Рене Фалле - Париж в августе. Убитый Моцарт
— Я поскользнулся.
— Норберт! Норберт! Вы слышали его, Уилфрид? Он сказал: «Я поскользнулся»!
— Если он говорит, значит, все в порядке.
— Скажи еще, Норберт. Уилфрид, он шевелит губами!
Да, но где же больница? Нет, это мэрия. А это казино. Больницы никогда не бывают освещены.
План города. На первом перекрестке вы сворачиваете направо, потом, на втором, налево. Статуя на площади. Короткая тень на шоссе. Второй — налево, первый — направо. Идет поезд, окутанный своим же дымом.
— Мсье, мсье! Будьте добры, где больница?
— А я не знаю. Понимаете, я здесь в отпуске…
Они в отпуске и не знают где находится больница. Они живут и не знают, где притаилась боль. Больница!..
Уилфрид, который до сегодняшнего дня оберегал свой покой, теперь беспомощный мчится по этой дороге. Десять минут они колесили по городу. В довершение всего Кароль плакала.
Наконец у Уилфрида появилась возможность действовать, всполошить всех санитаров и санитарок. Хирург ужинал. Дежурный врач ужинал. А Уилфрид не хотел есть.
Врач склонился над Норбертом, которого наконец уложили на кровать. Не поднимая головы, он проговорил вполголоса:
— Вы его жена, мадам?
— Да.
— А вы, мсье?
— Один из его друзей. Он упал на камни.
— Он говорил что-нибудь?
— Он сказал только: «Я поскользнулся».
— Да, да, да…
Отупевшим взглядом они следили за врачом, который бесконечно долго наполнял шприц. Сделав укол, он посмотрел на Кароль, посмотрел на Уилфрида.
— Идите, ему надо отдохнуть.
— Я останусь с ним, — сказала Кароль.
Потихоньку врач сделал Уилфриду знак выйти вслед за ним в коридор.
— Вы его друг, мсье?
— Да.
— А эта женщина его жена?
— Я вам уже сказал.
Врач потер нос.
— Я вынужден сообщить, что он безнадежен.
Уилфрид побледнел.
— Безнадежен?
— Да, мсье.
— Но… укол?
— О, укол… Это просто для того, чтобы сделать хоть что-нибудь. Ничего невозможно предпринять. Ничего. Обширные переломы у основания черепного свода. Возможны церебральные повреждения. Кстати сказать, он мог бы умереть на месте.
Уилфрид все больше и больше наваливался на стену. В ушах у него шумело.
— Он может прожить еще час-два. Или две минуты.
— А… а нельзя его прооперировать?
— Нет, мсье. В таком состоянии ничего нельзя поделать. Впрочем, даже если попытаться, все равно это будет бесполезно. Итак, он упал на камень?
— Да. Мы были на рыбалке.
— На рыбалке…
Он закурил, не глядя больше на Уилфрида.
— В подобных случаях административное расследование усугубляет горе вдовца или вдовы. Это очень прискорбно.
Уилфрид выпрямился.
— Административное расследование?
— Да, мсье. Даже по поводу самоубийства проводится расследование. Когда кто-то умирает, всегда возникает вопрос: почему?
— Но почему расследование?
— Извините, мсье, это не моя компетенция.
Врач замолчал и поспешил удалиться. Уилфрид проводил его глазами до конца этого белого, как холодильник, коридора.
Норберт вот-вот умрет. Умрет. Идиотство. На рыбалке не умирают. Смешно. Расследование. Почему он говорил о расследовании? Ах, да, конечно! Скоты… Глупцы… Ведь это умирает не Норберт, а муж Кароль… Муж… Муж…
Норберт умирает, а Кароль ничего не знает об этом. Уилфрид потихоньку вошел в палату.
— Уилфрид?
— Да.
— Что он вам сказал?
— Ничего. Все в порядке. Завтра его прооперируют. Но это не слишком серьезная операция.
— Вы очень любезны, Уилфрид. Норберт скоро умрет.
— Вы с ума сошли! У него…
— У него немного осталось времени. Я чувствую, он удаляется.
— Не говорите так.
— Я вам говорю, что это так. Посмотрим на него, еще живого, в последний раз. Посмотрим на него хорошенько.
Она села. Съежилась от холода. Резче обозначились морщинки в уголке правого глаза.
— Да посмотрите же на него, Уилфрид, — повторила она шепотом, — он уходит. Он не вернется больше.
Уилфриду хотелось, чтобы все это было кошмарным сном, и как было бы замечательно проснуться, почувствовать запах кофе, увидеть солнечный луч, прыгающий по одеялу, как котенок. Он прислонился к батарее. Час или два или десять минут. Он посмотрел на часы — девять часов, потом на Норберта, от которого не отрывала взгляда окаменевшая Кароль. Норберт был жив. Время от времени приподнималось одеяло, которым он был укрыт. Узкая повязка перетягивала рану на голове. Он был жив, но скоро кто-то скажет о нем: «Он мертв». Глаза его были закрыты, и Уилфриду пришла в голову странная мысль, что никому не придется закрыть их.
«Может быть, он их откроет в минуту смерти?»
Смерть. Его друг умирает.
Мой друг скоро умрет. Ради безобидного развлечения доброго Бога. Он только на это и способен. Негодяй. Не ты, Норберт, — Бог. Административное расследование усугубляет горе. Смерть Норберта — налицо. Пусть так. Но какие козни Он нам выстроит за ее спиной? Да, нам, Кароль и мне. Так развиваются события в некоторых пьесах. Говорят: «Это конец», а это не конец, зрители поднимаются и снова садятся. И так два или три раза, пока не упадет занавес…
— Посмотрите на него, пока он жив, — прошептала Кароль. — Он уходит шаг за шагом. Никто больше, ничто больше не защитит его, он живет и умирает на глазах у двух зрителей.
Уилфрид больше не смотрел в ту сторону. Этот клоун в повязке не имел ничего общего с Норбертом. Тот, кто умирал сейчас на этой кровати, был всего лишь тенью, карикатурой его живого друга. Он смотрел на Кароль, спокойно сидящую на краю пропасти. Неужели она не может, по крайней мере, причитать, как все? Сам он не осмеливался ни закурить, ни пошевелиться. Он ждал момента, когда они смогут уйти, они тоже. Он изо всех сил старался впасть в забытье. У него будет время потом, чтобы скорбеть о Норберте, о настоящем, а не о том, прощание с которым длится бесконечно долго.
Он умер в половине десятого.
От мертвых веет холодом. Они заметили, что именно в такой холод погружается Норберт. Однако в нем ничего не изменилось, и они инстинктивно поняли, что смерть в первые свои минуты — это только неуловимое сходство. Скорее даже подобие смерти, как на съемках кинофильма. Кароль крепко прижала ладони к глазам и застыла в таком положении.
Когда Норберт рассказывал о Норвегии, где он провел три недели, Уилфрид не слушал. Он смог бы понять Норвегию, только отправившись туда сам, никто не может преподнести ему Норвегию на блюдечке, в готовом виде. И вот Норберт открыл без него другую Норвегию, а Уилфрида это по-прежнему не интересовало. Человек всегда путешествует один, даже если он находится в автобусе, битком набитом туристами.
Эта палата была пропитана грустью, как метро. Но у Уилфрида не хватало смелости прогнать чужое горе прочь. Кароль напоминала часы, брошенные на пол. Всегда стоят в нерешительности, прежде чем подобрать их и убедиться, что стекло разбилось и стрелки остановились. И как глупо получилось, что именно он, Уилфрид, неподвижно стоя у стены и наблюдая свое личное горе как бы со стороны, зарыдал. Пораженная Кароль встала и натянула одеяло на лицо Норберта. В этот самый момент вошла медсестра. Уилфрид взял себя в руки.
— Мы возвращаемся в отель. Мадам необходимо отдохнуть.
Медсестра внимательно оглядела их, и Уилфриду показалось, что он снова видит перед собой того врача.
— Конечно, а в какой отель? Нужно, чтобы мы могли вас найти.
О чем она думала? Уилфрид чувствовал себя так, будто он в чем-то провинился. Он прошептал:
— Отель «Лион».
Они сели в машину, но Уилфрид не спешил трогаться с места. Кароль, застывшая, безмолвная, замкнувшаяся в себе, сидела рядом.
— Кароль?
— Да…
— Увы, это еще не все. Они мне сказали о расследовании.
— Расследовании?
— Административном.
— Кто вам об этом сказал? — помолчав, спросила она.
— Врач. И медсестра.
— Медсестра ничего не говорила.
— Я понял, что она подумала об этом. Подумала об этом так же, как и мать Норберта, вспомните. Она не хотела, чтобы мы с Норбертом виделись. Она считала это опасным для вашего брака.
— Припоминаю. И вас это пугает?
— Немного.
Он помялся, но потом повторил снова:
— Немного, да.
Он представил себе, как на следующий день комиссар и инспектор входят в отель «Лион».
— Мадам, вы жена покойного?
— Да.
— А вы, мсье?
— Один из его друзей.
— Его лучший друг, может быть?
Уилфрид не отвечал. Комиссар курил, сильно слюнявя сигарету.
— Будьте добры, расскажите, как произошел этот несчастный случай.
Уилфрид с раздражением подчинился.
— Да, да, да, да, да, — сквозь зубы цедил комиссар. — Калао, что вы об этом думаете?
