Самим Али - Проданная замуж
— Мена не идет. Обещаешь меня не пугать?
Он кивнул, и мы двинулись по коридору к двери, ведущей в подвал. Сайбер шел впереди, он включил свет и стал осторожно спускаться по ступенькам. На полпути он остановился и оглянулся.
— Давай, — прошипел он.
Я все еще стояла перед лестницей. Тишина в доме и темнота впереди лишили меня былой смелости. Точно так же я чувствовала себя, когда в Уолсолле нужно было пойти в туалет, а все остальные уже спали. Я начала сама себя запугивать, рисуя в воображении всякие ужасы.
— Давай же! — снова произнес Сайбер.
Я робко шагнула на первую ступеньку, потом на вторую. Ничего не заскрипело и не застонало, и мне стало легче. Сайбер показал жестом, чтобы я закрыла за собой дверь, — следовало свести к минимуму опасность быть услышанными. Я так и сделала, хотя мысль, что я отрезаю себе путь к отступлению, на случай если внизу действительно обнаружится что-то страшное, все же мелькнула у меня в голове.
У подножия лестницы, казалось, было еще темнее. Слабенькая полоска серебристого света из-под двери едва доходила до места, где мы теперь стояли. Я могла разглядеть только, как блестят глаза Сайбера.
— Включи свет, — прошептала я.
— Здесь нет света, — ответил он. — Но у меня есть свечи, давай я их зажгу.
С этими словами Сайбер исчез в темноте, оставив меня стоять на месте.
Я услышала, как он чиркнул спичкой, и в следующую секунду пространство перед нами озарилось слабым светом. Сайбер вернулся со свечой, которая шипела и норовила погаснуть, но давала достаточно света, чтобы можно было осмотреться. Кирпичные стены помещения были покрыты паутиной и пылью, сквозь которые с трудом можно было различить граффити.
— Заходи, Сэм. Здесь я зависаю, когда спускаюсь в подвал, — сказал Сайбер.
Я последовала за братом и увидела, что он и правда довольно уютно устроился: нашел матрас и застелил его простыней. На полу тоже были расставлены свечи, которые сейчас и зажигал Сайбер, а рядом лежала стопка комиксов.
Я присела на матрас, взяла первый попавшийся комикс и принялась листать его.
— Я спускаюсь сюда и читаю их иногда. Когда хочется сбежать от всего, что творится наверху. — Сайбер сидел на корточках, опираясь о стену, и смотрел на меня. Я отложила комикс. — Когда там становится жутко. — Наступило молчание, и я почувствовала, как к горлу подкатывает ком. — Когда они бьют тебя и орут, — продолжил он. — Я ненавижу их, когда они это делают.
Я не могла говорить.
Сайбер заерзал и перевел взгляд на стену.
— Здесь в стене есть дырка, в которую я прячу печенье. Если хочешь, можешь спускаться сюда, кушать печенье и читать комиксы. Когда будет хотеться сбежать.
У меня на глаза навернулись слезы, и комок в горле растаял.
— Спасибо, Сайбер, — только и смогла выговорить я.
Молчание стало немного неловким, и я снова взяла в руки комикс.
— Где ты берешь деньги на все это? — спросила я.
— Папа, — ответил он. — Он каждую неделю давал мне карманные деньги. Я читал комиксы у него дома, после школы. Я не в восторге от переезда, потому что теперь папа, наверное, не будет бывать у нас в гостях. Он слишком далеко от нас.
— Ты ходил к папе?
— Ш-ш, Сэм, не так громко. Конечно, — пожал плечами Сайбер.
— Так вот, значит, куда ты ходил, — сказала я.
— А?
— Ничего.
Мы еще немного посидели молча, пока я не начала замерзать.
— Я, наверное, уже пойду спать, Сайбер, — сказала я, и брат кивнул.
— Тогда пойдем, — сказал он и принялся задувать свечи.
Я подождала, пока он справится с этим, а потом мы вместе пошли к подножию лестницы. Снова забравшись в постель, на этот раз с ледяными ногами, я улыбнулась темноте.
Я взрослела, и однажды в кухне Ханиф странно на меня посмотрела, а потом сказала что-то, заставившее мать оглянуться на меня. «О, нет! — подумала я. — Что на этот раз?» Мать вышла из кухни, а вернулась с каким-то белым предметом в руках и обратилась ко мне:
— Пора тебе начинать носить что-нибудь подобное. Ханиф покажет, как это делается.
Я в замешательстве смотрела на кусок материи, зажатый в руке, потом развернула и поняла, что держу один из старых бюстгальтеров Тары. Ханиф показала, как его носят, и отослала меня в ванную, чтобы я там надела его. Как и панталоны, которыми мы пользовались несколько дней в месяц, бюстгальтер был мне не по размеру, но я уже не расстраивалась из-за таких мелочей.
Тара не жила с нами. После переезда в Глазго Тара с мужем, который работал официантом, приехали погостить на пару дней, а потом поселились в квартире примерно в миле от нас. Вскоре после этого мы с Меной и Сайбером пошли посмотреть их квартиру. На прикроватной тумбочке у Тары стояла фотография матери в серебряной рамочке. Сайбер взял ее в руки, посмотрел на нее и произнес:
— Я пришел сюда, чтобы скрыться от тебя, но ты и здесь за мной наблюдаешь. — И с этими словами положил фото на столик лицом вниз.
Все рассмеялись, и я не могла не заметить, что Тара веселится не меньше остальных.
В Глазго мы получили некоторую свободу, и мне нравилось, что здесь был чистый воздух и много света, а солнце подолгу не заходило за горизонт летними вечерами. Но когда пришла осень и девочки стали ходить по улицам в школьной форме, я немного забеспокоилась. О школе ничего не говорилось, было похоже, что об этом все забыли.
Однажды вечером, когда мы с Меной мыли посуду, я завела об этом разговор. Я по локти погрузила руки в раковину, а сестра вытирала тарелки. Ей тоже никто ничего не говорил о школе.
— Почему бы тебе не расслабить мать, а потом, когда ей уже не захочется на тебя кричать, спросить об этом? — предложила Мена.
Покончив с посудой, я пошла делать матери массаж головы. Она часто жаловалась на головные боли, поэтому всегда была рада массажу. Я могла очень быстро привести мать в сонное состояние, потому что знала, какие места на голове нужно мять и давить, чтобы она расслабилась. Я делала массаж около десяти минут, пока мать не стала совсем сонной.
— Мам, — тихо заговорила я, — разве мы не будем здесь ходить в школу? Я уже пропустила несколько недель, и догонять будет трудно.
— Зачем? — пробормотала она. — В октябре мы с тобой полетим в Пакистан, тебе не нужна будет школа.
Я закончила массаж, и мать заснула. Я уставилась на ее голову, вскипая от гнева, но понятия не имела, как этот гнев выплеснуть. Я пошла в кухню и рассказала Мене об услышанном.
Мена не выглядела расстроенной.
— Мне все равно не нравится школа, так что я не против.
— А я против! — почти крикнула я. — Я в числе лучших учеников по всем предметам. Что я буду целый день делать дома?
Мена скорчила рожу и отвернулась. Я хорошо училась в школе; может, у нее не все получалось и ей, в отличие от меня, не нравилось туда ходить. Мне некому было рассказать об этом, некому пожаловаться.
Дни были здесь очень длинными. Возможно, из-за бесконечного дневного света, а может, потому что я все время сидела дома. У меня сложился собственный порядок жизни. По понедельникам, например, я всегда ждала, когда сосед со второго этажа выбросит свои газеты. Я тут же выбегала схватить их, чтобы можно было почитать новости за всю неделю. В Уолсолле мы угадывали время по действиям других людей: например мужчина, живший через дорогу, каждое утро уезжал на работу в одно и то же время, в восемь тридцать. В Глазго неподалеку от нашего дома стояла церковь, на которой каждый час звонили колокола. Все в доме жаловались на шум, а мне нравилось. По крайней мере, я могла определить, который час. Единственные часы в доме были у Ханиф, и это означало, что она знала, когда какую работу мне поручать.
Прошел месяц, и однажды мать вернулась домой с новой одеждой, которую купила специально для меня.
— Видишь, Сэм, — сказала она. — Уже скоро.
Она присела на канапе и стала рассказывать мне о Пакистане, отчего мое нетерпение отправиться в путешествие только усилилось. Она сказала, что ее семья владеет там большим участком земли, что погода там ясная и теплая и мне не придется готовить или убирать, потому что там для этого есть девочки-служанки. От каждой новости я все больше воодушевлялась. Я представляла край, где люди то и дело затягивали песню или пускались в пляс, прямо как в фильмах, которые мы смотрели. Там всего будет в изобилии, люди дружелюбные и, самое главное, мать будет ко мне добра. Она и сейчас была ко мне добра, но мне все еще приходилось работать, чтобы угодить ей. А в Пакистане, как она сказала, мне не придется работать, но она все равно будет со мной рядом. В каком-то смысле Пакистан стал казаться мне наградой, подарком за все, что пришлось пережить: я страдала, но теперь буду счастлива. Я со все возрастающим интересом слушала рассказы матери об этой стране и не сомневалась, что буду счастлива там вместе с ней.
