Торквато Тассо - Освобожденный Иерусалим

Среди военных сборов предстает
Однажды сам Исмен перед тираном;
Исмен, который властен из могилы
Бездушный прах на свет и к жизни вызвать;
Исмен, чей мрачный голос повергает
Владыку преисподней в страх и трепет;
Исмен, поработитель темных сил,
То милостивый к ним, то беспощадный.

В ислам из христианства перейдя,
Не позабыл еще он прежней веры
И в колдовстве кощунственно мешает
Едва ему знакомые обряды.
На этот раз из мрака черных таинств,
Проведав о нагрянувшей беде,
Жестокому властителю сугубо
Жестокие советы он приносит.

И молвит: «Государь, неудержимо
Тебя одолевает вражья рать;
Исполним же наш долг, отваге нашей
И небеса и мир окажут помощь.
Все мудростью усчитано твоею,
Как царь и вождь все меры принял ты,
И если мы тебя достойны будем,
Твои враги здесь обретут могилу.

А я готов помочь тебе посильно,
Твои труды и беды разделить.
Я отдаю в твое распоряженье
И старости испытанной советы,
И средства все искусства моего.
Бороться за тебя и самый Ад
Заставлю я. Но, государь, послушай,
Одну тебе открыть я должен тайну.

У христиан есть в храме подземелье,
А в нем алтарь, на алтаре ж богини
Изображенье; глупый этот люд
Ее за Богоматерь почитает.
Она – под покрывалом, перед нею
Горит неугасимая лампада;
По сторонам во множестве висят
Усердных богомольцев приношенья.

Изображенье это сам своей
Рукой ты должен вынести из храма
И сам его же поместить в мечети.
А я такие чары призову
На помощь, что богиня превратится
В надежную для наших стен охрану:
Ты в ней залог победы обретешь,
И власть твою она же обеспечит».

Сказал. Тиран, поддавшись увещаньям,
Летит под кров святыни христианской
И разгоняет пастырей, потом
Рукою святотатственною образ
Выносит вон и водворяет в храм,
Где Небо предается поруганью.
А чародей уже бормочет глухо
Над образом преступные заклятья.

Но с первою улыбкою Авроры
Страж храма, нечестивого уже,
Сокровище глазами всюду ищет,
И нет его нигде. Спешит к тирану;
Нежданной вестью в ярость приведенный,
Тот восклицает: «Дело, очевидно,
Руки, для нас неведомой пока,
Но не иной руки, как христианской».

Взята ль святыня набожной рукой?
Иль Небо возмутилось тем, что образ
Его царицы, матери Господней,
Подвергся оскверненью, и хотело
Явить свое могущество? Молва
Колеблется меж ловкостью и чудом;
Но что для человека не по силам,
В том вера видит знамение свыше.

Старательные обыски идут
По храмам и жилищам христианским:
Все уголки осматривают зорко,
Доносчиков за плату приглашают,
Мучительными карами грозят
Тому, кто скроет вора иль пропажу.
И тщетны все усилья чародея:
Ему не открывает правды Небо.

Жестокий Аладин, на христиан
Любое зло всегда взвалить готовый,
В неистовство приходит, оттого
Что против них нет у него улики.
Он хочет мстить; гнев утолить он хочет
Во что бы то ни стало. Говорит:
«Погибнешь ты, неведомый преступник,
Погибнешь заодно со всею сектой!

Чтоб не ушел виновный от возмездья,
Погибнет пусть и правый, и невинный!
Невинный! Правый! Ах! Все, все виновны!
Друзей мы не имеем между ними;
Кто непричастен новому злодейству,
За старое заслуживает смерти.
Железом и огнем вооружиться
Спеши, народ мой верный! Жги и режь!»

Так возгласил тиран. Приказ жестокий
Меж христиан распространяет ужас:
Со скорбью и отчаяньем в сердцах
Они уж видят смерть перед собою,
Не смеют ни бежать, ни защищаться;
Ни милости, ни правды нет для них.
Злой участи покорные, они
Находят помощь вдруг где и не ждали.

Есть девушка в общине христианской
С высокою душою, с чистым сердцем.
В красе очаровательной своей
Она лишь блеск своих достоинств видит,
Но их под кровом скромного жилища
С достоинством скрывает благородным.
И любо ей, забытой, одинокой,
Для взоров и похвал быть недоступной.

Но красоту ничто не может скрыть.
Ты этого, Любовь, не допустила!
И юноша, тобой воспламененный,
К ней доступ получил через тебя же.
То бродишь ты с повязкой на глазах,
То с Аргусом всевидящим, свободно
Для взора все преграды разрушая,
Влюбленного в приют заветный вводишь.

Софрония, увидевшая свет
В одних стенах с Олиндом, с ним и Бога
Чтит одного. Он многого желает,
Ждет малого и ничего не просит,
Открыться не умея иль не смея;
Она ж его не замечает вовсе.
Так до сих пор бедняк был для нее
Незнаемым иль, может быть, презренным.

Зловещие о христианах слухи
В убежище Софронии проникли;
И замысел великий в ней родился:
Она спасти единоверцев хочет.
С отвагою в ней борется стыдливость;
Но, наконец, отвага побеждает:
В счастливом сочетании, вернее,
Сливаются согласно оба чувства.

И вот она среди толпы одна;
Красы не выставляя и не пряча,
Взор опустив, под легким покрывалом
Идет она уверенно и скромно.
Не угадать, расчет иль случай ей
Такое придает очарованье.
Счастливая небрежность – дар природы,
Любви и благодетельного Неба.

Все взоры на нее устремлены;
Она ж сама ни на кого не смотрит
И, лишь дойдя до грозного тирана,
Ему в лицо бесстрашно говорит:
«Повремени с возмездием кровавым
И удержи народ! Я укажу
Того, кто виноват перед тобою,
И выдам жертву гнева твоего».

Отвагой благородной и нежданным
Сиянием красы так Аладин
Был поражен, что гнев его смирился
И потускнел в глазах огонь зловещий.
Когда б не столь жесток он был, она же
Не столь сурова, вспыхнул бы он страстью.
Но строгая разборчива краса,
И чтоб любовь жила, нужна надежда.

Не чувствуя любви, однако, варвар
Приятного исполнен изумленья.
«Я слушаю тебя, – он говорит, —
И христиан твоих никто не тронет». —
«Виновница перед тобой, властитель;
Моя рука покражу совершила.
Похищен образ мной, меня ты ищешь,
И я должна за это пострадать».

Так юная подвижница одна
За всех своею жизнью отвечает.
О, ложь благочестивая! Была ли
Когда-нибудь величественней правда?
Колеблется тиран ошеломленный
И в первый миг не вспыхивает гневом.
«Признайся, – говорит он, – по чьему
Совету ты пришла, кто твой сообщник?» —

«Ни с кем не разделю я этой славы,
Вся мне одной она принадлежит.
Никто мне не советчик, не сообщник;
Замыслила и совершила это
Я, я одна». – «Так пусть же на одну
Тебя мой гнев и мщенье обратятся». —
«Решил ты справедливо, государь:
Одной мне честь, одной и наказанье».

Растет и пламенеет гнев тирана.
«Куда ты образ спрятала?» – «Я вовсе
Не прятала его, я предала
Его огню, чтоб он не подвергался
От вашего нечестья оскверненью.
Тебе виновник нужен или образ?
Погиб навеки образ для тебя,
Виновница ж стоит перед тобою.

Сказала я «виновница»; о, нет!
Обратно я взяла лишь то, что было
Похищено неправдою твоею».
Тиран, как зверь, от гнева зарычал.
Созданье непорочное, напрасно
Из чар твоих Любовь сковала щит:
Не укротят свирепого злодея
Ни красота, ни доблесть, ни стыдливость.

Ее хватают; варваром она
Присуждена к сожжению. Уже
И девственные сорваны одежды,
Уже и руки нежные в оковах;
Она молчит: отвага в ней не гаснет,
Но чистая взволнована душа;
В лице как бы застывшем – ни кровинки:
Не побледнев, оно белей лишь стало.

Весь город узнает об этом быстро;
Бежит народ, бежит Олинд с народом.
Кто героиня, он еще не знает:
Возлюбленная, может быть, его!
Он там уже, он перед ней, он видит
Невинную во власти палачей,
Горящих рвеньем казнь ее ускорить;
И он через толпу спешит к тирану.

«Нет, государь, нет, это не она,
Безумство для нее хвалиться этим.
Без помощи, без опыта могла ли
Она пойти на дерзостное дело?
Как удалось ей обмануть охрану
И образ унести? Пусть скажет, как!
Я, государь, украл святыню нашу».
Так он любил ее, сам не любимый.

«Откуда проникают свет и воздух
В твою мечеть, там узкую лазейку
Нашел я и в мечеть пробрался ночью:
Мне честь принадлежит и мне же – смерть.
Я ей на казнь не уступаю права:
Не для нее оковы – для меня,
Как для меня, огонь там раздувают,
Как для меня, готовят там костер».

Подняв глаза, взгляд нежного участья
Софрония бросает на Олинда.
«Чего ты домогаешься, несчастный?
Какой тебя влечет на гибель жребий?
Иль я одна не вынесу всего,
На что способна злоба человека?
Поддержки моему не нужно сердцу,
Оно одно сумеет встретить смерть», —

Так говорит Софрония Олинду,
Но он в своем решенье непреклонен.
О, доблестное зрелище борьбы
Любви и добродетели, где в смерти
Награду обретает победивший,
А побежденный жизнь считает казнью!
При виде состязающейся пары
Все больше свирепеет Аладин.

В отваге их и в их презренье к смерти
Он видит лишь обиду для себя.
«Я верю, – говорит он, – им обоим,
И пусть победу оба торжествуют».
Олинд, как и Софрония, в оковах.
Влюбленного с любимой к одному
Столбу приковывают так, чтоб только
Их спины меж собой соприкасались.

Окружены они костром высоким;
По нём огонь уж пробегает с треском.
К подруге обращается Олинд
С такими скорбно-нежными словами,
Их прерывая вздохами невольно:
«Так вот те цепи, что соединят
В одну две наши жизни! Вот то пламя,
Что равный пыл зажжет в обоих душах!

Иные узы и иное пламя
Сулила мне любовь; меж тем судьба
Жестокая всю жизнь нас разлучала
И перед смертью лишь соединяет.
Но если разделить с тобою ложе
Мне не дано, я разделю могилу.
Лишь о тебе я плачу, сам же счастлив
Уж тем, что умираю близ тебя!

Воистину блаженнейшею смертью
От казни упоительной я гибну!
О, если бы я мог, прильнув губами
К твоим губам в последнее мгновенье,
Вдохнуть в тебя всю душу без остатка,
Твою же взять в обмен!» Так злополучный
Олинд свою оплакивает участь.
Софрония на это отвечает:

«Иным слезам и мыслям в этот час
Предайся, друг, свои ошибки вспомни
И вспомни ту небесную награду,
Какая смертных ждет за добродетель.
Пусть казнь твоя молитвой к Богу будет,
И сладостной покажется она.
Взгляни на небо дивное, взгляни,
Как солнце нас зовет и утешает».

Язычники вопят от скорби громко,
Не сдерживают стонов христиане.
Неведомое чувство в непреклонной
Душе своей испытывает деспот;
Не в силах побороть его, от казни
Глаза он отвращает и уходит.
Софрония, оплаканная всеми,
Одна из всех ты слез не проливаешь.

Вдруг воин появляется в толпе
С величественно-гордою осанкой.
Доспехи и одежды обличают
Пришельца из далеких, чуждых стран.
На шлеме тигр красуется, и это
Приковывает к воину все взоры.
Клоринду по примете знаменитой
В нем узнают; она сама и есть.

С младенчества Клоринда презирала
И женский труд, и женские забавы;
Ни пряже, ни шитью не отдавая
Свободных рук, она надменным видом
От неги и соблазна городов
Свою оберегала добродетель;
Но строгие черты ее не могут
От взоров скрыть пленительность ее.

Еще рукою слабою ребенка
Она уж укрощала скакунов;
Копьем, как и мечом, равно владела
И легкостью дивила в быстром беге.
Через леса и по горам она
Преследовала тигров и медведей;
Бесстрашным львом была в боях, в лесах же
Охотником была неутомимым.

Из Персии приехала она
Сражаться с христианами, которым
Ее руки удары уж знакомы.
Не раз она их в поле поражала
И воды обагряла вражьей кровью.
Приготовленья к смерти увидав,
Торопится узнать она, какое
Несчастные свершили преступленье.

Дорогу ей дают; ее вниманье
Безмолвие Софронии и вздохи
Олинда привлекают: слабый пол
Сильнейшую являет ей отвагу.
Но, жалостью проникнутый, Олинд
Не о себе и плачет и вздыхает.
Софрония, взор устремив на небо,
Уж, мнится, порвала земные узы.

Клоринда соболезнует обоим,
Обоих и дарит она слезами;
Но интерес живейший возбуждает
В ней та, что равнодушна к лютой смерти.
К стоящему поблизости к ней старцу
С вопросом обращается персидка:
«Будь добр, скажи мне, кто они такие
И что сюда на казнь их привело?»

Соседу, чтоб ответить на вопрос,
Немного слов понадобилось. Грустным
Рассказом пораженная, она
Решает в сердце, что невинны оба.
«Нет, не умрут они, иль ничего
Не стоят ни мольбы, ни меч Клоринды».
Летит к костру, велит его гасить
И палачам приказывает властно:

«Ни одного движения, пока
Я с вашим господином не увижусь!
За промедленье вас он не накажет,
Порукою мое вам слово в том».
И вид ее, и речь повелевают
Повиноваться ей беспрекословно.
Сказала и стремится к Аладину,
Который сам навстречу к ней идет.

«Клоринда – я. Быть может, это имя
Тебе небезызвестно? Защищаю
Я власть твою и мщу за нашу веру:
Лишь прикажи, готова я на все.
Как не боюсь я подвигов труднейших,
Так и легчайших я не презираю.
В открытой ли равнине, за стенами ль,
Везде мою ты помощь обретешь».

Сказала. Аладин ей отвечает:
«Воительница доблестная, есть ли
На свете столь далекая страна,
Где имя бы твое не прогремело!
В твою поддержку веря, я спокойно
Победы ожидаю над врагом.
Несметное будь войско у меня,
Надеялся не так бы я, как ныне.

Испытывает слишком уж Готфрид
Мое терпенье длительным походом.
Свой меч ты предлагаешь мне: тебя
Великие лишь подвиги достойны.
Я воинов своих тебе вручаю,
Твои приказы им законом будут».
Со скромностью Клоринда отвечает
На полную приятной лести речь

И заключает так: «Не удивляйся,
Что я тебя оцениваю раньше;
Но, веря в доброту твою, решаюсь
Просить пощады этим двум несчастным.
Я к милости взываю, а должна бы,
Скорее, к справедливости взывать:
Доказывать невинность их, однако,
Не стану я, хоть в ней не сомневаюсь.

Свалить покражу образа хотят
На христиан во что бы то ни стало.
Я это обвиненье отвергаю,
И вот тебе неотразимый довод.
Тебя на преступленье, на кощунство
Склонил своим советом чародей:
Великий грех для нас, чтоб в нашем храме
Был идол, да еще и чужеземный.

Я чудо к Магомету отношу:
Он нам явил и мощь свою, и славу;
Его десница праведную веру
От подмеси нечистой избавляет.
Оружия иного не имея,
Колдует пусть по-прежнему Исмен:
Мы, воины, мечом владеем только;
Все знанье наше в нем и вся надежда».

Бесчувственное сердце Аладина
Упорствует в жестокости, но он
Желаниям Клоринды уступает
И просьбам покоряется ее.
«Дарую, – молвит, – жизнь им и свободу.
Будь это справедливость или милость:
Невинные, оправданы они;
Виновные, помилованы мною».

Снимают с них оковы. Но – о чудо! —
Любовью оба сердца пламенеют.
Олинд, любивший только, стал любимым;
Супруг счастливый вскоре, превращает
Огонь костра он в факел Гименея,
С Софронией хотел он умереть,
Но поворот судьбы – и уж согласна
Софрония, чтоб он в живых остался.

Но деспот подозрительный боится
Соединить с отвагой добродетель:
Он подвергает их почетной ссылке
В далекую страну. И все ж от мести
Не хочет он избавить христиан:
Заковывает часть, часть изгоняет;
И в тягостном прощании они
Последнее находят утешенье.

Жестокая разлука! Аладин
Разит лишь тех, кто для него опасен.
И старики, и женщины, и дети
Заложниками сильных остаются.
Отцы, мужья и сыновья уносят
Не скорбь, а лишь отчаянье в сердцах.
Они спешат соединиться с войском,
Эммауса уж стены обложившим.

Твоя земля, Эммаус, по соседству
С землей Солима. Ах! В какую радость
Один твой вид приводит христиан!
Какого нетерпения полна
Их без того кипучая отвага!
Но больше половины совершило
Пути дневного солнце, и Готфриду
Приходится сдержать свой бранный пыл.

Уж на ночь разбивать палатки стали,
Уж солнце приближалось к океану,
Когда вдруг примечают двух вельмож,
По платью и обличью чужеземцев,
Притом они являются, как видно,
Глашатаями дружбы. То послы
Властителя египетского были;
И их сопровождал блестящий поезд.

Один – Алет. Из самой низкой черни,
Без племени и рода, он сумел
Добраться до подножия престола.
Речистый, льстивый, вкрадчивый, проворный,
Свой вид и нрав он каждый миг меняет.
И в клевете великий мастер тоже:
Злословить продолжает и тогда,
Когда по всем приметам только хвалит.

Другой – черкес Аргант. В Египет он
Явился как искатель приключений
И звания сатрапа там достиг.
Отвагу боевую обнаружив,
Высокое он в войске занял место.
Нетерпеливый, яростный, упорный,
Усталости не знающий, привык
Лишь одному мечу он поклоняться.

По требованью их без промедленья
Они к Готфриду доступ получают.
Простой и в обхожденье, и в одежде,
Сидел он посреди других вождей;
Но ярко блещет истина и доблесть,
В заимствованном блеске не нуждаясь.
Скользнув по нем высокомерным взглядом,
Аргант едва кивает головой.

Алет же, к сердцу руку приложив
И опустив свой взор, поклон столь низкий
Отвешивает скромному Готфриду,
Как будто тот – Египта повелитель.
И речи слаще меда полились
Из уст его струей неудержимой;
А христиане молча ждут, пока
Иссякнет весь родник его витийства.

«Великодушный воин, – говорит, —
Единственный достойный вождь героев,
И доблести и мудрости твоей
Обязанных триумфами, и раньше
Добытыми, чем стал ты их главою!
Переступил ты в славе за столбы
Геракловы, и весь Египет полон
Рассказами о подвигах твоих.

Но эти чудеса не столь дивят,
Сколь восхищают нашего владыку.
Хоть вас двоих и разделяет вера,
С тобой в одном он чувстве хочет слиться.
Ждет от тебя и мира он, и дружбы.
И вот, узнав, что низложить его
Союзника и друга ты задумал,
Прислал он нас тебе поведать тайну.

Когда бы удовольствовался ты
Победами, одержанными раньше,
И в мире бы его оставил земли,
Охотно поддержал бы он доныне
Непрочное могущество твое.
Напасть на вас обоих кто посмеет?
Настанет и для турка, и для перса
Когда-нибудь желанный день возмездья?

Из рода в род передаваться будут
Рассказы о твоих делах великих,
О том, как ты одолевал твердыни,
Как новые пути ты открывал,
Как в страны отдаленнейшие ужас
Предтечею твоих знамен являлся.
Расширить можешь ты свои владенья,
Но к славе не прибавишь ничего.

Она своей вершины уж достигла,
И ты ее не должен подвергать
Случайностям, с войною сопряженным.
Ты победил – осталась та же слава;
Ты побежден – ни славы нет, ни чести.
И безрассудно было бы, и дерзко
Вверяться слепо прихотям судьбы,
Когда судьба тебе уж не должница.

Твои, быть может, тайные враги,
Завидуя твоей великой мощи,
В твоей душе поддержат бранный пыл;
И в чаянье побед, быть может, новых
Отдашься соблазнительному рвенью
Повелевать народами-рабами,
От мира убегать ты будешь больше,
Чем люди убегают от войны.

«Не покидай путей широких, – скажут, —
Которые тебе судьбой открыты,
Не вкладывай в ножны меча, который
Твоих побед всегда порукой был,
Пока не одолеешь Магомета
И Азии не обратишь в пустыню».
Пленительно-прекрасные мечты,
Но в них – твоя погибель, может статься.

Но если только ненависть в тебе
Не затемнит рассудка, ты увидишь,
Что не на что надеяться уж больше,
А опасаться следует всего.
Судьба непостоянна: то успехи,
То горести нам шлет поочередно,
И часто мы, взлетев под облака,
Летим стремглав в ужаснейшую бездну.

Скажи мне, если сильный и богатый
Египет погубить тебя захочет
И если турок, перс и сын Хассана
В одно нагрянут на тебя, какими
Плотинами разлив ты остановишь?
Где помощь ты найдешь? Иль ты питаешь
Надежды на завистливого грека?
На клятвы в вечной верности его?

Э, верность греков! Кто ее не знает!
Обманутый однажды иль, скорее,
Обманутый тысячекратно этим
Предательским и скаредным народом,
Подумай, как его бояться надо:
Он даже отказал тебе в походе,
А ты еще все веришь простодушно,
Что он тебе и кровь и жизнь отдаст.

Иль, может быть, питаешь ты надежды
На войско, что тебя здесь окружает?
И тех, что победил доныне порознь,
Сплоченными мечтаешь победить?
Но ведь немало жертв уже войне
Принес ты и болезням; на подмогу ж
Двум недругам, рассеянным тобою,
Готов явиться третий – египтянин.

Дано тебе судьбою обещанье,
Что будешь ты в боях неуязвим:
Так в хартиях начертано небесных!
Хотел бы я с тобою верить в это;
Но голод сторожит уже тебя:
Где тот приют, куда б ты мог укрыться
От этого бича? Вооружись
Мечом, копьем и ожидай победы!..

Еще до твоего сюда прихода
Здесь все предусмотрительностью мудрой
Истреблено и предано огню,
А урожай хранится весь в Солиме;
Где ж корм коням и где солдатам пищу
Добудешь ты? На флот укажешь: значит,
Зависит пропитание твое
От милости ветров непостоянных?

А может быть, тебе подвластны ветры
И ты по произволу ими правишь?
Глухое к нашим крикам и мольбам,
К тебе, быть может, волны катит море?
Иль все еще ты льстишь себя надеждой,
Что Турция и Персия, с Египтом
Соединившись, выставить не в силах
В противность твоему такой же флот?

Чтоб твой поход успехом увенчался,
Ты должен две победы одержать:
Одну хоть, государь, ты проиграешь,
Себя стыдом покроешь и погибнешь.
Твой флот ли пораженье понесет,
Жди ужасов тогда голодной смерти;
Разбит ли будешь сам, к чему послужит
Тогда тебе и флот победоносный?

Но если руку дружбы, государь,
Все ж отвергаешь ты, прости за вольность:
В твою отвагу верю я, как прежде,
Но в мудрость больше верить не могу.
Да вдохновит тебя святое Небо
И слух преклонит твой к советам мира,
Чтоб, Азии вернув покой, ты мог
Своих побед плодами наслаждаться!

Примите мой совет и вы, герои,
Товарищи трудов его и славы:
Прельщенные соблазнами судьбы,
Не думайте о новых войнах больше
И вновь себе врагов не наживайте.
Как счастливо беды избегший кормчий,
Вкушайте отдых в гавани надежной
Подальше от стихии своенравной».

Смолкает египтянин. Раздается
Со стороны героев смутный ропот:
Негодованья грозного полны
И взгляды их, и их тело движенья.
Внимательно исследовав все лица
И в общем одобренье убедившись,
Готфрид к Алету взоры обращает
И держит речь ему в таких словах:

«Властителя египетского вестник,
Ты ловко примешал угрозы к лести.
Коль вправду господину твоему
Любезен я, воздать я не премину
Ему за это чувство, как должно;
Что ж до того союза, о котором
Ты возвестил, то вот, что я тебе
С обычным прямодушием отвечу:

Узнай, что все напасти и невзгоды
Презрели мы с единственною целью
Достигнуть стен священных и Солим
Освободить от тягостного рабства.
Проникнутые замыслом великим,
Стараясь милость Божью заслужить,
Ни суетной не дорожим мы славой,
Ни нашими владеньями, ни жизнью.

Ни алчность, ни тщеславие к походу
Не побуждали нас. Да вырвет Небо
Из наших душ смертельную отраву!
И да не даст нечистому зерну
Пустить ростки заразы в наших чувствах:
Да направляет нас на всех путях
Его десница, та, что, проникая
В сердца людей, их и мягчит и греет!

Она оберегала наш поход,
Она в пути преграды понижала;
Она срезает горы, сушит реки,
Она и зной и стужу умеряет;
Она ветрам вещает плен и волю,
Она обуздывает ярость волн;
Для нас разносит в прах твердыни вражьи,
Для нас уничтожает вражьи рати.

В ней – наша храбрость, в ней – надежда наша, —
Не в слабых наших силах, не во флотах,
Не в том, что кормит Греция войска,
Не в том, что шлет воителей Европа.
Лишь нас бы не оставила она,
В опоре недостатка нам не будет.
Кто у нее был под крылом, в напасти
Искать не станет помощи иной.

Когда ж ошибки наши иль ее
Произволенье нас лишит поддержки,
Кто не почтет из нас себя счастливым,
Свой гроб найдя с Господним Гробом рядом?
Да, мы умрем, к грядущим не ревнуя,
Да, мы умрем, но не умрем без мести.
Не осмеет нас Азия тогда
И наших слез предсмертных не увидит.

Не думай, впрочем, чтобы в жажде битвы
Мы мира избегали и боялись.
Ни дружбы господина твоего,
Ни с ним союза мы не отвергаем.
Но не в его владеньях Иудея:
Зачем же так печется он о ней?
Пусть, нам чужие страны предоставив,
Он у себя вкушает мир счастливый».

Сказал он, и от слов его Аргантом
Безумная овладевает ярость.
Со взглядом искрометным, не владея
Собой, он приближается к Готфриду
И говорит ему: «Не хочешь мира,
Так получай войну; ее ты ищешь!
Иначе б не отринул ты руки,
Протянутой тебе столь дружелюбно».

Хватает он полу своей одежды,
Ее в крутую складку загибает
И, с дерзостным презрением к Готфриду
Все так же обращаясь, говорит:
«Тебе, что жизнь и честь свою вверяешь
Сомнительным удачам, приношу
Я дружбу и войну; то иль другое
Ты выбирай, но выбирай немедля».

При этой оскорбительной угрозе,
Не выслушав решения Готфрида,
Все как один воители Христовы
Встают, и слышно лишь: «Война! Война!»
Одеждой потрясая, варвар молвит:
«Примите же на жизнь и смерть мой вызов!»
Свиреп он и ужасен, как глашатай
Войны у арки Янусова храма.

И кажется, что из его груди
Раздора злые змеи выползают;
Глаза же мечут молнии, как будто
В них факел фурий пламя заронил.
Таков был, без сомненья, гордый смертный,
Вознесший к небу башню Вавилона:
С поднятой головой грозящий звездам,
Таким являлся он перед народом.

«Мы вызов принимаем, – объявляет
Готфрид, – вы ж государю своему
Скажите, чтоб являлся к нам скорее
Иль ждал бы нас на нильских берегах».
Потом он отпускает их, радушно
Почетными дарами наделив.
Алету достается шлем богатый,
Добытый при падении Никеи.

Арганту – меч: узором из камней
Покрыта рукоятка золотая;
Но больше драгоценностей вниманье
Влечет к себе чудесная работа.
Рассеянно взглянув на украшенья,
Готфриду говорит свирепый воин:
«Увидишь скоро ты, какую цену
Приобретет в моей руке твой дар».

Они выходят. Говорит Аргант:
«Расстанемся. Хочу я к ночи быть
В Иерусалиме: ты ж с восходом солнца
Прямым путем в Египет отправляйся.
Теперь ни я, ни грамоты мои
Не нужны при дворе. Ты государю
Ответ неверных точно передашь;
Мне ж поприще войны нельзя покинуть».

Так враг посла сменяет сразу в нем.
Был правилен иль нет его поступок,
Не оскорбил ли он обычай древний,
Об этом он не думает нимало:
Не дав ни слова вымолвить Алету,
В тиши при свете звезд к стенам Солима
Спешит, нетерпеливый, оставляя
Товарища в таком же нетерпенье.

Одела мир покровом черным ночь;
И воздух стих, и задремали воды.
Усталых обитателей лесов,
Пещер, озер, морей, всю тварь земную
Сковал отрадный сон; и в тайных недрах,
Средь ужасов безмолвия и мрака,
Забыт кипучий день, а с ним забыты
Все радости, забыты и печали.

Но, не смыкая глаз, всю ночь без сна
И отдыха проводят христиане;
Нетерпеливо ждут они зари,
Что осветить должна их путь и к цели
Заветной привести. Тревожным взглядом
Восточный край небес они пытают,
Подстерегая первые лучи
Ночным теням грозящего светила.