Белькампо - Избранное
Сколько подобных обычаев живут еще в нас и вокруг нас, часто под толстым слоем известки! Не сродни ли им весенняя генеральная уборка в наших домах или наказ Детям «не петь за столом»? В переходную эпоху, когда Уже признали нового бога, наверное, не хотели порывать Дружбы и со старыми, так что по всему фронту шел процесс братания. Угасшая много веков тому назад культура и доныне опутывает нас густой сетью ритуалов, подлинного источника которых мы уже не помним, алогичности их больше не чувствуем и вполне можем назвать их атавизмом.
Немка, с которой я обошел все церкви, верила в собственного бога-хранителя, и один раз вышло так, что я сам чуть в него не поверил. Мы взобрались вдвоем на купол Брунеллески;[29] когда наши глаза обшарили всю панораму, она решила прямо там закончить почти готовое письмо. Внезапный порыв ветра вырвал его из рук, и мы увидели, как оно летит по воздуху, все дальше и дальше, и опускается на край купола, между прочим самого большого на свете, то есть очень далеко от нас. Затем письмо, по ее словам очень важное, опять взмывает в воздух, парит все ближе и почти касается ее протянутой руки. От волнения она не успела его схватить, но оно опустилось неподалеку, где можно было им завладеть без опасности для жизни. Это легко объяснить естественным образом: письмо попадает сначала в одно, затем в другое, противное течение воздуха, отсюда его траектория, а впрочем, кто его знает… И однако подобные случаи так же редки, как редки люди с твердокаменной верой в сердцах, это уж точно.
Спускаясь вниз, мы обратили внимание на одно из средств, используемых для внушения такой твердокаменной веры. Обегая внутренний край купола, звук так усиливается и умножается, что похоже, будто слова, произносимые людьми на противоположной стороне, исходят рядом с тобой из стены и притом звучат вдвое громче того, чем если бы эти люди стояли возле тебя. У нас вначале было впечатление, что с нами говорят духи, и только после долгого наблюдения мы решили: да это разговаривают те двое, что стоят внизу. Нельзя даже было разобрать их лиц, так они были далеко, но слышно было каждое покашливание, каждое изменение голоса. О, будь я во время оно папой, какой чудотворный оракул соорудил бы я из этой стены!
В самом верху купола есть круглое отверстие, вокруг него узенькая смотровая площадка, откуда, перегнувшись через поручень, можно глядеть вниз. Прямо по отвесу под нами в соборе как раз проходила какая-то церемония; люди были не больше точек — священнослужители казались цветными точками — и, как и положено точкам, не издавали ни звука. При виде их я понял, как трудно, должно быть, богу высоко в небесах дарить любовь И благодать каждой такой точке, ожидающей господних милостей далеко внизу.
Цветные точки двигались группками в определенном порядке, это были дрессированные точки; другие точки были дикие, их скопления возникали хаотически, как бывает с муравьями, когда они находят на древесной коре места, где вытекает сладкий сок.
Долго мы стояли, захваченные этим зрелищем, будто смотрели в микроскоп на высыхающую капельку болотной воды.
Во время одной из моих профессиональных прогулок я наткнулся на скудные останки другого старинного обычая, некогда тоже весьма почитаемого. В захудалом кафе для людей победнее я увидел, что все плотным кольцом обступили двоих мужчин, и по тому, что мне сразу же сделали знак не разговаривать, догадался, что происходит нечто важное.
Они пели или, скорее, бурчали что-то вроде антифона; это были два старых пьянчужки, мелодия песни давно утонула в вине, можно было уловить только последнюю, протяжную ноту. Один каждый раз начинал строфой, на которую другой отвечал своей; публика проявляла живое участие к происходящему и каждую удачную строфу или фразу встречала дружным хохотом, так продолжалось довольно долго. Я был свидетелем последних, исчезающих реликтов прежней improvisazione — импровизации — публичной дуэли между двумя возвышенными интеллектами, дуэли не на саблях и не на пистолетах, а на молниях разума и стрелах остроумия. Жаль, я не мог понять, о чем они пели, — скорее всего, это был подлинный народный юмор вперемежку с политическими выпадами.
Забавно наблюдать, как отдельные явления жизни вдруг начинают жить самостоятельной жизнью; поневоле задаешься вопросом, не являемся ли мы сами, ползающие тут по земле, всего лишь формами существования чего-то совсем иного; не служим ли мы, например, всего лишь средствами перевозки наших паразитов и не возникли ли наши чувства и мысли при их косвенном участии? Не станут ли в один прекрасный день все автомобили самостоятельными, осознав свое «я»? Вам не случалось еще видеть, как такси, проезжая мимо автомобильного кладбища, приподнимает капот или возле дерева — заднее колесо?
День, который я провел в галерее Уффици, благороднейшем среди музеев, был одним из лучших дней моей жизни. В каждом зале думаешь: вот она, вершина искусства, но каждый следующий зал — это совсем новый мир и опять вершина искусства; таким образом, перед тобой развертывается животворящее безграничье возможностей человека. И тебя вдруг охватывает великая радость, что были по крайней мере такие парни, которые не убивали время и силы на будничные хлопоты, а стремглав бросались в погоню за простым идеалом, чтобы раскрасить кусок холста, как этого никто до них не делал.
«Одни мадонны, и больше ничего», — жаловалась в галерее Уффици голландская дама. Разве есть на свете что-нибудь трогательнее матери и девы? И разве соединение их в одном образе не было величайшей находкой человеческого гения?
Живопись Возрождения раскрывает перед нами очеловечение библейских персонажей, но поначалу в них еще присутствует идея божественного; только много позже стала мадонна обыкновенной матерью, облаченной в роскошные одежды и гордой своим младенцем.
Незадолго до моего отбытия из Флоренции у нас в пансионе появился один мадьяр; он играл на губной гармонике, а заодно продавал почтовые карточки: кругосветное путешествие журналиста. Вечером мы вместе отправились на заработки: его время было с половины седьмого до половины восьмого, когда люди садились ужинать, а мое сразу после ужина. Он вошел в первый же большой ресторан, а я остался наблюдать в окно, как у него пойдут дела. Войдя в зал, он слегка поклонился, принял живописную позу и начал играть. Нужно было начать раньше, чем метрдотель успеет наложить свое вето; его игра так увлекала слушателей, что после первых же звуков гармоники вышвырнуть его за дверь никто бы уже и не подумал. И на этот раз к нему приблизился официант, по всей видимости облеченный той же миссией, но мадьяр, казалось, настолько погрузился в стихию своей лирической музыки, что просто не замечал все яростнее размахивающего руками человечка. Успех был велик: директор даже послал его играть в соседний зал.
Когда он закончил, я поспешил на его место, чтобы сделать несколько портретов, и, таким образом зашибив опять свои деньжата, мы не мешкая обратили часть их в небезызвестную вечерю.
Одаренный богатствами на всю свою жизнь, покинул я одним прекрасным утром Флоренцию и двинулся в направлении теплой Африки. Погода в последнее время то и дело портилась, заворачивали холода и даже снегопады; поддерживать нормальную температуру тела нередко приходилось с помощью винокалорий.
На холме близ дороги я увидел большой картезианский монастырь; проводником по нему послужил мне старый монашек, с бородой и босоногий.
Интересно, куда девалась мода уходить в монастырь, в старое время столь распространенная среди мирян? Просто ли сгинула или перешла в другие стремления? Может быть, отблеск ее лежит и поныне на ночных сторожах, служителях мостов и астрономах, на ученых, конторщиках и обитателях тюрем? Я не верю, что в людях живет всеобщая тяга к уединению; монастырская жизнь есть по сути смягченное человеческое жертвоприношение. Подобно тому как заменяют смертную казнь пожизненным заключением, человеческое жертвоприношение заменяют жизнью в монастыре.
В стародавние времена, когда приносили в жертву людей, изувер отец, которому доставляло радость видеть, как его прекрасную дочь сбрасывают с высокой башни, делал абсолютно то же самое, что и отец безмерно благочестивый, превыше всего на свете чтущий своего бога. Собственно говоря, общество не имело права так формулировать свои добродетели, чтобы в их одежды без труда могли рядиться разные преступные помыслы. Иногда сдается, что все добродетели намеренно выбраны так, чтобы одновременно служить роскошными завесами пороков.
Распутывая клубок этих мыслей, тащился я дальше по дороге, сегодня опять засыпанной пылью и залитой солнцем; оно уже клонилось к закату, и чем ниже оно опускалось, тем выше и красивее поднимались на фоне заката деревья, строения, холмы, а когда лучи совсем угасли, солнце скрылось в безмерно далеком царстве островов.
