Торквато Тассо - Освобожденный Иерусалим

Султан вдруг примечает скакуна,
Без всадника блуждающего в поле:
Ослабленный и ранами и боем,
Он вскакивает все же на него.
Нашлемник устрашающий потерян;
Разбитые и кровью залитые
Доспехи не являют в этот миг
Следа великолепия былого.

Так, из овчарни прогнанный с позором,
Спешит в лесу убежище найти
Свирепый волк: еще в его утробе
Проглоченные жертвы шевелятся,
Но лижет окровавленные губы
Добычи вечно жаждущий язык.
Так Сулейман пускался в путь, весь кровью
Насыщенный, но все ее искавший.

Вокруг него летают тучи стрел,
Мечи и копья сотнями сверкают
Со всех сторон; но, видно, от ударов
Смертельных он еще храним судьбою.
Неузнанный никем, он по безлюдным
Тропинкам исчезает, и его
Мятежная душа напрасно ищет
Просвета в бездне помыслов неверных.

В конце концов, однако же, приходит
Он к непоколебимому решенью
Вернуться в те места, где повелитель
Египта рать готовит для войны.
Он под его знамена стать намерен
И под главенством новым вновь отдаться
Случайностям войны. И, так решив,
Коня он направляет прямо в Газу.

Чем дальше, тем сильнее ноют раны
И тело истомленное болит;
Но отдыхать не думает он вовсе.
Он едет целый день без остановки:
Лишь черной мглой окутанный, с коня
Слезает, перевязывает раны
И голод нестерпимый напоследок
Плодами дикой пальмы утоляет.

В изнеможенье бросившись на землю
И голову склонив на щит, он ищет
Во сне забвенья от телесных мук
И от тревожных дум успокоенья.
Но долго он в усилиях напрасных
Желанного не обретает сна.
И коршуны незримые – досада
И скорбь – его и гложут и терзают.

В конце концов, когда уж нераздельно
Повсюду ночь безмолвная царит,
Он, страшною усталостью сраженный,
Глаза отяжелевшие смыкает.
Тяжелый, беспокойный сон тогда
Ему покой обманчивый приносит.
Он спит, но в то же время ясно слышит
Суровый чей-то голос над собой:

«О Сулейман! О Сулейман! До лучших
Времен свой сладкий отдых отложи:
И родина и подданные стонут
Под игом чуждым, ты же спишь! Несчастный!
Ты спишь, а тени воинов блуждают
Среди своих разбросанных останков!
И ты в объятьях сна способен ждать,
Чтоб твой позор аврора озарила?»

В испуге пробуждается султан
И видит старика перед собою:
Стоит под гнетом лет в дугу согнутый,
На посох узловатый опершись.
«Кто ты, докучный призрак, что покоя
Измученного путника лишаешь?
Что за нужда тебе до моего
Позора и отмщенья за обиды?» —

«Намеренья твои, – ему на это
Старик в ответ, – небезызвестны мне:
Твоей судьбой я больше озабочен,
Чем можешь ты предполагать. Явился
Я для того, чтоб возвратить твоей
Усталой, притупившейся отваге
И остроту и силу. Эту вольность
Ты, государь, в вину мне не поставь!

Ты хочешь к повелителю Египта
Пристать теперь: поверь, султан, моим
Предчувствиям и откажись от этой
Поездки многотрудной и бесплодной;
И без того египетское войско
С вождем державным скоро будет здесь.
Зачем тебе искать далеко места,
Где проявить и мужество и смелость?

И если ты меня в проводники
Захочешь взять, тебе я обещаю,
Что утром без опасности малейшей
Проникнешь ты в Солим через осаду.
С оружием в руках ты-можешь там
По выбору охотиться за славой.
Твердыню защищай, пока на помощь
Не явится могучий египтянин».

И голосом и взором незнакомец
И гнев и спесь султана укрощает;
Смиренно говорит он старику:
«Лишь прикажи, отец мой, за тобою
Готов бежать, готов лететь я всюду.
Нет лучшего совета для меня,
Чем тот, где обретаю я возможность
Подвергнуться напастям и невзгодам».

Старик, его решение одобрив,
Ему бальзамом смачивает раны,
Сильнее разболевшиеся за ночь,
И быстро заживляет их. Цветы,
Раскрытые лобзанием авроры,
Украсило уже лучами солнце,
И незнакомец молвит: «Нам пора;
Наставший день к трудам нас призывает».

Поблизости ждала их колесница;
Они в ней помещаются. Старик
Конями правит твердо и умело,
Бежать их побуждая непрестанно.
Колеса с шумом катятся в пыли,
Следы на ней едва лишь оставляя;
С коней струится пот: их удила
Покрыты белой пеной в изобилье.

Внезапно окружающий их воздух
Становится и гуще и плотней,
И, наконец, их облако от мира
Стеной непроницаемой скрывает:
Для путников обоих лишь оно
Естественно-прозрачным остается;
Из недр его они и небо видят,
И все, что им встречается в пути.

Султан уж морщит лоб и хмурит брови;
Все в большее приводит изумленье
И облако его, и колесница,
Что с быстротою молнии летят.
Душевное смятенье в неподвижных
Чертах прочтя, старик его тотчас
Выводит из задумчивости; он же,
Волнуясь и тревожась, восклицает:

«О, кто бы ни был ты, что подчиняешь
Своим законам силы естества,
Чей взгляд в сердцах читает невозбранно
И, может быть, грядущее провидит,
Прошу тебя, скажи, какой конец
Предназначает Небо тем волненьям,
Что Азии колеблют все основы;
Какой нам ждать развязки напоследок?

Но имя мне свое скажи сначала;
Потом скажи, каким искусством столько
Чудес творишь. Ни слушать, ни понять
Тебя я не могу без ободренья».
Старик ему с улыбкой: «Без труда
Отвечу я на часть твоих вопросов.
Зовут меня Исменом; по искусству
Слыву я у сирийцев чародеем.

Но, чтобы для тебя снять покрывало
С грядущего, чтоб взору твоему
Открыл судьбы я вещие скрижали,
Превыше сил моих желанье это.
Наш путь земной лежит средь бед и нужд;
От них защита – мужество и разум.
Герой и мудрый зачастую сами
Свое благополучье создают.

Ты сердцем непреклонным наделен;
Твоя рука спасти способна стены,
Которым угрожают христиане,
И нанести врагам удар могучий.
Железу и огню спеши навстречу:
Дерзай, страдай, надейся! А пока,
Чтоб ты не горевал, тебе из мрака
Грядущего я кое-что открою.

Через десятки лет, как я предвижу
Иль кажется лишь мне, родится тот,
Чьи подвиги всю Азию прославят.
И доблести героя, и блестящий
Расцвет Египта под его правленьем
В тумане я едва лишь различаю;
Но ты доволен должен быть уж тем,
Что с игом христианским он покончит.

Неверных власть решительным ударом
Он сокрушит. Остатки их найдут
Убежище на острове пустынном.
И тот герой твоим потомком будет».
Тут старый соблазнитель умолкает;
Султан же произносит: «Счастлив смертный,
Кому готовит Небо жребий славный!»
Он рад, но сердце ревность уж грызет.

И добавляет: «Я судьбы причудам
Не подчинюсь; дары ль ее, удары ль,
Я буду принимать равно спокойно.
Скорей луна сорвется с высоты,
Скорей свой вечный ход нарушат звезды,
Чем Сулейман сойдет с тропинки правды».
И светится лицо его при этом,
И смелостью горят его глаза.

Вот, наконец, и ставки христиан.
Каким ужасным зрелищем их взоры
Поражены! В каких различных видах
Является им смерть! Глаза султана
Вдруг облако печали застилает,
И слезы по щекам его текут.
Еще недавно грозного отряда
Он видит лишь кровавые останки.

Победу торжествуя, христиане
Снуют по изувеченным телам
Его друзей вернейших и ближайших,
Снимая с них доспехи и одежды;
Другие же, платя последний долг,
Своих со всею пышностью хоронят,
А дальше на одном костре пылают
И турки и арабы вперемежку.

Увидя это, Сулейман на землю
С мечом в руке соскакивает вмиг,
Но чародей зовет его обратно
И яростный порыв его смиряет.
Взойдя с султаном вновь на колесницу,
Старик коней торопит, чтоб вершины
Холма достичь, и христианский стан
Скрывается за ними понемногу.

Окончен путь, и колесницы нет.
За облаком укрытые все так же,
Извилистой тропинкой по равнине
Они идут до места, где Сион
Обрывистые склоны подставляет
Лучам прощальным дня. Здесь чародей,
Остановившись, гору зорким взглядом
Исследовать пытается как будто.

Внутри утеса крепкого находит
Он темную пещеру наконец,
Века уж существующую; доступ
В нее закрыт травою и кустами.
Исмен, раздвинув ветви и согнувшись,
Пытается проникнуть в глубину:
Одна его рука во мраке шарит,
Другою же он манит Сулеймана.

Тот восклицает: «Небо! Для чего
Скрываться должен я в таких потемках?
Моя рука, когда бы ты позволил,
Мне более достойный путь открыла б». —
«Великодушный воин, – отвечает
Ему Исмен, – не презирай дороги,
Что проложил великий Ирод, царь,
Прославившийся столь в военном деле.

Велел он вырыть это подземелье,
Когда задумал подданных своих
Держать в узде. Он пользовался этой
Тропинкой для того, чтоб незаметно
Переходить из башни в храм еврейский:
Неведомый никем, он покидал
Иерусалим, войска по произволу
Вводя в него и выводя обратно.

Но я теперь – единственный из смертных,
Которому проход известен тайный.
Он прямо проведет в то место нас,
Где Аладин, судьбою устрашенный,
Из граждан и старейших и мудрейших,
Быть может, собирает уж совет.
Ты там же должен быть; безмолвно слушай:
В свой час явить успеешь всю отвагу».

Сказав, старик смолкает. Сулейман же
Покорно подвигается за ним
Ползком, едва протискиваясь в тесном
И мрачном без просвета подземелье.
Меж тем нора, их скрывшая, чем дальше,
Тем шире все становится и выше:
И вскоре удается середины
Таинственной пещеры им достичь.

За узкой дверью – лестница; ступени
Лишь частью сохранились; слабый свет
Идет через отдушину. Поднявшись,
Исмен с султаном входят в помещенье,
И роскошью и светом залитое.
Там Аладин со скипетром в руке,
С алмазом на тюрбане восседает,
И мрачен взор его от думы скорбной.

За облаком незримый, Сулейман
Торжественное видит заседанье
И слышит, как властитель удрученный
С престола держит речь: «Друзья мои
И слуги верноподданные! День
Истекший был для нас днем злополучий;
Рассеялись все наши упованья,
И остается нам один Египет.

Но помощь далека еще от нас,
Опасность же у самого порога!
Я вас созвал сегодня, чтоб советов
Послушать ваших». Так сказал, и ропот
Глухой вокруг престола раздается,
Подобно шуму ветра в чаще леса.
В сиянье бранной доблести Аргант
Тогда встает и требует вниманья.

«Зачем, великодушный государь,
Испытываешь ты отвагу нашу?
Что есть, то есть; но, говорю я, будем
Надеяться лишь на самих себя.
Для мужества нет страшного на свете,
И им-то мы должны вооружиться;
Лишь на него положимся: дороже,
Чем стоит жизнь, ценить себя не будем.

Отчаиваться в помощи Египта
Не смею я; иначе б усомнился
Я в слове господина моего,
А это было б тяжким преступленьем.
Но в некоторых воинах твоих
Я доблести хотел бы видеть больше;
Хотел бы, чтоб они, стремясь к победе,
Опасности в лицо смотрели прямо».

Аргант на том кончает. Убеждать
Других ему не позволяет гордость.
Оркан его сменяет, выделяясь
Величием и властностью осанки.
Потомок знатных предков, в битвах славу
Он ранее стяжал, но, привязавшись
К красавице жене и детям, скоро
Стал, неженка, лишь мужем и отцом.

И говорит: «Не в силах, государь,
Я осуждать ту гордость, что, возникнув
Из храбрости, здесь вылилась в словах
Не в меру уж заносчивых, быть может.
Аргант перед тобою и советом,
Бесспорно, проявил избыток пыла;
Но он в речах, как и в делах, отважен,
И в этом оправдание его.

Тебе же, повелитель мой, чья мудрость
От опыта и возраста созрела,
Тебе нетрудно будет удержать
Уж чересчур заносчивое рвенье,
С опасностью наличной соразмерить
Далекую надежду и увидеть,
На что способен враг и какова
На деле прочность нашего оплота.

Искусством и природою равно
Наш город защищен; но христиане
Ему грозят во всеоружье бранном.
Что нам судьба готовит, я не знаю;
Скорее к страху склонный, чем к надежде,
Случайностей возможных я боюсь:
Меня пугают длительность осады
И голода неотвратимый ужас.

И стад, и всех припасов, что вчера
Так счастливо достались нам в то время,
Как недруг упивался нашей кровью,
Для населенья хватит ненадолго.
Напрасно египтянин, верный слову,
В назначенный им день придет на помощь:
Оружие его не защитит
Нас от невзгод и бедствий неминучих.

Что будет, если помощь опоздает?
Но пусть придет она и раньше даже:
Не вижу я перед собой победы
И с ней освобожденного Солима.
Придется нам сражаться с тем Готфридом
И с воинами теми, что не раз
Рассеивали по полю и турок,
И персов, и арабов, и сирийцев.

Их знаешь хорошо и ты, Аргант
Великодушный, ты, что поле битвы
Им часто уступал, ты, что спасался
От них лишь бегством. Знает также
Клоринда их, как знаю я и сам.
Терпели все от них мы в равной мере,
И никого я здесь не обвиняю:
По силам проявил отвагу каждый.

Я это говорю, хотя Аргант
И мечет негодующие взгляды,
Суля мне смерть; неотвратимый рок
Ведет неверных к цели неизменной:
Потока уж ничто не остановит.
Лишь рвеньем верноподданного я
И к родине любовью побуждаем:
Свидетелем пусть Небо мне в том будет.

Властитель мудрый, ты сумел и мира
Добиться, и престол свой сохранить!
Султан же непокорный, может статься,
Теперь уж мертв иль стонет в рабских узах.
Изгнанником, быть может, беглецом
Влачит вдали он свой плачевный жребий;
А мог бы он сберечь ценою дани
Хоть часть своих утраченных владений».

Так речью изворотливой Оркан
Искусно прикрывал свои советы:
Не смел он прямо высказать, что надо
Просить смиренно мира у врагов.
Султан в негодованье от обиды
Себя уж больше сдерживать не в силах.
«Потерпишь ли, – Исмен ему тогда, —
Чтоб трус тебя и дальше так бесчестил?» —

«Ах, почему, – султан в ответ, – не властен
Я это покрывало отстранить!
Горю я весь и гневом и досадой!»
Едва сказать он это успевает,
Как облако, внезапно разорвавшись,
Бесследно тает в воздухе. Отвагой
И гордостью сияющий султан
Является, как призрак, с восклицаньем:

«Вот он, султан! Вот он, беглец трусливый!
Тому, кем оскорблен я, этот меч
Сумеет доказать, что он-то первый
И трус, и клеветник еще к тому же!
Беглец трусливый! Кто же вражьей крови
Ручьи на землю пролил? Кто усеял
Телами всю равнину? Кто лишился
Всех воинов? Беглец трусливый я!..

Коль этот трус иль трус ему подобный,
И вере и отечеству изменник,
О мире гнусном смеет говорить,
Дозволь мне с ним покончить, повелитель.
В овчарне уживется с волком агнец,
Голубку со змеей в гнезде увидят
Скорей, чем христиан и мусульман
Соединит под этим небом дружба».

Пока он говорит, мечом все время
Его рука с угрозой потрясает;
И вид его ужасный, и слова
Приводят весь совет в оцепененье.
Поостудив свой гнев и к Аладину
Приблизившись, боец ретивый молвит:
«Да возродится снова, государь,
В тебе надежда; Сулейман с тобою».

На это восклицает Аладин:
«О благородный друг, с каким восторгом
Тебя я обнимаю! Все утраты
Забыты мной, исчезли все тревоги.
Коль Небо снизойдет к молитвам нашим,
Ты сможешь и мою упрочить власть,
И возвратить свою одним ударом».
И к сердцу прижимает он султана.

Потом, чтоб оказать ему достойный
Прием, на свой престол его сажает,
А сам вторым довольствуется местом
На левой от престола стороне;
Исмена же зовет с собой сесть рядом.
Клоринда от себя спешит герою
Заслуженные почести воздать;
Ее примеру следуют другие.

В числе их Сулейман Ормусса видит,
Арабского вождя: в разгаре битвы
Под кровом тишины и тьмы ночной
Сумел он по неведомой дороге
Ввести в Солим отряд ему подвластный,
Доставив и припасы заодно,
Чем оказал существенную помощь
На голод обреченному народу.

Заносчивый черкес один стоит
С досадою и завистью во взорах,
Подобный льву, что алчными глазами
Намеченную жертву пожирает;
А сумрачно-задумчивый Оркан
Не смеет обратить лицо к султану.
Так повелитель турок обсуждает
Союз на смерть с тираном Палестины.

Готфрид благочестивый между тем,
Остатки полчищ вражеских рассеяв,
Все почести, какие подобало,
Воздал отважным воинам своим;
Потом приказ он отдает по войску
Для приступа в два дня все приготовить.
Торжественный и грозный вид его
Сулит невдолге гибель осажденным.

Отряд блестящий тот, что христианам
Помог в разгаре битвы, составляли
Ушедшие с Армидою герои;
А в их числе был также и Танкред.
Желая знать, что с ними приключилось,
Готфрид их всех зовет в свою палатку,
Куда Петра-пустынника еще
Да воинов мудрейших допускает.

И говорит: «Теперь вы расскажите
О вашем заблуждении недолгом;
Как Небо возвратило вас туда,
Где ждали вас и где вы были нужны».
С раскаяньем и со стыдом на лицах
Они стояли, головы склонив;
Но, наконец, британский королевич,
Подняв свой взор, молчанье нарушает:

«По правде, государь, любовной страстью
Прельщенные, в цепях красы коварной,
Презрев свой долг и приговор судьбы,
Ушли мы за опасной проводницей.
Нас ревность разделяла; чародейка
И взглядами своими, и речами
(Ах, слишком поздно мы узнали это!)
Взаимную питала злобу в нас.

Доходим, наконец, мы до страны,
Где тлеет до сих пор возмездья пламя
И почва, плодоносная когда-то,
Покрыта нынче озером обширным;
Из вод его безжизненных, смолистых
Нечистые исходят испаренья:
Зловредные, они нам говорят
И о грехе, и о небесной каре.

Так воды эти густы, что на них,
Как дерево, легко держаться могут
И человек, и камень, и железо;
А посредине озера стоит
С землей мостом соединенный замок:
В него-то нас и привела царевна.
Все праздничным весельем там полно
И дышит упоительным блаженством.

Под ясным небом в воздухе прозрачном
Деревья тень и свежесть разливают
На зелень и цветы лужаек; мирты
Склоняются над чистыми водами.
И ручеек журчащий, и зефир,
Играющий листвой, и вся природа
С искусством и богатством в сочетанье
Питает чувство грезой сладострастной.

Где тени было больше, на лужайке
У ручейка Армида приказала
Для нас, проголодавшихся в пути,
Раскинуть стол роскошный: все там было,
Что обещает лишь весна, а осень
Вполне уж зрелым предлагает, все
Дары земли и моря; сто красавиц
Прислуживали нам и угождали.

И речи и улыбки вероломной
Пьянили, чаровали. Забывая
Самих себя, глотаем мы отраву.
«Сейчас вернусь!» – вдруг говорит она;
И точно возвращается, но взгляды
На нас не столь уж нежные кидает.
С жезлом в руке, по книге нам она
Вполголоса прочитывает что-то.

От чтения, я чувствую, во мне
Меняются и помыслы и чувства,
И вкусы и наклонности; внезапно
Бросаюсь в воду я и погружаюсь
В нее совсем; конечности исчезли,
И весь внутри я будто бы сплочаюсь:
Я в рыбу чародейством превращен,
И кожа вся покрыта чешуею.

Товарищи мои со мною вместе
В струях прозрачных играм предаются;
Лишь смутное, похожее на сон,
Об этом я храню воспоминанье,
Но чары исчезают: онемели
От изумленья мы и от испуга;
Армида же в унынье повергает
Зловещим взором нас и нам грозит:

«Могущество мое теперь, надеюсь,
Известно вам; испытана моя
Над вами власть! Могу единым словом
Я в вечный мрак вас погрузить отныне;
Могу единым словом превратить
В пернатых вас, в растения и в гадов,
И каждого могу скалою сделать,
Фонтаном иль чудовищем морским.

Но избежать вам гнева моего
Легко беспрекословным послушаньем:
От веры отрекитесь и восстаньте
За нас на нечестивого Готфрида!»
Все как один возмущены таким
Условием: один Рамбальд согласен;
А нас она тотчас же заключает
В тюрьму, куда не проникает свет.

Судьба же в это пагубное место
Приводит и Танкреда; но невдолге
Вдруг наша открывается тюрьма,
И, если верить к нам проникшим слухам,
По просьбе повелителя Дамаска
Армида отправляет нас в Египет
Под стражею, которой отдает
Оружие все наше, и в оковах

В пути уж находились мы, когда
Навстречу нам послало Провиденье
Отважного Ринальда. Этот воин,
Готовый новым подвигом прославить
Себя в любое время, нападает
На стражу, часть закалывает, часть
Рассеивает в страхе и доспехи
Отбитые вручает нам обратно.

Все видели воочию его,
Все доблестные руки пожимали
И голос милый слышали; не верьте,
Что наш герой погиб: он жив доныне.
Всего три дня прошло, как он с себя
Доспехи окровавленные сбросил
И, с ними распростясь, в Антиохию
Отправился под видом богомольца».

Сказал. Пустынник поднимает к небу
Слезами орошенные глаза;
Лицо неузнаваемо: какими
Сияет весь он дивными лучами!
Душа его, проникшись Божеством,
К селениям бессмертных воспаряет:
Ему открыто будущее; в бездну
Времен уж погружается он мыслью.

Но, наконец, становится свободным
Его язык, и открывает тайны
Грядущего величественный голос.
И смотрят все, и слушают в немом
Их властно охватившем изумленье:
«Так жив еще Ринальд! Пусть чародейкой
Обмануты мы были; Небеса
Блестящую ему готовят славу.

Дивящие всю Азию дела —
Лишь детские забавы и предтеча
Величия. Я вижу, как смиряет
Он дерзость нечестивца; как его
Орел и Рим и церковь под защиту
Свою берет, у коршуна исторгнув;
Как в детях, своего отца достойных,
Он вновь как бы рождается на свет.

Идет за ним потомков вереница,
Орудия насилья сокрушая:
Религия с святейшими отцами
Покоится под сенью их щита.
Смирять гордыню, облегчать страданья,
Невинных защищать, карать виновных:
Вот их удел; и воспарит далеко
За солнце дома Эстского орел.

Его когтям лишь молнии войны
Держать предначертало Провиденье:
Крылами торжествующими будет
Святейший Рим он вечно прикрывать;
Его когтям лишь вверена и участь
Священнейшего нашего похода,
И Небеса желают, чтобы он,
Победоносный, вновь был призван нами».

Рассеивает Петр своею речью
Все опасенья гибели Ринальда;
И радуются все; один Готфрид
В глубокую задумчивость повергнут.
Тем временем ночь кроет землю тьмою;
Расходятся воители, чтоб сладость
И негу сна вкусить: Готфрид один
От дум своих покоя не находит.