Роберт Вальзер - Семейство Таннер
— Ты уже отправила это письмо? — спросил Симон.
— Да, — отвечала Хедвиг, — а что могло бы мне помешать? Наверно, в скором времени я отсюда уеду, и отъезд меня огорчает; ведь я покидаю столь многое и, наверно, не получу взамен ничего, что позволит мне забыть брошенное и оставленное в беде. Тем не менее я твердо решила уехать; не могу я больше оставаться наедине с моими мечтами. Ты ведь тоже скоро уедешь, и что мне тогда здесь делать? Ты бросишь меня как обломок, как испорченную вещь, а вернее сказать, все это место, вся деревня с округою станет тогда обломком, брошенной, ненужной, отринутой вещью, и я посреди всего этого? Да, я слишком привыкла смотреть на здешнюю нашу жизнь твоими глазами, находить ее прекрасной, пока она видится такою тебе; ты находил ее прекрасной, а значит, и мне она виделась прекрасной. Но впредь я уже не смогу находить в ней красоту и простор, я стану ее презирать, потому что она станет тесной и тупой, а от моего равнодушного презрения она действительно станет тесной и тупой. Я не смогу жить, презирая собственную жизнь. Я должна искать себе новую жизнь, пусть даже весь мой срок уйдет на одни только поиски. Уважение окружающих, что оно значит в сравнении с другим — быть счастливой и удовлетворить гордость сердца? Даже быть несчастной и то лучше, чем пользоваться уважением. Я несчастна, несмотря на уважение, с каким ко мне относятся, а стало быть, я не заслуживаю этого уважения, ибо в моих глазах уважения достойно только счастье. Вот почему я должна попытаться быть счастливой, по возможности не претендуя на уважение. Быть может, существуют для меня такое счастье и уважение, каким дарят любовь и тоску, а не ум. Я не хочу быть несчастной, оттого что мне не хватило духу признаться себе: можно стать несчастной из-за попытки стать счастливой. Такое несчастье достойно уважения, иное же нет; ведь нехватку мужества уважать нельзя. Не могу я и впредь обрекать себя на жизнь, приносящую лишь уважение, причем лишь уважение других, которые всегда хотят видеть тебя таким, как им более всего подходит! Чего ради это нужно? И почему надобно убедиться на горьком опыте, что все, что ты снискал, в конечном счете ничего не стоит? Ты тревожился, берег, ожидал, а в итоге только обманулся. Ужасно глупо чего-то ждать; оно само не придет, надо пойти и добыть его. Конечно, трусы, вроде как пекущиеся о тебе, норовят тебя запугать. Я прямо-таки ненавижу тех, что качают головой, едва лишь услышат смелое слово. А уж как бы они себя повели, если б узнали, что ты совершил смелый поступок. Как все эти многочисленные советчики мельчают перед величием свободного деяния! И как они порабощают тебя своею приторной любовью, коли ты не находишь в себе этой смелости и покоряешься им. Здесь все с сожалением проводят меня взглядом и определенно не поймут, отчего я покидаю столь приятное и выгодное место; да и сама я покину этот край, чувствуя, что еще могу передумать и остаться. Я мечтала стать крестьянкой, иметь мужа, человека простого и ласкового, дом с участком земли и сад, а заодно и клочок неба, сеять и сажать, не требовать иной любви, кроме уважения, и с восторгом смотреть, как подрастают мои дети, что вознаградило бы мне утрату более глубокой любви. Небо и земля сливались бы в одно, дни за днями катились бы в вечность, я бы состарилась под грузом забот и солнечными воскресеньями стояла на крыльце, глядя на прохожих уже почти безучастно. Тогда бы я более не стремилась к счастью и забыла жаркие чувства, подчинялась бы мужу и его наказам и тому, что почитала бы обязанностью. И я бы знала, в чем обязанность крестьянки. Со временем мои мечты погрузились бы в вечернюю дрему и уже ничего бы не требовали. Я была бы довольна и весела, довольна, потому что не ведала бы ничего иного, весела, потому что нельзя показывать мужу хмурое лицо, омраченное заботами. Наверно, на первых порах, когда многое во мне еще кипело и бурлило, мужу моему хватило бы такта щадить меня и мягко воспитывать к будущим обязанностям, что я приняла бы с благодарностью; вот так бы оно и было, а в один прекрасный день я бы с удивлением заметила, что искренне недолюбливаю женщин с порывистым и мечтательным складом натуры, то бишь именно таких, как прежняя я, и считаю их опасными и вредными. Словом, я бы стала как все и относилась бы к жизни так, как относятся к ней другие. Но все это осталось просто мечтой. Кому-то другому, не тебе, я бы остереглась рассказывать об этом. Перед тобою мечтатели не становятся смешны, ты никого не презираешь за мечтания, ведь ты вообще никого не презираешь. Да и я в иных ситуациях вовсе не сумасбродка. С какой бы стати! Просто я теперь слишком уж увлеклась, а в таких случаях легко могу наговорить лишнего. Хочется разъяснить все свои чувства, да никак не выходит, только распаляешься. Ладно, пойдем-ка спать.
Она мягко и спокойно пожелала ему доброй ночи.
— Все же я рада, что пока остаюсь здесь, — сказала Хедвиг на следующее утро. — И как только можно так бурно рваться прочь. Будто все дело в этом! Мне едва ли не смешно и немного стыдно, что вчера я столько наговорила. И тем не менее я рада — ведь когда-нибудь надо выговориться. Как только у тебя хватило терпения слушать меня вчера, Симон! Чуть ли не благоговейно! Но я и этому рада. Вечером человек не таков, как утром, нет, он совсем другой, и в разговоре, и в чувствах. Спокойно проспав одну-единственную ночь, он, как я слыхала, может совершенно измениться. По-моему, так и есть. Все, что я вчера наговорила, нынче, светлым утром, кажется мне испуганным, преувеличенным, печальным сном. Ну что это такое! Надо ли воспринимать все с таким тягостным раздражением? Забудь! Пожалуй, я вчера устала, как обычно по вечерам, а сейчас я совершенно легкая, здоровая, гибкая, бодрая, словно вновь родилась. Такое ощущение, будто кто-то поднимает меня ввысь, будто что-то меня несет, как в паланкине. Открой окно, а я пока еще полежу. Так чудесно — лежать в постели, когда открывают окна, вот как ты открываешь их сейчас. Откуда только берется вся эта радость, переполняющая меня. Прелестный пейзаж за окном как бы танцует, свежий воздух обвевает меня. Сегодня воскресенье? Если нет, то нынешний день прямо-таки создан быть воскресным. Посмотри на герани у окна! Они такие красивые. Чего я хотела вчера? Счастья? Разве я не имею его уже теперь? Надобно ли искать его в неведомой дали, среди людей, у которых наверняка нет времени думать о счастье? Хорошо, когда для многого нет времени, очень даже хорошо, ведь если бы время было, недолго и умереть от тщеславия. Как светло и ясно у меня в голове. Ни единой мрачной мысли, все радостны и веселы, в точности как я. Не принесешь ли мне завтрак в постель, Симон? Мне было бы приятно, если б ты за мной поухаживал, будто я португальская аристократка, а ты — юный мавр, который ловит малейшее мое желание. Конечно же ты выполнишь мою просьбу. Разве у тебя есть причины отказать мне в небольшой любезности? Сколько ты пробыл здесь, у меня? Погоди, ты пришел зимою, шел снег, я хорошо помню, а с той поры минуло множество погожих и дождливых дней. Теперь ты скоро уйдешь, но сделай милость, погости у меня еще несколько дней, ладно? Через три дня я скажу тебе: «Останься еще на три денька», и возражений у тебя найдется не больше, чем сейчас, когда ты несешь мне завтрак в постель. Ты до странности пассивный и неосторожный человек. Исполняешь все, чего от тебя требуют. Согласен со всем, чего хочет другой. По-моему, от тебя можно бы потребовать и много неподобающего, прежде чем ты обидишься. К тебе волей-неволей испытываешь легкое презрение. Я чуть-чуть тебя презираю, Симон! Но знаю, ты не принимаешь такие слова близко к сердцу. Кстати, если хочешь знать, я считаю тебя способным на подвиг. Как видишь, я все же вполне хорошего о тебе мнения. С тобой можно позволять себе все. Твое поведение избавляет других от всякой несвободы в поступках. Раньше я давала тебе пощечины, всегда ябедничала маменьке, чтобы она наказала тебя за провинности, теперь же прошу: поцелуй меня! Или нет, лучше я сама тебя поцелую. В лоб, легонько! Вот так! Сегодня я просто святая по сравнению с вчерашним вечером. Предчувствую грядущие времена — и будь что будет. Только не смейся! Хотя я бы порадовалась, коли бы ты рассмеялся; ведь звуки смеха замечательно под стать раннему, голубому утру. А теперь выйди, пожалуйста, из комнаты, позволь мне одеться.
Симон оставил ее одну.
— Я давно взяла в привычку, — сказала Хедвиг в тот день Симону, — относиться к тебе свысока. Наверно, и другие смотрят на тебя так же. Ты не производишь впечатления человека большого ума, скорее кажешься любящим, а тебе известно, как примерно ценится это качество. Не думаю, чтобы твои помыслы и дела когда-нибудь принесли тебе успех среди людей, но ты и не станешь сокрушаться по этому поводу, во всяком случае, тебе, как я понимаю, такое несвойственно. Пожалуй, лишь те, кто хорошо тебя знает, сочтут тебя способным на глубокие чувства и дерзкие помыслы, другим это даже в голову не придет. Вот что главное, а равно и причина, по которой ты, очень может быть, не добьешься в жизни успеха: ведь, чтобы тебе поверить, надобно прежде хорошенько тебя узнать, а это требует времени. Первое впечатление, которое обеспечивает успех, всегда будет тебя подводить, хотя сей факт ничуть не поколеблет твоего спокойствия. Любить тебя будут немногие, зато кое-кто из них возложит на тебя все свои надежды. Симпатией к тебе проникнутся люди простые и добрые, ведь несуразность твоя может зайти очень далеко. Есть в тебе что-то несуразное, опрометчивое… беспечно-нелепое, что ли. Одни станут обижаться, называть тебя наглецом, и ты обзаведешься множеством неотесанных недругов, которые судят о тебе поспешно, однако ж могут тебя помучить; впрочем, тебя им не напугать. Другие всегда будут с тобою резки, бесцеремонны, третьи увидят в тебе заносчивость; стычек будет предостаточно, так что берегись! В большой компании, где как-никак важно показать себя и понравиться незаурядными речами, ты всегда станешь помалкивать, ибо тебя не прельщает открывать рот, когда столько народу говорит наперебой. Поэтому тебя оставят без внимания, а ты от строптивости поведешь себя неблагоприлично. Зато иные люди, хорошо тебя узнавшие, почтут за удовольствие сердечно побеседовать с тобою наедине, ведь ты умеешь слушать, что в беседе, пожалуй, важнее самих рассуждений. Человеку молчаливому вроде тебя охотно доверят секреты и душевные переживания, и в тактичном умолчании и немногословии ты покажешь себя сущим мастером, я имею в виду, неосознанно, не прилагая к этому нарочитых усилий. Говоришь ты несколько неуклюже, рот у тебя довольно-таки неловкий, ты еще и говорить не начал, а он уж открыт, будто ты ждешь, что слова прилетят откуда-нибудь прямиком к тебе в рот. Для большинства окружающих ты останешься неинтересен, для девушек — скучен, для женщин — незначителен, для мужчин — совершенно недостоин доверия и вял. Все же не мешало бы тебе чуточку изменить себя, коли возможно! Последи за собой, прояви толику честолюбия; ведь полное его отсутствие ты в скором времени и сам непременно сочтешь изъяном. К примеру, Симон, глянь-ка на свои брюки — понизу до лохмотьев обтрепались! Знаю, знаю: это всего-навсего брюки, но и брюки должно содержать в порядке, как и душу, ведь обтрепанные до лохмотьев, худые брюки свидетельствуют о небрежности, а небрежность идет из души. Стало быть, и душа у тебя обтрепанная. И еще я хотела тебе сказать: ты ведь не думаешь, что я говорила все это в шутку? Ишь, ему смешно! Разве, по-твоему, у меня не больше опыта, чем у тебя? Впрочем, нет! У тебя опыта больше, хотя, когда говорю, что тебе еще предстоит многое узнать, я как раз и доказываю свою опытность. Или нет?..
