Мигель де Сервантес - Дон Кихот. Часть 2
– За одно это качество, – вскричал Дон-Кихот, – малый стоит того, чтоб жениться не только на красавице Китерии, но даже на королеве Жениевре, если б она еще была жива, наперекор Ланселоту и всем, кто стал бы противиться этому.
– Скажите-ка это моей жене, – перебил Санчо, который до тех пор только молча слушал. – Она говорит, что всякий должен жениться только на равной, и доказывает это пословицей, что всякая овца для своего самца.[71] Что до меня, то я бы не прочь, чтоб этот славный парень Базилио женился на этой девице Китерии, и будь проклят на этом и на том свете тот, кто мешает людям жениться по своему вкусу. – Если бы все влюбленные могли так жениться, – ответил Дон-Кихот, – то у родителей отнято было бы их законное право выбирать для своих детей и пристраивать их, как и когда им вздумается; а если бы выбор мужей предоставлен был молодым девушкам, то одна выходила бы за лакея своего отца, а другая за первого встречного, который гордо и заносчиво прошел бы по улице, хотя бы это был развратный фат. Любовь легко ослепляет глаза рассудка, так необходимые для выбора положения, а в выборе права особенно рискуешь обмануться: тут нужны величайший такт и особенная милость неба, чтобы удачно попасть. Кто собирается предпринять путешествие, тот, если он благоразумен, выбирает себе, прежде чем пуститься в путь, приятного и надежного спутника. Почему же не поступать так и тому, кто должен всю жизнь до самой своей смерти идти вперед, особенно когда спутник его не покидает его ни в постели, ни за столом, ни где бы то ни было, как жена не покидает мужа. Законная жена не то, что товар, который можно возвратить, обменять или перепродать после покупки: это нераздельная принадлежность мужа, длящаяся всю жизнь; это узел, который, когда его накинешь на шею, превращается в Гордиев узел и не может быть развязан, пока коса смерти не рассечет его. Я мог бы сказать еще многое другое по этому предмету, но меня удерживает желание узнать, не остается ли господину лиценциату еще что-нибудь рассказать по поводу истории Базилио.
– Мне остается рассказать еще только одно, – ответил студент, бакалавр или лиценциат, как его назвал Дон-Кихот, – что с того дня, как Базилио узнал, что красавица Китерия выходит замуж за богача Камачо, никто уж не видал его улыбки и не слыхал ни одного разумного слова. Он всегда печален и задумчив, говорит сам с собой, а это верное доказательство, что он лишился рассудка. Он мало ест, мало спит, если ест, то только плоды, и если спит, то на открытом воздухе и на земле, как скотина. Время от времени он взглядывает на небо, а иной раз уставится в землю с таким упорством, что его можно принять за статую в развеваемой ветром одежде. Словом, он так сильно обнаруживает страсть, таящуюся в его сердце, что все знающие его опасаются, как бы да, которое произнесет завтра красавица Китерия, не было для него смертным приговором.
– Бог сумеет уладить дело, – вскричал Санчо, – потому что, посылая болезнь, он посылает и лекарство, никто не знает, что должно случиться. До завтра остается еще много часов, а дом может обвалиться в одно мгновение. Я часто видел, как в одно время шел дождь и светило солнце, и сколько раз человек ложится вечером совершенно здоровый, а утром не может пошевельнуться. Скажите: есть ли на свете человек, который мог бы похвастать, что вбил гвоздь в колесо фортуны? Разумеется, нет, а между да и нет, которые говорит женщина, я не положил бы и кончика иголки, потому что он бы туда не пролез. Если только Китерия искренно и сильно любит Базилио, я посулю ей целый короб счастья, потому что любовь, как я слыхал, глядит сквозь очки, превращающие медь в золото, бедность в богатство и стекло в бриллианты.
– Куда ты к черту суешься, проклятый Санчо? – вскричал Дон-Кихот, – ты как начнешь нагромождать пословицы и разные истории, так за тобой никто не угоняется, кроме разве Иуды, – чтоб он тебя унес! Скажи ты, животное, что ты понимаешь в гвоздях, колесах и т. п.?
– Ах, батюшки! – возразил Санчо. – Если вы меня не понимаете, так не удивительно, что мои слова кажутся вам глупыми. Ну, да все равно, я себя понимаю и знаю, что вовсе не наговорил столько глупостей, сколько вы воображаете. Это все ваша милость придираетесь, мой милый господин, ко всякому моему слову и ко всякому шагу.
– Да говори хоть придираетесь, исказитель ты прекрасного языка, чтоб тебя Господь проклял! – вскричал Дон-Кихот.
– Не сердитесь на меня, ваша милость! – ответил Санчо. – Ведь вы знаете, что я не рос при дворе, не учился в Саламанке и не могу знать, прибавляю ли я или убавляю букву другую в словах, которые говорю. Клянусь Богом! ведь нельзя же требовать, чтоб крестьянин из Санаго говорил так, как толедский горожанин.[72] Да и толедские жители не все умеют вежливо говорить.
– Это правда, – согласился лиценциат, – потому что те, которые растут в закодоверских лавках и кожевнях, не могут говорить так, как люди, гуляющие по целым дням в соборном монастыре, а между тем, и те и другие жители Толедо. Чистый, изящный, изысканный язык есть принадлежность просвещенных придворных, хотя бы они родились в махалаондском трактире; я говорю просвещенных, потому что между ними встречаются и не просвещенные, а свет – это истинная грамматика хорошего языка, если его сопровождает еще и навык. Я, сударь, за грехи мои изучал каноническое право в Саламанке и имею некоторые претензии выражать свои мысли ясными, чистыми и понятными словами.
– Если бы вы не имели еще претензии, – прибавил другой студент, – играть этой рапирой еще лучше, чем языком, то на лиценциатском экзамене была бы ваша голова, а не хвост. – Послушайте, бакалавр, возразил лиценциат: – ваше мнение об умении владеть шпагой есть величайшее заблуждение в мире, если вы считаете его лишним и бесполезным.
– По моему, это вовсе не мнение, – ответил бакалавр, которого звали Корчуэло, – это доказанная истина, а если вы хотите, чтоб я доказал вам это на опыте, то у меня есть прекрасный случай для этого: вот у вас две рапиры, а у меня сильный кулак, и с помощью моего мужества, которое тоже не мало, он заставит вас сознаться, что я не ошибаюсь. Ну-ка, сойдите на землю и пустите в ход и ваши руки и ноги, и ваши углы, и ваши круги и всю вашу науку: я уверен, что заставлю вас видеть звезды в полдень при помощи одной моей невоспитанной и натуральной ловкости, в которую я после Бога настолько верю, чтоб утверждать, что еще не родился тот человек, который заставил меня удрать, и что нет на свете человека, которого я не взялся бы заставить потерять равновесие.
– Удерете вы или нет, мне до этого нет никакого дела, – ответил искусный фехтовальщик, – но может легко случиться, что вам выроют могилу именно там, куда вы явитесь в первый раз, т. е. я хочу сказать, что то самое искусство, которое вы презираете, причинит вам смерть.
– Ну, это мы посмотрим, – возразил Корчуэло.
И, легко соскочив с осла, он яростно схватил одну из рапир, которые вез лиценциат.
– Так нельзя поступать, – вмешался Дон-Кихот. – Я буду вашим учителем фехтования и судьей в этом столько раз возникавшем и ни разу не разрешенном споре.
Он соскочил с лошади и, взяв в руки копье, стал среди дороги, между тем как лиценциат приближался с непринужденным видом и размеренным шагом к Корчуэло, который шел к нему навстречу, меча, как говорится, молнии из глаз. Двое крестьян, которые их сопровождали, оставались, сидя на ослах, свидетелями этой смертоносной трагедии. Корчуэло рубил и колол, и градом сыпал ударами наотмашь то одной, то обеими руками. Бакалавр нападал, как разъяренный лев, но лиценциат останавливал его одним толчком рапиры, заставляя его каждый раз целовать ее, точно это была святыня, хотя и не с таким благоговением. Лиценциат пересчитал ему рапирой все пуговицы его полукафтанья, изорвав ему короткие полы, точно хвосты полипов.[73] Он два раза сбил с него шляпу и так измучил его, что тот от злобы и бешенства схватил его рапиру за рукоятку и с такой силой швырнул ее в пространство, что она отлетела почти да три четверти мили. Это письменно засвидетельствовал один из крестьян, деревенский актуарий, который пошел поднять ее, и это свидетельство должно служить доказательством победы искусства над силой.
Корчуэло сел запыхавшись, а Санчо приблизился к нему и сказал:
– Право, господин бакалавр, послушайтесь, ваша милость, моего совета и впредь не отваживайтесь вызывать людей на фехтование, а лучше беритесь за борьбу или метание палок, потому что для этого у вас есть и молодость и сила. Что же касается тех, кого зовут бойцами на шпагах, то я слыхал, что они продевают острие шпаги в игольное ушко.
– Довольно с меня, – ответил Корчуэло, – что я, как говорится, упал со своего осла и на опыте узнал истину, от которой был очень далек.
Сказав это, он поднялся, чтобы обнять лиценциата, и они остались еще большими друзьями, чем были прежде. Они не захотели дожидаться актуария, который пошел искать рапиру, полагая, что он долго не возвратится, и решили продолжать путь, чтобы засветло доехать до деревни Китерии, из которой все они были родом. Дорогой, которая еще оставалась до деревни, лиценциат объяснял их превосходство фехтования с такими наглядными доказательствами, с такими фигурами и математическими формулами, что все убедились в преимуществах этой науки, а Корчуело излечился от своего упрямства.
