помойку! Астрологи утверждают, что в начале третьего тысячелетия гармония сфер станет доступна человеческому слуху. Люди начнут объясняться на языке музыки — он у нас в подсознании, этот язык. И тогда каждый сможет понять каждого — исчерпывающе, до конца.
— Не пугайте. Давайте подождем еще пару столетий. А пока: серые начинают — и серые проигрывают!
Тут заметили тихо сидевшего в углу Кураноскэ. Японец, как всегда, был в стороне. Он сидел за столом, пил из маленькой фарфоровой рюмочки свою теплую рисовую водку, макая кусочки тунца в желтый мутный соус с квашеным мхом.
— Господин Кураноскэ, — обратились к нему, — Как по-вашему, есть ли достойные открытия на празднике?
Японец отпил еще глоток и внимательно посмотрел в зал.
— Может быть.
— Вы имеете в виду результат компьютера или фестиваль в целом?
— Подождем, — Кураноскэ твердо поставил чашку.
В кафе было душно и накурено. Официант прошел вдоль стен и распахнул несколько окон.
За окнами была ночь. Зеленоватый лунный свет проникал всюду. Он разбивал свои плоские зеркальца и на крутых крышах, и на брусчатке площади, и на окнах безмолвного «Элизиума». Было тихо. Казалось, во всем наступил антракт.
У кассы концертного зала тем временем собралась очередь. Еще с вечера распространились слухи, что будет продано дополнительно сто билетов. Желающих, конечно, нашлось гораздо больше. Очередь опоясала почти все здание. Кто стоял опершись о стену, кто сидел на корточках, кто — на раскладных стульях и коробках. Были и такие, кто дожидался открытия касс, посапывая в спальных мешках.
Вдруг послышался осипший женский голос:
— Анатоль!.. Анатоль!..
Мария шла, приглядываясь, вдоль очереди. Шла не быстро, шаркающей походкой.
— Не скули. Нет тут твоего Анатоля, — безразлично ответили ей.
— Кому я мешаю?
— Поворачивай, тебе говорят.
Но Мария не повернула. Она подошла к кассам. У освещенной витрины стоял художник с большим планшетом в руках. Как все художники, он был одинок и лицом печален. Мария долго вглядывалась в лицо художника, затем подошла сзади и взглянула на рисунок.
— Очередь рисуешь? — удивилась она, — Лучше бы ты им билеты нарисовал.
Художник обернулся:
— Фальшивками не занимаюсь.
— Они бы обрадовались и отблагодарили тебя.
Мария посмотрела на очередь и как бы свысока, негромко, почти шепотом, обратилась к художнику:
— Вот скажи, зачем этим людям билет? Чего они ждут? Могут ли Григ или Глюк высветлить их души? Или два великих произведения в корне изменят их жизнь? Что скажешь?
— Не смешно шутишь. Я думаю, им обещано счастье, — усмехнулся художник.
— Слушай, да ты, должно быть, даровитый малый. У тебя улыбка хорошая. Ты можешь мне помочь.
— Нарисовать билет?
— Нет. Портрет одного человека.
— Надоели портреты, — отмахнулся художник.
— Пожалуйста. А я тебе десять франков на пиво нарисую.
— Нет. Устал, — Художник захлопнул свой планшет.
Мария взяла его за руку.
— Ты рисуешь сонную очередь, неизвестных людей, которые и спасибо тебе не скажут. А я предлагаю нарисовать красивого человека. Гордого. Необыкновенного. Неужели он не заслужил?
— Таких нет.
— Один есть.
— Ерунда, — И художник повернулся, чтобы уйти.
Мария рванулась было за ним, но вдруг ноги ее подкосились. Она медленно села на выступ тротуара, посмотрела по сторонам, будто ища поддержки, и, не найдя ее, тихо завыла. Выла и скулила, будто собачонка под дождем, глядя то в лунное небо, то себе под ноги на брусчатую мостовую. Сквозь вой и всхлипывания порой можно было разобрать слова. Мария жаловалась на людскую неотзывчивость. К кому бы она ни обратилась, в ответ или непонимание, или насмешка, или полнейшее равнодушие. Будто каменные. Как бы она сейчас хотела превратиться в камень. Вот на этой же площади. Он лежит себе на мостовой среди таких же абсолютно одинаковых холодных камней и не разглагольствует об искусстве, об очищающем влиянии музыки, о братстве и равенстве. Он и так равен среди равных. И пусть его топчут ногами. Ничего. Его назначение такое. Он привык к этому. Он знает, что его топтали и будут топтать. Никакого надувательства и самообмана. Но ведь люди не камни? Вот хотя бы этот художник. Почему бы не помочь страдающему человеку? Об этом и Спаситель говорил…
Художник в это время стоял в стороне, курил, присматриваясь к бродяжке. Что-то мешало ему уйти.
— Ладно. Приводи его завтра на это место! — издали крикнул он.
— Его нет в городе.
— Тогда фотографию принеси.
— И фотографии нет.
— Как же тогда?
— Я буду рассказывать, — подошла Мария, — а ты рисуй. Только сейчас. Я тебя очень прошу. Не надо откладывать.
Радость мелькнула в ее глазах, и лицо засветилось надеждой: «Ну, открывай свой чемоданчик».
Художника подкупила эта простота. Вот очередь — сонные, хмурые, недовольные люди, им кажется, что концерт сделает их счастливыми. А эта Мария — ведь она действительно счастлива! Хотя горюет и, может быть, счастливой себя не чувствует. Может быть, ей кажется, что несчастней ее нет никого. Но откуда-то у нее сила берется. Неужели эта сила — Анатоль? Наверняка он ее оставил, нашел другую, а о Марии тут же забыл и думать не думает. И она об этом знает. Но это не главное. Главное то, что она его ищет, постоянно думает о нем. Вот это состояние счастья-несчастья ему давно хотелось уловить и передать. На фоне недовольной очереди благополучных — страдалица, которую устраивают ее страдания. Вот какой фигуры не хватало на его картине! Художник открыл планшет и принялся делать наброски, поглядывая на Марию.
