Мария Романушко - Не под пустым небом
– Ночью – в самый раз. Ночи у нас холодные. Ведь это – горы.
Мне была отведена пустующая кровать Марии.
Две эти половины соединялись маленькой прихожей. Здесь, прямо на полу, на домотканом половичке, стояло деревянное корыто, служившее колыбелью, а в нём лежала маленькая Ольга, ей было месяцев семь. Тут же крутилась четырёхлетняя Оксана. Анна вручила ей кулёк мятных пряников, привезённых из города, чему та несказанно обрадовалась и тут же принялась их уминать. Анна же взяла на руки младшую дочь, стала разжёвывать до кашицы пряник и закладывать эту кашицу в рот дочке. Меня поразил один маленький штрих: мать приехала из города, с рынка, но… Как оказалось, руки тут вообще не принято мыть. Когда я спросила, где можно вымыть руки и умыться, все очень удивились моему вопросу. И Мария Фёдоровна сказала:
– Ну, на речку сходи, если хочешь.
Рукомойника на дворе не существовало. А мой вопрос вечером, где можно почистить зубы, вызвал ещё большее недоумение. И последовал всё тот же ответ:
– Ну, так на речку иди!
Предлагалось пользоваться водой речки, в которой тут же плескались гуси и утки, соседка стирала бельё, а маленький пацанёнок стоял и писал в эту самую речку. Я пошла вверх по течению и вышла за пределы села, ища местечко, где не было бы ни людей, ни животных. Да, нелегко человеку, испорченному цивилизацией. Сразу столько проблем! Не может, видите ли, полоскать рот водой, в которую рядом кто-то писает!
…Я прожила в Вильхивке десять дней. Хотя, по ощущениям, гораздо дольше. Я успела написать письмо Каптеревым и получить ответ. Я успела привыкнуть есть три раза в день бобы, сваренные в молоке. Очень необычное кушанье. В будние дни эта еда подавалась горячей, а в воскресенье – холодной. Потому что воскресенье – святой день, работать нельзя, и поэтому печь не растапливалась, еда не готовилась, а ели холодные бобы, приготовленные накануне. В воскресенье можно только ходить в церковь, молиться и отдыхать.
Я привыкла вставать вместе с Василём в пять утра и выгонять корову пастись на небольшой лужок на окраину села. Я привыкла ходить с Эрджией каждый день за топливом в лес с гигантскими, плетёнными корзинами необычной конструкции, которые надевались на спину, как рюкзак. Топливом служили сосновые шишки, и их надо было собрать очень много. Вокруг был густой лес, но никому и в голову не пришло бы рубить на топливо деревья. Деревья – это святое. А шишки лес дарит сам, бросает под ноги дармовое топливо. Но шишек этих требовалось ну очень много! Мы набивали ими полные корзины, я свою еле-еле отрывала от земли, и когда тащила её на спине, казалось – глаза вылезут сейчас из орбит. Но точно такую же неподъёмную корзину худющая Эрджия, которая была младше меня на девять лет, несла с лёгкостью!
Я привыкла умываться в речке у дома и уже не убегала в страхе за пределы села.
А ещё я успела сходить в воскресенье с Анной в сельский униатский храм и удивилась богослужению, которое проходило… без священника! Люди, в праздничных одеждах, стояли и просто пели псалмы… несколько часов подряд… (Священников в те годы не хватало, и батюшка приезжал в этот храм через воскресенье).
А после храма мы с Анной пошли на сельское кладбище, на могилку её сынишки. Кладбище располагалось на склоне горы, и мы долго сидели там, в густой траве… и солнце светило на маленькую фотографию, с которой улыбался чудесный мальчик, и невозможно было оторвать взгляд от этого милого, ангельского лица… Анна не плакала. Она просто сидела и смотрела на сына, в глубокой печали без слёз… смотрела вглубь своих воспоминаний… И если не суждено им когда-нибудь встретиться, Анне с маленьким сыном, то жизнь не имеет никакого смысла. Но сидя там, на зелёном холме, у Володькиной могилы, мы обе верили, что встреча – возможна… Более того! встреча – неизбежна. Об этом нам свидетельствовала радостная Володькина улыбка… Казалось, он знал о том, о чём мы ещё не знали…
А ещё, я заметила, в Вильхивке удивительно красивые люди. Все! И женщины, и дети. Здесь нет ни одного некрасивого лица. И красота удивительно разнообразная. Это от смешения кровей. Оттого, что землю эту постоянно кто-то захватывал. Здесь встретишь и синеглазых блондинок с бледно-смуглыми лицами, таких, как Анна, и голубоглазых шатенок с ярким румянцем, как красавица-соседка, носящая девятого младенца во чреве, и черноглазых красавиц с тёмными волосами, и с золотистыми, и с рыжими! Никогда и нигде я не видела столько красивых женщин, как в этом мадьярском селе.
А ещё мадьяры говорят на удивительном языке. Русский язык все понимают и хорошо говорят на нём, даже маленькие дети. Но есть у них ещё и свой язык – это великое смешение языков! Такое впечатление, что они говорят на каком-то праязыке, который был ещё до разрушения вавилонской башни!
А потом я засобиралась ехать дальше, и Мария Фёдоровна сказала:
– А зачем тебе уезжать? Оставайся тут. Мы тебе жениха хорошего найдём… Что тебе делать в той Москве? Ты же наша, деревенская. Покажи паспорт, не верю, что ты из Москвы.
Я показала.
Она долго изучала его, удивляясь и как будто не веря тому, что там написано.
– Значит, уезжаешь?
– Надо, Мария Фёдоровна.
– Но ты хоть пиши нам. И приезжай на следующее лето со своими родителями.
А потом они мне вручили список, где были детские курточки, сапожки и колготки для Оксаны и Ольги – большой дефицит в ту пору. Я обещала всё это найти в Москве и выслать.
Уезжать было грустно. Но что поделаешь? Невозможно в каждом полюбившемся тебе месте остаться навсегда.
* * *
А дальше был Ужгород. Город-сказка. Город-клумба. Город, помешанный на флоксах. Город, утопающий во флоксах! Везде, повсюду – флоксы!… Вся гамма существующих в природе цветов и оттенков… Кажется, все в этом городе соревнуются в выращивании флоксов. Кажется, что у горожан только одна забота – флоксы! Во дворах – флоксы, на каждом балконе – флоксы, на каждом окошке – непременный цветочный ящик, или хотя бы маленький цветочный горшок и в нём – флоксы! Такой флоксомании я нигде больше не встречала. А как дивно пахнет этот город!… Как будто засунула голову в гигантский букет, да так в нём и застряла… А эти покатые, как будто струящиеся, красные черепичные крыши!… А эта зелёная медленная река, тихо струящаяся через весь город!… А этот тонкий, как кисея, дождик!… Такой специальный ужгородский дождик – для орошения флоксов!… флоксов!… флоксов!…
Я влюбилась в Ужгород с первого взгляда и с первого вдоха на его улицах. Я прожила в этом городе долгий-долгий день, я исходила его вдоль и поперёк, я надышалась этими чудными флоксами до головокружения… до страстного желания вернуться сюда когда-нибудь ещё раз… Стихи меня буквально преследовали в этом городе, я то и дело вынимала карандаш, блокнот и записывала их, пристроив блокнот на парапете набережной, или прямо на стене дома.
А крыши всё струились к водам
Зелёной медленной реки…
И после Твоего прихода
Меня Марией нарекли.
Имён нетленных свет и сила.
Клейма лучистее оно…
И отрешиться не дано
До возвращенья – до могилы.
Его пророческая горечь
Сладка, желанна и – страшна.
Оно ускорит и упрочит
Мой путь к тебе – издалека…
…А крыши всё струились к водам –
Как сотни, сотни лет вперёд…
Другой Марии был черёд.
И ждали Твоего прихода…
На вокзал я пришла по московскому времени, а поезд отправлялся по-местному. До посадки ещё было два часа, но проводница пустила меня в вагон, я легла на нижнюю полку и, набродившись за день, сладко уснула…
Проснулась от шума и оттого, что меня бесцеремонно пихали:
– Вот разлеглась тут! А людям сесть негде!
Я открыла глаза и увидела, что вагон полон людей. Людей и их корзин, и кошёлок было столько, что странно, как вагон не разорвало от такого количества содержимого… Вагон был общим, я взяла билет в общий вагон потому, что он был дешевле, и я была уверена, что общий вагон будет пустым. Я приняла вертикальное положение, и меня тут же сплюснули, придавили к стене… Поезд тронулся. Спать в таких условиях было невозможно. Я достала свой блокнот и ручку… благо, столик был передо мной, и какое-то слабое освещение присутствовало. Через какое-то время меня позвала в своё купе проводница. Попросив захватить листок бумаги и ручку.
Недоумевая, я пошла за ней, с трудом перелезая через корзины, загромоздившие проход.
В купе проводников сидела молодая цыганка и плакала навзрыд.
– Вот, – сказала мне проводница, – ты там что-то пишешь всё. Помоги ей написать письмо мужу. Поссорились они. Не знает теперь, как помириться. Приревновал он её.
