Вишну Кхандекар - Король Яяти
Я вкусила бы мимолетную, но упоительную сладость мести. И осквернила бы обряд наречения маленького Яду. Одно слово — и погасли бы праздничные огни во дворце. Деваяни никогда бы не простила короля, она бы отравила ему жизнь упреками и укорами. Супружество было бы разрушено — кто знает, что еще могло бы произойти, произнеси я заветное имя.
Стать причиной бед для человека, которого люблю, — ради того, чтобы изведать сладость мести? Нет, никогда. Но и прослыть распутной девкой — сама не знаю, что заставило меня сказать о святом, о благословении… Но, сказав это, я вдруг почувствовала, что верю в истинность моей же выдумки. Но может ли ложь соединяться с чистыми намерениями?
Сколько яда было в голосе Деваяни, когда она спросила, не Кача ли этот святой? Будто не знает, как чист душою Кача, как оскорбительно само предположение, будто Кача мог нарушить обет безбрачия… И это Деваяни, всем сердцем любившая его! Забрасывать грязью белый лотос, как можно, как можно! Я же только сказала: великий святой! Уж если Деваяни хотела уязвить меня, могла бы назвать Яти. Но упоминать о Каче…
Деваяни унизила меня при всех в тот день, когда впервые появился Яти. Бедный Яти действительно безумен, а в чем причина его безумия, я так и не смогла понять…
Когда же Яти жил в Ашокаване, я всячески избегала его — он так злобно смотрел на меня, что от ужаса подкашивались ноги. Я никому не решалась пожаловаться и менее всего — королеве-матери, которая и так обливалась слезами при виде сыновнего безумия. Будь что будет, думала я.
Как-то ночью я проснулась, почувствовав, как чьи-то ледяные пальцы подбираются к моему горлу. Я хотела крикнуть, но пальцы душили меня. Не знаю, как удалось мне вырваться, распахнуть дверь в соседний покой. В полосе света, упавшей на ложе, я увидела Яти. Он не сделал попытки бежать, сидел на краю моей постели с чудовищной ухмылкой на лице. Не помня себя от страха, я позвала на помощь — Яти сорвался с места и выпрыгнул в окно… Потом пришлось всем говорить, будто мне приснился страшный сон.
И все же — пусть лучше бы Деваяни обвинила меня в связи с сумасшедшим — сказала бы, что он отец моего будущего ребенка! В конце концов, это унижало бы только меня. Но злоба, с которой она готова оговорить Качу…
Неужели любовь может бесследно пройти? Видимо, может, раз Деваяни предполагает в Каче худшее…
Ну и что? Деваяни способна забыть вчерашнюю любовь, а Шармишта — нет. Ни забыть, ни предать.
Что сказал бы Кача, если б услышал ядовитые слова Деваяни? Ах, Кача ничего бы не сказал. Кача просто улыбнулся бы.
Когда он пришел проститься со мной, уезжая из Ашокавана, я спросила:
— Когда же мы теперь увидимся, Кача?
Кача улыбнулся:
— Кто знает? Кто властен над судьбой? Она может завтра же вернуть меня сюда. Или закрыть мне путь в Ашокаван на десять лет, а то и на все двадцать.
Он недолго пробыл в Ашокаване, но укрепил мою душу. Кача дал мне новые силы, и я точно заново родилась.
— Где ты будешь находиться, Кача?
— В Гималаях.
— Ради чего ты обрекаешь себя на испытания?
— Ради чего? Если бы я мог надеяться, что испытания помогут мне воздействовать на Деваяни, я бы всю жизнь провел в гималайской пещере.
Никогда, никогда я не завидовала Деваяни! Даже когда она стала королевой Хастинапуры. Но, услышав эти слова, я подумала: какая она счастливица. Человек чистой души и святой жизни готов вынести любые испытания ради нее — чего больше могла бы Деваяни желать? С чем в мире может сравниться величие такой любви?
Кача улыбался, отвечая на мой вопрос, но я понимала, что он говорит серьезно. Кача не оправдывал многие поступки Деваяни, но он любил ее. Велика боль сердца, раненного любовью, но кто может исцелить ее?
Кача объяснил мне цель своего паломничества в Гималаи:
— Святой Шукра решился на испытания неслыханной суровости, ибо он желает добиться способности творить чудеса не меньшие, чем воскрешение из мертвых. Сумеет он сделать это — и вспыхнет новая война между богами и асурами, начнутся новые беды. Боги, люди, асуры — все обитают в одном мире, другого мира нет и не будет. Из-за чего же рвать на куски эту прекрасную землю и небо над ней? Целыми ночами я не сплю, пытаясь понять, ради чего каждое новое поколение затевает новую войну? Ради чего? Неужели Шиве угодны войны, кровопролитие, вражда и страдания? Я готов принять любое испытание, все стерпеть, все вынести, чтобы, упав к его ногам, взмолиться: даруй мне мантру, способную всех примирить и положить конец войнам!
После отъезда Качи и королевы-матери я почувствовала себя очень одинокой. Что ждет меня в будущем? Деваяни так и будет держать меня в Ашокаване, пока не состарюсь? На помилование нет никакой надежды.
Прибыв в Ашокаван, Кача сразу спросил обо мне и разыскал мою каморку в дальнем углу двора. Увидев его, я встала на ноги и не садилась, сколько он меня ни уговаривал.
— Шармишта больше не принцесса, которой дозволяется сидеть в твоем присутствии. Я самая обыкновенная прислужница.
— Шармишта, разве знает мускусный олень об аромате мускуса? Так и ты. Черная работа не может сделать тебя иной, чем ты есть. Ты можешь жить рабыней, но душу твою нельзя поработить. Разве не к этому устремлены усилия мудрецов, которые подвергают испытаниям плоть, чтоб дать душе свободу?
— Но, Кача, — сказала я, страдая от смущения, — я прислужница Деваяни, которая никак не может угодить ей. Мне ли рассуждать о возвышенном! Я должна все время помнить — мне суждено прожить жизнь рабыней, так и не став ни женой, ни матерью.
— Ты не прислужница, а моя сестра! У меня две сестры — Деваяни и Шармишта.
Кача смотрел прямо в глаза и продолжал:
— Но ты мне больше чем сестра — ты моя наставница. Я ведь считал, что приношу себя в жертву, когда отправился на поиск секрета сандживани, но ты пожертвовала большим. Я недостойный ученик твой, и я тебя молю не думать о себе как о служанке. Пускай весь мир видит в тебе служанку, для меня ты королева. Не ты рабыня, а Деваяни — порабощенная страстями, тщеславием, самовлюбленностью. Раб тот, кто не в силах совладать с собой. А ты — ты отказалась от себя, от собственного счастья и приехала в Хастинапуру. Ты избрала самый прямой и самый трудный путь от человека к богу — самопожертвование. Ты не прислужница, Шармишта, ты святая, Я понимаю, неловко младшей сестре, когда перед нею склоняется старший брат, но ты только по возрасту моложе меня, зрелостью души ты меня превосходишь. А потому…
И Кача, молитвенно сложив руки, склонился передо мной.
В растерянности я бросилась к Каче, сжала его руки и тут же испугалась: ему, отшельнику, должно быть неприятно прикосновение женщины! Я не забыла, как у Шукры в обители он все время держался на расстоянии от Деваяни. Я попыталась было отдернуть руки, но Кача мне не дал.
Он все понял:
— Сестра моя, не всякого прикосновения избегают! Если бы здесь была моя мать, разве, не желая отпускать сына, она бы не удерживала его руками? У любви есть свои права, Шармишта!
Великий боже! Кача действительно зовет меня сестрой! Что мне еще надо?
— Сестра моя! — продолжал Кача. — Благословенная моя сестра! Ты познала материнство прежде, чем стала женой. Ты мать всего королевства асуров. Я могу пожелать тебе только, чтоб не убывала в тебе сила духа, благодаря которой ты сумела пожертвовать собой!
Кача укреплял мой дух, но как только он уехал, меня охватила глубокая тоска.
Я пыталась снова найти прибежище в рисовании и рисовала все, что попадалось на глаза, но моя отяжелевшая душа не откликалась на красоту природы.
Воспоминания опять исподволь завладевали мной. Красный кружок, который пальцем я поставила на лбу его величества, когда он уходил в поход. И пальцы Качи, которыми он придержал мои. О, это было не одно и то же!
Я плохо спала ночами. В тишине я слышала шум реки, катившей свои волны в море. Волнами кровь бежала в моих жилах, горяча тело. Мне снились путаные сны… Однажды ночью я никак не могла уснуть. Я зажгла светильник и села рисовать. Мне пришла на память история короля Пуруравы и его возлюбленной Урваси, и я стала набрасывать сцены из легенды. Ночь была душной, рука моя двигалась вяло, мысли разбегались, и я сама была удивлена, когда увидела, что Пурурава на моем рисунке — вылитый король Яяти. Я обрадовалась, ибо много раз слышала от королевы-матери, что ее Яяти весь в деда. Ну а Урваси? Конечно, это Деваяни, неземная красота которой одна лишь и могла подсказать мне черты небесной танцовщицы. Дело не только во внешнем сходстве — мне, столько раз слышавшей, каким тоном обращается Деваяни к мужу, нетрудно было представить себе, как произносит она слова Урваси:
— Невозможно завладеть навеки женским сердцем, ибо женщина в сердце своем ненасытна, как волчица…
Портрет его величества — в образе короля Пуруравы — явно удался мне, и я решила его закончить. Несколько дней, проведенных за работой над портретом, были счастливыми. Завершив работу, я поместила портрет в угол и, посмотрев с расстояния, осталась им довольна. Я не могу считать себя художницей, но черты его величества я уловила и запечатлела.
