Фридрих Шиллер - Разбойники
Шварц. Он, это он! Заряжай, Швейцер! ответим ему (стреляют).
Моор и Косинский входят.
Швейцер (им на встречу). Милости просим, атаман. Я без тебя немного погорячился. (Подводит его к трупу). Будь судьею между мною и этим… исподтишка хотел убить тебя.
Разбойники (в изумлении). Что? атамана?
Моор (погруженный в созерцание, вдруг приходит в себя). О, непостижимый перст мстительной Немезиды! (Указывая на труп). Не он ли первый пропел мне песнь сирены? Посвяти этот нож темной богине мести. Это не ты сделал, Швейцер!
Швейцер. Бог свидетель, что сделал я – и, клянусь чертом, это не худшее дело в моей жизни! (В негодовании отходит).
Моор (задумчиво). Понимаю Тебя, небесный Распорядитель! я понимаю Тебя! Листья падают с деревьев: моя осень наступила. Уберите его с глаз моих! (Труп Шпигельберга уносят).
Гримм. Отдай нам приказания, атаман, – что нам еще остается делать?
Моор. Скоро, скоро все совершится. Дайте мне мою лютню. Я потерял самого себя с тех пор, как побывал там. Мою лютню, говорю я. Песнью должен я вызвать утраченные силы. Оставьте меня!
Разбойники. Уже полночь, атаман.
Моор. То были только театральные слезы… Римскую песнь должен я услышать, чтоб пробудить мой уснувший дух. Подайте мою лютню! Полночь, говорите вы?
Шварц. Да, скоро настанет. Сон, как свинец, тяготеет над нами. Трое суток не спали.
Моор. Да разве успокоительный сон опускается и на глаза плутов? Чего же бежит он меня? Я никогда не был ни подлецом, ни дурным человеком. Ложитесь спать. Завтра чем свет мы отправляемся дальше.
Разбойники. Доброй ночи, атаман.
(Ложатся на землю и засыпают).
(Глубокое молчание).
Моор (берет лютню и поет).
Брут.
Привет мой вам, вы, мирные долины!
Последнего примите из римлян.
С Филибы, где сражались исполины,
Душа взвилась к вам из отверстых ран.
Мой Кассий, где ты? Рим наш издыхает!
Мои полки заснули – спять во мгле.
Твой Брут к теням покойников взывает
Для Брута нет уж места на земле!
Цезарь.
Чья это тень с печатью отверженья!
Задумчиво блуждает по горам?
О! если мне не изменяет зренье.
Походка римлянина видится мне там.
Давно ль простился Тибра сын с землею?
Стоят, иль пал наш семихолмный Рим?
Как часто плакал я над сиротою,
Что больше нет уж Цезаря над ним!
Брут.
А! грозный призрак, ранами покрытый!
Кто потревожил тень твою, мертвец?
Ступай к брегам печального Коцита!
Кто прав из нас – покажет то конец.
На алтаре Филибы угасает
Святой свободы жертвенная кровь,
Да Рим над трупом Брута вздыхает –
И Брут его не оживить уж вновь!
Цезарь
И умереть от твоего кинжала!..
И ты – и ты поднять мот руку, Брут?
О, сын, то был отец твой! Сын – подпала
Земля бы вся под царский твой трибут!
Ступай! ты стал великим из великих,
Когда отца кинжалом поразил.
Ступай! – и пусть услышат мертвых диви,
Что Брут мой стал великим из великих,
Когда меня кинжалом поразил.
Ступай! и знай, что мае в реке забвенья
От лютой скорби нету исцеленья.
Харон, скорей от этих диких скал!
Брут.
Постой, отец! среди земных творений
Я одного лишь только в мире знал,
Кто с Цезарем бы выдержал сравненье:
Его своим ты сыном называл.
Лишь Цезарь Рим был в силах уничтожить,
Один лишь Брут мог Цезаря столкнуть;
Где Брут живет, там Цезарь жить не может
Иди, отец! – и здесь наш росен путь.
(Опускает лютню на землю и задумчиво ходит взад и вперед).
Когда бы мне кто-нибудь мог поручиться?… Все так мрачно! запутанные лабиринты: нет выхода, нет путеводной звезды. Ну, если бы все кончилось с последним вздохом, как пустая игра марионеток?… Но к чему эта неутолимая жажда счастья? К чему этот идеал недоступного совершенства, это отлагательство неоконченных планов, когда ничтожное пожатие этой ничтожной вещицы (приставляя пистолет ко лбу) равняет мудреца с глупцом, труса с храбрым, честного с плутом? Даже в бездушной природе – и в той такая божественная гармония, зачем же в разумном существе быть подобной разноголосице? Нет! нет! есть что-то высшее, потому что я еще не был счастлив.
Не думаете ли, что я задрожу перед вами, вы, тени задавленных мною? Нет, не задрожу! (Дрожит). Ваше жалкое предсмертное визжание, ваши посинелые лица, ваши страшно-зияющие раны – все это только звенья неразрывной цепи судьбы, которые притом тесно связаны с моими пирами, с причудами моих нянек и гувернеров, с темпераментом моего отца, с кровью моей матери. (Потрясенный ужасом). Зачем мой Перилл сделал из меня быка – и человечество варится в моем раскаленном чреве?[54] (Приставляет пистолет ко лбу). Время и вечность, скованные друг с другом одним мгновением! Заржавленный ключ, запирающий за мною темницу жизни и отмыкающий мне обитель вечной ночи, скажи мне, о, скажи мне, куда, куда ты приведешь меня? Чуждая, никем невиданная страна. И вот – утомленное человечество падает перед этим образом, мышцы конечного слабеют, и фантазия, – эта своенравная обезьяна чувств – рисует нашему легковерию странные тени. Нет, нет! Человек не должен колебаться… Чем бы ты ни было безымянное «там» – только бы мое «я» осталось мне верным. Чем бы ты ни было, лишь бы я себя самого мог взять с собою. Внешность – это одеяние человека… Я сам – мое небо и ад.
Что если Ты поселишь меня одного в каком-нибудь испепеленном мире, лишенном Твоего присутствия, где одна только ночь и вечные пустыни будут окружать меня? Я населю тогда молчаливую пустоту своими фантазиями и целую вечность буду разглядывать искаженный образ всеобщего бедствия. Или уж не хочешь ли Ты через беспрестанно новые возрождения, через беспрестанно новые места казни и бедствия, со ступени на ступень привести меня к уничтожению? Разве я не могу разорвать жизненные нити, отпряденные для меня там, так же легко, как и эти? Ты можешь уничтожить меня, но – не лишишь этой свободы. (Заряжает пистолет. Вдруг как бы образумившись). Ужели я умру со страха перед мучительною жизнью? паду ниц перед бедствиями? Нет, я хочу страдать! (Бросает пистолет). Пусть страдания разобьются о мою гордость! Я выпью до дна чашу бедствий.
(Становится темнее и темнее).
Герман крадется по лесу.
Чу! чу! эк завывает! Полночь бьет в деревне. Да, да, злодейство спит; здесь некому подслушивать. (Подходит к замку и стучит). Вылезай, бедняк, жилец башни! Твой обед готов.
Моор (тихо отходит). Это что значит?
Голос (из башни). Кто там? А? Это ты, Герман, мой ворон?
Герман. Да, Герман, твой ворон. Лезь к решетке и ешь. (Крик сов). Страшно поют твои ночные товарищи, старик. Что – вкусно?
Голос. Я голоден. Благодарю Тебя, посылающего мне врана в пустыню! Что с моим милым сыном, Герман?
Герман. Тише! чу! – Как будто храпит кто-то. Слышишь?
Голос. Что? а разве ты слышишь?
Герман. Это ветер вздыхает в щелях твоей башни: ночная музыка, от которой поневоле зубы застучат и ногти посинеют. Но, чу! – мне опять, как-будто, послышалось храпение. Да ты здесь не один, старик!
Голос. А ты видишь кого-нибудь?
Герман. Прощай, прощай! Страшно это место. Ступай опять в свое заточенье… Твой заступник и мститель там на небесах!.. Проклятый сын!.. (Хочет бежать).
Моор (выходит в ужасе). Стой!
Герман (вскрикивает). Горе мне!
Моор. Стой! говорю я!
Герман. Горе! горе! горе! Теперь все пропало!
Моор. Стой! говори – кто ты? что здесь делаешь? Говори же!
Герман. Сжальтесь, сжальтесь надо мною! Прежде чем убить меня, выслушайте хоть слово в оправдание!
Моор (вынимая кинжал). Что я еще услышу?
Герман. Правда, вы мне настрого запретили… грозили смертью; но я не мог поступить иначе… не смел поступить иначе… Ведь это ваш родной отец! Я сжалился над ним. Теперь убейте меня, если хотите!
Моор. Здесь кроется тайна! Говори! признавайся! Я хочу все знать.
Голос (из башни). Горе! горе! Это ты говоришь там, Герман? С кем говоришь ты, Герман?
Моор. Там еще кто-то? Что за чудеса? (Бежит к башне). Если это колодник, отверженный людьми, – я разобью его цепи. Голос… снова… Где дверь?
Герман. О, сжальтесь! Не ходите дальше! Из сострадания пройдите мимо! (Загораживает ему дорогу).
