Ирвин Шоу - Рассказы из сборника Отступление
- ...то тебе - хана. Бедный маленький жидочек.
Унтер со значением посмотрел на маму. Она ответила ему твердым взглядом. Давид и Эли, бледные и высокие духом, как, впрочем, и мой папаша, стояли рядышком, взявшись за руки. На щеке Давида я увидел светлые припухлые полосы. Братья не могли оторвать от меня взгляда округлившихся глаз.
Отдав приказ приступить к обыску, унтер провел меня в музыкальную комнату.
- Садись, мальчик, - сказал он, плотно сдвинув створки дверей. Я повиновался, а он уселся напротив и положил штык себе на колени. - Одна крошечная серебряная ложечка и вжжик...
Я не верил, что он может меня убить. Передо мной сидел грузный, глупый амбал, а по его подбородку стекала струйка слюны. Я же читал книги по французскому искусству и видел репродукции творений Сезанна и Ренуара. Невозможно даже и в мыслях допустить, чтобы какой-то дурак в изодранном и заляпанном грязью мундире мог убить такого знатока искусств, как я.
- Ты все ещё уверен, что ничего не осталось? - спросил он.
- Вы забрали все до последнего клочка, - ответил я.
- Всех жидов надо убить, - вдруг заявил он.
Я не отрывал глаз от штыка и представлял, как ведущие обыск бандиты осматривают книжную полку со спрятанными между страниц книг рублями, как находят чемодан под двойным полом чердака, как находят зарытый в куче угля самовар, а в самом самоваре - дорогие кружева...
- Россия заражена жидами, - с ухмылкой продолжал унтер. - Они - как чума. Я дрался под Таненнбургом и имею право на собственное мнение.
Из соседней комнаты донеслись крики Сары, и я услышал, как начал возносить молитвы отец.
- Вначале мы прикончим всех жидов, - не унимался мой мучитель, - а потом и большевиков. Думаю, что ты - тоже большевик.
- Я - художник, - ответил я, даже в эту трудную минуту, не без гордости.
- Это хорошо, - сказал унтер. Ему пришлось повысить голос, так как в гостиной громко кричала Сара, - такой маленький жидочек, а уже художник. Он взял меня за руку и, увидев часы, продолжил: - Вот как раз то, что я искал. - Унтер сорвал часы с моего запястья и опустил их в свой карман. Спасибо, малыш, - с ухмылкой бросил он.
Я страшно огорчился. Эти часы делали меня джентльменом, превращали в гражданина мира.
Унтер достал пачку папирос, вынул одну и машинально протянул пачку мне. Я никогда раньше не курил, но на сей раз взял папиросу и закурил, вдруг ощутив себя взрослым мужчиной. Интересно, что сказал бы папаша, увидев, как я дымлю. В нашем доме никому, включая дядю, курить не дозволялось. Что же, подумал я, теперь я, по крайней мере, знаю, что такое курение. Дым я глубоко не вдыхал. Я лишь набирал его в рот и тут же выдувал обратно.
- Художник... - протянул унтер. - Маленький художник. Вам со мной не скучно, господин художник?
Он был очень жестоким человеком, это унтер.
- Наверное, они сейчас открывают шкаф внизу, - сказал он, ласково похлопывая меня по колену. - И находят там канделябр. Здоровенный золотой канделябр.
- Ничего они не находят, - ответил я, заливаясь слезами, так как в глаза мне попал дым. - Там нечего искать.
- Маленький художник. Маленький жидовский художник, - произнес он и при помощи штыка принялся одна за одной срезать пуговицы с моего костюма. Унтер явно наслаждался жизнью. Из гостиной доносились крики Сары и Эсфири. Двери музыкальной комнаты раздвинулись, и в неё вошли два следопыта.
- Ничего, - объявил один из них. - Ни единой вонючей пуговицы.
- Тебе повезло, малыш, - сказал унтер, улыбнулся, наклонился ко мне и, что есть силы, ударил меня кулаком в висок. Я упал, и весь дом погрузился в тишину и во тьму.
Когда я пришел в себя, моя голова покоилась на коленях мамы, а погромщиков уже не было. Открыв глаза, я увидел, что дядя Самуил обнимает тетю Сару, и что из раны на его голове все ещё сочится кровь, пачкая их одежду. Но они этого не замечали, без слез приникнув друг к другу. Рядом с ними на кресле безмятежно спал младенец. Склонившееся надо мной лицо мамы было абсолютно спокойным, и откуда-то издали до меня доносился её голос:
- Всё хорошо, Даниил. Всё хорошо, мой маленький Даниил - львиное сердце. Всё хорошо, мой милый. Все просто отлично.
И уже где-то уже совсем далеко звучал голос папаши.
- Вы желаете знать, какую самую серьезную ошибку я совершил в своей жизни? - вопрошал он. - Я вам отвечу. В 1910 году у меня имелась возможность уехать в Америку. И почему, спрашивается, я не уехал? Скажи мне, Творец Всемогущий, почему твой раб не уехал в Америку?
- Не двигайся, детка, - прошептала мама. - Закрой глаза и лежи тихо.
- Я сгораю от стыда, - донесся до меня полный слез голос моего брата Давида. - Ведь старший сын в семье - я. А выступил навстречу им он. Ему шестнадцать, а мне девятнадцать, и я спрятался за его спиной, - с горечью причитал он. Да простит меня, Бог.
- Даниил, - промурлыкала мама. - Маленький, но с умом философа, продолжила она и вдруг неожиданно фыркнула.
Мама смеялась среди всей этой крови и слез. Я приподнялся и тоже рассмеялся, а она меня поцеловала.
За окном, где-то очень далеко, на противоположной стороне города, слышались выстрелы, а чуть ближе к нам громко кричали люди. По соседней улице, судя по стуку копыт, галопом промчался конный отряд.
- Может быть, это большевики? - с надеждой сказала мама. - Если это так, то мы спасены.
- Помолимся, - произнес папаша, и все, даже дядя Самуил приготовились вознести молитвы.
Дядя нежно снял руки Сары со своих плеч и поцеловал её пальцы. Затем он поднял с пола шляпу и водрузил себе на голову. Сара, держа ребенка на руках, села на стул, выражение ужаса постепенно начало исчезать из глаз молодой женщины. Бандиты её серьезно не обидели.
Папаша притупил к молитве. Я, надо сказать, никогда не верил в его ритуалы. Папенька постоянно пребывает рядом с Творцом, и поэтому очень далек от жизни. Я просто ненавидел его нездоровую до безумия святость, его отрицание всего земного - отрицание всего сущего ради вечности.
- Благословенен будь, Отец наш, Творец Всемогущий... - начал он, а я поднялся и отошел к окну.
- Даниил, - сказал папаша, прервавшись на миг, - мы возносим молитву.
- Знаю, - ответил я, а мои братья и сестры тем временем бросали на меня тревожные взгляды. - Мне хочется посмотреть в окно. А молиться я не желаю.
Было слышно, как из легких моих братьев со свистом вырывается воздух.
Губы папаши дернулись.
- Даниил... - начал было он, но тут же, пожав плечами, снова обратил взор на своих ангелов. - Благословенен будь, Отец наш... - возобновил он молитву, - ...Творец Всемогущий.
Братья заныли ему в ответ.
Глядя в окно, я улыбался. Первый раз в жизни я не согласился с отцом.
"Кто здесь старший сын?" спросили они, а я вышел и сказал "Что вы хотите?". После этого у меня есть право сказать папаше: "Молиться я не желаю".
Я улыбался, прислушиваясь к далеким выстрелам, крикам и глухому гулу толпы.
В последующие два дня грабители навещали наш дом девятнадцать раз. Постоянно пребывая в центре людского водоворота, трепеща от страха, слушая хохот и угрозы, я с упорством безумца вел точный учет. Итак, они были здесь девять раз, думал я, и сейчас придут в десятый. Я смогу выдать пару хранящихся в погребе серебряных вазочек для конфет. Интересно, убьют ли они кого-нибудь на сей раз. Это десятый визит... Значит следующий будет одиннадцатый...
Наш дом превратился в руины. Все окна остались без стекол, двери были сорваны с петель и пошли на топливо для костров, от зеркал остались лишь осколки. Погромщики содрали все ковры и утащили их вместе с мебелью. Жалкие остатки наших продовольственных запасов были найдены и унесены, так же как все одеяла и одежда. На второй день, ближе к ночи погромщики разграбили винные лавки, и когда они с грохотом ворвались к нам, от них разило перегаром. С каждым разом их визиты становились все опаснее, я мы чувствовали, что смерть уже витает где-то рядом. Одиннадцатый погром... Двенадцатый.... Тяжелые, заляпанные грязью сапоги, пьяные вопли и песни... С трудом стоящие на ногах типы направляют штыки на отца и дядю, ожидая протеста, или какого-то признака сопротивление. Любого выкрика одобрения со стороны приятелей может хватить для того, чтобы заставить этих людей начать бойню. Они веселятся, играя со смертью, им страшно нравится держать нас на грани гибели. Они принюхиваются, чувствуя запах крови. Они подпускают смерть ближе, а затем заставляют её отступить, предвкушая наслаждение в ближайшем будущем. Так ребенок приберегает конфетку, чтобы полакомиться ею вечером.
Погромщики дважды раздевали Сару и мою старшую сестру Рахиль догола, и заставляли их стоять нагишом перед разбитыми окнами на виду у всех. Дальше этого бандиты пока не заходили, и после того, как в доме на время наступала тишина, мы заворачивали женщин в тряпье и уводили их подальше от окон по засыпанному битым стеклом полу. Тогда моя мама в первый раз заплакала.
Всю ночь мы смотрели из окон на зарево пожаров, прислушиваясь к стрельбе и крикам.
