Артюр Рембо - Пьяный корабль. Cтихотворения
(Его словцо!), пока гундосил он осанну,
Бранясь, схватил плута за шкирку без затей
И с потных прелестей его сорвал сутану.
Возмездие!.. Сукно разорвано по швам,
И четки длинные, под стать его грехам,
Рассыпались, гремя… Как побледнел святоша!
Он молится, сопя и волосы ероша…
А что же наш Злодей? Хвать шмотки – и привет!
И вот святой Тартюф до самых пят раздет!
Перевод М. ЯсноваКузнец
Тюильри, ок. 10 августа 92 г.
Рука на молоте, могуч, широколоб,
Величествен и пьян, он хохотал взахлеб,
Как будто рев трубы в нем клокотал до края, —
Так хохотал Кузнец и говорил, вперяя
В живот Людовика Шестнадцатого взгляд,
В тот день, когда народ, неистовством объят,
Врывался во дворец быстрей речной стремнины,
Засаленным рваньем стирая пыль с лепнины.
Король еще смотрел заносчиво, но пот
Украдкой вытирал и чуял эшафот,
Как палку – битый пес; а рядом эта шельма,
Уставив на него презрительные бельма,
Такое говорил, что пробирала дрожь!
«Тебе не знать ли, сир, что мы за медный грош
Батрачили на всех, безропотны и кротки,
Покуда наш кюре нанизывал на четки
Монеты бедняков, пред Богом павших ниц,
А наш сеньор в лесах травил зверье и птиц?
Тот плетью нас лупил, а этот – крепкой палкой,
Пока не стали мы под стать скотине жалкой
И, выплакав глаза, пошли за кругом круг.
Когда же полземли вспахал наш нищий плуг
И каждый лег костьми на барском черноземе, —
Тогда подумали они о нашем доме
И стали по ночам лачуги наши жечь.
Вот невидаль: детей, как пироги, испечь!
Нет, я не жалуюсь. Считай, что все – забава,
И можешь возразить: ты ввел такое право…
И вправду, чем не рай, когда в июньский зной
В амбар въезжает воз, нагруженный копной
Огромной? И дождем листы в садах примяты,
И от сухой травы исходят ароматы?
И вправду, чем не рай – поля, поля кругом,
И жатва, и гумно, забитое зерном?
Да что там говорить! Коль ты силен и молод,
Скорее горн раздуй и пой, вздымая молот!
Себе любой из нас и пахарь, и кузнец, —
Когда ты человек, и если щедр Творец!
Но это все уже давным-давно приелось…
Теперь-то я умен, и мне по нраву смелость,
Ведь если молот есть и пара крепких рук,
Что ждать, когда придет сиятельный индюк
С кинжалом под плащом и гаркнет: «Марш
на поле!»?
А ежели война – пусть сам воюет вволю!
Нет, он опять ко мне: теперь отдай сынка!
Что ж, я простолюдин. А ты король. Пока.
Бубнишь: «Я так хочу!» А вот по мне, так глупо,
Что в золоте твоя роскошная халупа,
Что ходят гоголем, напялив галуны,
Твои бездельники, спесивы и пьяны.
Ублюдков наплодив, ты отдал им на откуп
Честь наших дочерей, мечтая: «За решетку б
Отправить голытьбу! А мы хребтом своим,
Собрав по медяку, твой Лувр озолотим!
Ты будешь пить да жрать, все слаще, все жирнее, —
А прихвостням твоим висеть у нас на шее?
Нет! Мы прогнали прочь постыдный страх и ложь,
Продажным никогда Народ не назовешь.
Пусть пыль столбом стоит там, где тюрьма стояла:
Здесь было все в крови, от кровли до подвала,
И это – наша кровь! Что может быть верней,
Чем исступленный вой поверженных камней?
И он поведал нам, как жили мы в темнице.
Послушай, гражданин: то прошлое ярится.
Как башни рушились от боли озверев!
Он был сродни любви – наш ненасытный гнев.
И детям протянув отцовские ладони,
Мы вместе шли вперед, мы были словно кони,
Когда они летят, не ведая узды, —
Вот так мы шли в Париж, свободны и горды.
Мы были голь и рвань, но вид наш не коробил
Свободных горожан. Да, сударь, час наш пробил,
Мы стали – все – Людьми! И, яростью полны,
Едва мы добрались до черной той стены,
Украсив головы дубовыми ветвями, —
Как вдруг утихнул гнев, что верховодил нами:
Мы были сильными – и позабыли зло!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но нас безумие в ту пору вознесло!
Смотри: рабочие беснуются в кварталах,
Недаром, про́клятых, вал гнева поднимал их —
Сброд призраков пошел на штурм особняков:
И я среди своих – и убивать готов!
Держитесь, господа доносчики и шпики,
Мой молот вас найдет, проткнут вас наши пики!
И кто там ни таись, мерзавца за нос – хвать!
Вот и тебе, король, придется посчитать,
Какой навар дают несметные чинуши,
Которые толпой идут по наши души.
Что жаловаться тем, в ком жалости – на гран,
И тем пожалуют, что буркнут: «Вот болван!..»?
Законники твои в котлах придворной кухни
Такое развели – хоть с голодухи пухни:
Кто подать новую сумеет проглотить?
А нос при виде нас не стоит воротить —
Мы пахнем тем, чем вы, посланники народа,
Нас угощаете. Уж такова природа.
Довольно! Где штыки? И плут, и лизоблюд
С приправой острою на блюда нам пойдут —
Готовься, гражданин: во имя этой пищи
Ломают скипетры и жезлы те, кто нищи…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Он занавес сорвал и распахнул окно —
Внизу, куда ни глянь, кишело чернью дно,
Могучая толпа с величием гигантским
Бурлила у стены прибоем океанским,
Гудела, как волна, и выла, точно пес,
И лесом острых пик огромный двор порос,
И в этом месиве повсюду то и дело
Кровь красных колпаков среди рванья алела.
Все это из окна Людовик рассмотрел —
Оторопел, и взмок, и побелел как мел,
И покачнулся.
«Сир, ты видишь: мы – Отребье,
Мы изошли слюной, на нас одно отрепье,
Мы голодаем, сир, мы все – последний сброд.
Там и моя жена – в той давке у ворот.
Явилась в Тюильри! Смешно – за хлебной коркой!
Но тесто не смесить, как палкой в грязь ни торкай!
Дал мне Господь детей – отребье, мне под стать!
И те старухи, что устали горевать,
Лишившись дочери, оплакивая сына, —
Отребье, мне под стать! Сидевший неповинно
В Бастилии и тот, кто каторгу прошел,
На воле, наконец, но каждый нищ и гол:
Их гонят, как собак, смеясь, в них пальцем тычут,
Куда бы ни пошли, их про́клятыми кличут;
Все отнято у них, вся жизнь их – сущий ад!
И вот они внизу, под окнами, вопят —
Отребье, мне под стать! А девушки, которых
Растлил придворный люд – у вас немало спорых
В подобном ремесле, ты сам такой мастак! —
Вы в душу им всегда плевали, и раз так —
Они теперь внизу! Отребье – вот их имя.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Все бессловесные, все, ставшие больными,
Все, спину гнувшие безропотно на вас,
Все, все сюда пришли… Пришел их главный час!
Вот Люди, государь, ты в ноги поклонись им!
Да, мы рабочие, но больше не зависим
От всяких буржуа. Мы будущим живем,
Там станет Человек всемирным кузнецом.
Он вещи победит, он чувства обуздает,
Доищется причин и следствия узнает,
Как буйного коня, природу усмирит…
Благословен огонь, что в кузницах горит!
Довольно зла! Страшит лишь то, что неизвестно,
Но мы познаем все, чтоб мудро жить и честно.
Собратья-кузнецы, мы с молотом в руках,
Мечты осуществив, сотрем былое в прах!
Мы станем жить, как все, – не пожалеем пота,
Без брани и вражды, и помня, что работа
Улыбкой женскою навек освящена:
Честь воздадим труду – и он вернет сполна!
И на пути своем, удачливом и долгом,
Поймем, что счастливы, живя в согласье с долгом.
Но будем начеку – и возле очага
Не грех держать ружье, чтоб устрашить врага!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Запахло в воздухе отменной потасовкой!
О чем же я? О том, что этой черни ловкой —
Всем нам – теперь пора поговорить с твоим
Жульем и солдатьем… И мы поговорим!
Свободна нищета! И счастье, о котором
Я только что сказал, мы укрепим террором.
Взгляни на небеса! Они для нас тесны —
Ни воздуха вдохнуть, ни разогнуть спины.
Взгляни на небеса! А я спущусь к народу,
Где чернь и голытьба спешат на помощь сброду
Мортиры расставлять на черных мостовых:
Мы кровью смоем грязь, когда падем на них!
А если к нам на пир заявятся с дозором
Соседи-короли, то их дерьмовым сворам
Красно-коричневым, не нюхавшим петард,
Придется охладить воинственный азарт!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Он снова на плечо закинул молот.
Валом
Ходила по дворам с гуденьем небывалым
Толпа, хмелевшая от речи Кузнеца,
И улюлюкала по лестницам дворца.
Казалось, весь Париж зашелся в диком раже.
И, замолчав, Кузнец рукою в вечной саже
Так, что Людовика насквозь прошиб озноб,
Кровавый свой колпак швырнул монарху в лоб!
Перевод М. ЯсноваПогибшие в дни девяносто второго
