Джуд Морган - Тень скорби
Когда визит Элен подходил к концу, молодежь вырвалась на экскурсию. Каждый в буквальном смысле бросил в шляпу денег, в шляпу Брэнуэлла («Много не покажется, — поддразнила Шарлотта, — потому что у тебя очень большая голова»), и обнаружилось, что этого хватит на поездку в Болтонское аббатство в фаэтоне[27], или в том, что хоуортский извозчичий двор имел удовольствие называть фаэтоном. По крайней мере, он ехал на колесах; кроме того, появление прогулочного транспортного средства в будничном Хоуорте, где нормальным уличным движением считались вьючные обозы на мулах, оказалось достаточно лакомой приманкой, заставившей людей выйти за ворота и глазеть. Однако не более чем глазеть: никто не помахал им рукой и не поздоровался, разве только кривошеий мистер Гринвуд, продавец канцелярских товаров, признав своих лучших покупателей, поприветствовал их. «Интересно, — подумала Шарлотта, — Элен тоже это заметила?» Вскоре, однако, Брэнуэлл принял на себя оживленную заботу об увеселении Элен и чуть не вываливался из коляски, чтобы указать девушке на красоты пейзажа.
— Посмотрите сюда, мисс Нюссей, молю вас, бросьте взгляд, как говорят французы, — и вы узрите замок Скиптон. Здесь жила леди Анна Клиффорд, домашним учителем которой был поэт Самуэль Даниель, а ведь он считается одним из великолепнейших поэтов славной елизаветинской эпохи. Только послушайте: «Сон-чародей, сын Ночи вороной и Смерти брат, в молчанье тьмы рожденный…» Ну, если у вас от этого не встают дыбом волосы на руках, свои руки я навеки умываю… Энн, что означает этот чопорный взгляд? Не согласна, что у леди растут на руках волосы? Однако же это неоспоримый факт, какими бы тоненькими и светлыми они ни были. А их непроизвольное поднятие — единственный надежный проводник в оценке стихотворной строки.
Элен, как казалось Шарлотте, немного поддалась очарованию Брэнуэлла, что вызвало целый рой тревожных мыслей, ибо, в конечном счете, это Брэнуэлл, ее брат… Позже, когда они заехали позавтракать в гостиницу «Девоншир армс» в Китли, чудесное настроение Брэнуэлла на какое-то время порядком испортили. Некий джентльмен, выехавший на охоту, такой весь из себя, с короткими баками и в полосатом жилете, подозвал друга, чтобы вдоволь посвистеть и посмеяться над обветшалым экипажем вновь прибывшей компании. Шарлотта почувствовала, как Брэнуэлл внутренне напрягся. Она понимала его. Точно так же обстояли у нее дела с бисерной россыпью умений светской леди, которые столь легко взращивали в себе остальные юные мисс в Роу-Хеде: знаешь, что они ничего не стоят, презираешь их, но в то же время понимаешь, что было бы гораздо удобнее носить в себе это презрение, если бы они имелись в твоем распоряжении.
— Неужели вы не слышали «Белой голубки Рилстоуна», мисс Нюссей? — В Болтонском аббатстве Брэнуэлл снова пришел в форму и ни на шаг не отступал от Элен. — Вордсворт[28] написал эту поэму, когда приехал сюда, да-да, именно сюда. Быть может, мы сейчас ступаем как раз по тому месту, куда снисходила муза.
Из башни Болтона, монашеской, старинной,
Бьет зычный колокол с ликующею силой.
— О, шикарная вещь.
Он запрыгнул на истертый обломок стены, отдав свою рыжую шевелюру на растерзание ветру, и легким звенящим голосом продекламировал:
Солнце светит ярко; на полях веселых
Люди в нарядах лучших, столах и камзолах,
Накидках, капюшонах, шелестя шелками,
Хрустального причала берегами
Минуют дол, от глаз сокрытый, тихий,
Шагают на призыв святой, великий.
И высоко на пустошах, смотри,
Сверкают, как росинки, на заре они!
Некая представительница «сверкающего» общества, леди, затянутая в шелка и газ, обратилась к мужу, стоявшему в паре шагов от Шарлотты:
— Да, пожалуй, ирландец. В их жизнелюбии всегда есть что-то слегка вульгарное.
Шарлотта бросила на даму испепеляющий взгляд и спешно взяла Брэнуэлла под руку, когда тот спрыгнул со стены. А глубоко внутри погладила маленького желтого гоблина в знак благодарности за то, что выиграла в Роу-Хеде специальный приз за чистоту английской речи.
Они так рано выехали из дому, что Шарлотта чувствовала себя обессиленной, когда компания забралась в освистанный экипаж и отправилась в обратный путь. Вокруг вытрушивали пледы, собирали корзины и складывали зонтики. Шарлотта думала: «В мире есть только два сорта людей — не богатые и бедные, не добродетельные и порочные, но успешные и неуспешные». Пока Шарлотта дремала на сиденье коляски, тарахтевшей по каменной дороге, ей грезились преграды на пути, ворота библейских стен, факел, выбрасываемый вперед, чтобы осветить их лица, хриплое отрицание: им входа нет.
Элен, перед отъездом:
— У тебя такая замечательная семья, Шарлотта. Они так исключительны в любви друг к другу. На самом деле пример истинно христианской жизни.
Последняя фраза удивила Шарлотту. «Кем бы мы ни были, но только не этим», — подумала она.
— Я чувствую… я правда чувствую, что теперь лучше тебя понимаю. Жаль, что я не могу понять большего. Вы все так устрашающе умны. Никогда не стремилась быть синим чулком, но стать немного умнее хотелось бы.
— Лучше быть хорошей… — пробормотала Шарлотта. — Гм? Ах, ничего.
Папа очень хорошо пережил эксперимент с гостеприимством и даже не возражал против его повторения в будущем. Тетушка была непреклонна в тонкогубом одобрении манер Элен:
— Они могут служить примером каждому. В наши дни слишком многие девушки развязны и прямолинейны — недопустимый изъян в дни моей пензансской молодости. Или же неприветливы и замкнуты. Трудно сказать, что хуже.
Энн втихомолку пыталась освоить новую прическу Элен. А Эмили заявила:
— Да, она вполне сносна, действительно вполне сносна, учитывая все факторы.
— Какие факторы? — потребовал объяснений Брэнуэлл.
— Я хочу сказать, что сносна как человек.
Брэнуэлл раздраженно усмехнулся:
— Фи, Эм, где ты подцепила эту дешевую мизантропию?
Эмили слушала, но, как это часто бывало, для нее наступил двусмысленный момент, когда никто не мог сказать, ответит она или просто побредет прочь, как кошка.
— Мизантропия — это когда не любишь людей? — спросила Эмили с видом искренней любознательности.
— Ты дала ясное определение принципа, — саркастически отозвался Брэнуэлл.
— О, но это не принцип. Это просто мои наблюдения. То, что я знаю.
— Ты почти не знаешь людей.
И тут Эмили потянулась подобно кошке и пошла прочь из комнаты, бросив напоследок:
— Но я знаю себя.
Азартные игры в свое время были очень модными в Великом Стеклянном городе, и такие изысканные развлечения быстро распространялись в новом, еще не совсем устроенном королевстве Ангрия. Занося их в летопись (да, ее все-таки соблазнили вернуться, и какое-то время она плескалась на мели, говоря себе, что всегда может уйти, и тут же ушла на пятьдесят футов[29] под воду, простоволосая, восторженная), Шарлотта живо представила драматический момент, когда на зеленом сукне переворачивают карту или, еще лучше, когда кости со стуком высыпаются из чаши: добела накаленное внимание, томление неизвестностью — что скажут точки.
Совсем не так, как падают сейчас на стол кости твоей жизни. Кости шулера, можно сказать: они катятся по столу, останавливаются и безошибочно показывают нежелательное число.
— Слог мисс Вулер в высшей степени воодушевляет, — протягивая письмо, сказал папа, образец близорукой галантности. — Взвесив все за и против, полагаю, что условия как нельзя благоприятны. Но, конечно же, нет необходимости принимать решение прямо сейчас, моя дорогая.
Снова бросим кости: числа ничуть не лучше.
— Две гинеи за урок кажутся высокой платой, согласен, — заметил папа, обращаясь к мистеру Эндрю, которого призвали освежить старое знакомство с папиной диспепсией. — Но это не просто учитель рисования. Заниматься под началом мистера Уильяма Робинсона из Лидса, который был учеником Лоренса, — это должно придать вес амбициям Брэнуэлла. И разумеется, моим собственным на его счет. Моему сыну суждено стать художником, и все, что я могу для этого сделать, любую жертву, какую могу принести…
Папа распростер красивые руки с длинными ногтями, выражая всю необъятную ширь отречения. И совсем скоро Шарлотта достала из шкафа две верхние и три нижние юбки, готовясь к сборам и ровным счетом ничего не выражая.
Теперь ничего не остается, кроме как оценить внушительную сумму своей неблагодарности, потому что, отправляясь в Роу-Хед в качестве учительницы, она, в конце концов, возвращалась к тому, что хорошо знала, и в то же время избежала другой, неведомой судьбы гувернантки. Кроме того, с ней ехала Эмили, чтобы стать ученицей в школе. Она не должна была чувствовать себя одинокой и вообще… Вообще, все складывалось удачно, не так ли? И почему это привело к дрожащему, трепещущему безумию на коврике перед камином? Возможно, в этом ее собственная вина?
