Фридрих Шиллер - Разбойники
Моор. Вы здесь? – и так печальны? Слеза блестит на медальоне? (Амалия отвечает ему). Кто хе этот счастливец, о ком серебрится глаз ангела? смею ли взглянуть? (Он хочет посмотреть на медальон).
Амалия. Нет… да… нет!
Моор (содрогаясь). Но заслуживает ли он такого обожания? заслуживает ли?
Амалия. О, еслиб вы его знали!
Моор. Я бы завидовал ему.
Амалгя. Обожали бы, хотите вы сказать.
Моор. А!
Амалия. О, вы бы его любили! В его лице было так много, так много… в его глазах, в звуке его голоса было так много сходства с вами, так много того, что я так любила…
Моор (стоит, потупив взоры).
Амалия. Здесь, где вы теперь стоите, стаивал он тысячи раз, и возле него та, которая с ним позабывала и небо и землю; здесь его взор обнимал эту пышную природу. Она, казалось, понимала этот великий, награждающий взгляд и хорошела перед ним. Здесь он пленял своей божественной музыкой воздушных слушателей. Здесь, в этом цветнике, срывал он розы, и срывал эти розы для меня; здесь, здесь лежал он в моих объятиях: губы его горели на моих губах и цветы радостно умирали под стопами влюбленных.
Моор. Его уже нет?
Амалия. Его носят вихри по бурным морям – любовь Амалии сопутствует ему, он скитается по непроходимым, песчаным степям – любовь Амалии заставляет песок зеленеть под его ногами и цвести дикий кустарник; полуденное солнце палит его непокрытую голову, снега севера сжимают, леденят его члены, крупный град хлещет ему в лицо, но любовь Амалии убаюкивает его в бурях. Моря, пески и горизонты между любовниками, но души вылетают из пыльных темниц и соединяются в эдеме любви. Вы печальны, граф?
Моор. Слова любви оживляют и мою любовь.
Амалия (побледнев). Что? вы любите другую? Боже мой, что я сказала!
Моор. Она думала, что я умер – и оставалась верна мнимо-умершему; она услыхала, что я жив – и пожертвовала для меня венцом праведницы[52]. Она знает, что я блуждаю в пустынях и в горе влачу жизнь свою – и чрез пустыни и горести любовь её долетает ко мне. Ее также зовут Амалией.
Амалия. Как завидую я вашей Амалии!
Моор. О, она несчастная девушка: её любовь пала на погибшего – и никогда, никогда не вознаградится.
Амалия. Нет, она наградится на небе. Ведь говорят же, что есть лучший мир, где печальные возрадуются и любящие соединятся.
Моор. Да, мир, где спадет завеса и любовники в ужасе содрогнутся при встрече друг с другом. Вечность – его имя. Моя Амалия несчастная девушка.
Амалия. Несчастная, когда вы ее любите?
Моор. Несчастная, потому что меня любит! Ну что, если б я был убийцею? Ну что, если ваш возлюбленный при каждом поцелуе насчитывал бы вам по убийству? Горе моей Амалии! она несчастная девушка.
Амалия (весело вспрыгивая). О, какая же я счастливая девушка! Мой возлюбленный отблеск Божества, а Божество – милосердие и сострадание. Мухи – и той ему было жалко. Его душа так же далека от кровавых мыслей, как полдень от полночи.
Моор (быстро отворачивается и. к кусту, неподвижно смотрит в дал).
Амалия (играет на лютне и поет).
Милый Гектор! не спеши в сраженье,
Где Ахиллов меч без сожаленья
Тень Патрокла жертвами дарить!
Кто ж малютку твоего наставить
Чтить богов, копье и лук направить,
Если дикий Ксанф тебя умчит?
Моор (молча берет лютню и играет).
Милый друг, копье и щит скорее.
Там в кровавой сече веселее.
(Бросает лютню и убегает.)
Пятая сцена
Поляна, окруженная лесом. Ночь. В середине древний развалившийся замок.
Разбойники лежат группами на поляне.
Разбойники (поют).
Резать, грабить, куралесить
Нам уж не учиться стать,
Завтра могут нас повесить,
Нынче будем пировать!
Мы жизнь разгульную ведем,
Жизнь, полную веселья:
Мы ночью спим в лесу густом,
Нам бури, ветер ни-почем.
Что ночь – то новоселье.
Меркурий, наш веселый бог,
Нас научил всему, как мог.
Мы нынче у попов кутим,
А завтра – в путь дорогу.
Что нам не надобно самим,
То жертвуем мы Богу.
И только сочный виноград |
У нас в башках забродит – [
Мы поднимаем целый ад, |
И нам тогда сам черт не брат,!
И все вверх дном заходить.!
И стон зарезанных отцов,!
И матерей напрасный зов,
И вой детей, и женщин крики!
Для нас приятнее музыки.
О, как они страшно визжать под ножем!
Как кровь у них бьется из горла ручьем!..
А нас веселят их кривлянья и муки: '
В глазах у вас красно, в крови у нас руки.
Когда ж придет мой смертный час –
Палач, кончай скорее!
Друзья! всех петля вздернет нас:
Кутите ж веселее!
Глоток на дорогу скорее вина!
Ура! ай люли! смерть на людях красна!
Швейцер. Уж ночь, а атамана еще нет.
Рацман. А обещал ровно в восемь вернуться к нам.
Швейцер. Уж не случилось ли с ним чего дурного? Товарищи, мы все сожжем тогда, и умертвим всех, даже грудных младенцев[53].
Шпигельберг (отводит Рацмана в сторону). На пару слов, Рацман.
Шварц (Гримму). Не разослать ли шпионов.
Гримм. И, полно. Он верно хочет смастерить какую-нибудь штуку, так что нам завидно будет.
Швейцер. Попал пальцем в небо, черт возьми! Он расстался с нами, кажется, не с таким видом, чтоб мастерить штуки. Позабыл, что ли, как он нам там в степи наказывал?– «Кто хотя одну репу украдет с поля – и я это узнаю – не будь я Моором, если тот не оставит головы своей». Здесь, братец, поживы не будет.
Рацман (тихо Шпигельбергу). Да чего ты хочешь – говори толком.
Шпигельберг. Тс! Тс! – Не знаю, что у нас за понятия о свободе: день-деньской, как волы, не выходим из упряжи, а в то же время разглагольствуем о независимости. Мне это не по нутру.
Швейцер (Гримму). Что там еще затевает эта пустая голова?
Рацман (тихо Шпигельбергу). Ты говоришь об атамане?
Шпигельберг. Тс! Тс! – У него везде есть уши. Атаман, говоришь ты? Кто его поставил над нами атаманом? Не самовольно ли он присвоил себе этот титул, принадлежащий мне по праву? – Как! затем, что ли, мы ставим жизнь на карту, затем переносим щелчки от судьбы, чтоб иметь счастье быть рабами раба? – рабами, когда мы могли бы быть господами? Клянусь Богом, Рацман, мне это было не по-нутру!
Швейцер (прочим). Да, небось, ты герой – в лягушек бросать каменья. Один звук его носа, когда он сморкается, в состоянии загнать тебя в мышиную щелку.
Шпигельберг (Рацману). Да уж давно я мечтаю: как бы иначе устроить дело. Рацман, если ты точно таков, как я воображал себе… Рацман, он не приходит… его почитают погибшим!.. Рацман, мне сдается, что час его пробил… Как! и ты нисколько не воспламеняешься, когда гудит перед тобой колокол свободы? И у тебя нет настолько духу, чтоб понять смелый намек?
Рацман. Сатана! зачем искушаешь ты мою душу?
Шпигельберг. Что? смекнул? Ладно, идем! Я заметил, куда он пошел. Идем, – два пистолета редко дают промах, а там – мы первые станем душить грудных младенцев. (Хочет увлечь по). Швейцер (в бешенстве вынимает нож). А, бестия! Ты мне кстати напомнил богемские леса! Не ты ли первый начал выть, когда нас окружил неприятель! Я тогда же поклялся душою… Умри, подлый убийца! (Закалывает ею).
Разбойники (в смятении). Резня, резня! – Швейцер! Шпигельберг! Разнимите их!
Швейцер (бросая нож). Вот тебе – околевай! Смирно, товарищи! Что расшумелись из-за бестии! Бездельник всегда косился на атамана, а у самого не было рубца на шкуре. Говорю вам, успокойтесь! Этакая ракалья! – исподтишка вздумал людей убивать. исподтишка!.. Затем, что ли, проливаем мы пот, чтоб пропадать, как собакам! Ах ты бестия! За тем мы, что ли, бросаемся в огонь и пламя, чтоб потом протягивать лапы, как крысы?
Гримм. Но, черт возьми, товарищ, что там у вас было такое? Атаман ведь взбесится.
Швейцер. Это уж мое дело. (К Рацману). А ты, безбожник, был его сообщником? а? Прочь с глаз моих! Вот и Шуфтерле затеял было то же: за то и висит в Швейцарии, как напророчил ему атаман. (Выстрел).
Шварц (вскакивая). Чу! пистолетный выстрел! (Еще выстрел). Другой! Эй, вы, подымайтесь – атаман!
Гримм. Погоди! Если это он, будет еще третий. (Слышен еще выстрел).
Шварц. Он, это он! Заряжай, Швейцер! ответим ему (стреляют).
