Белькампо - Избранное
Распутывая клубок этих мыслей, тащился я дальше по дороге, сегодня опять засыпанной пылью и залитой солнцем; оно уже клонилось к закату, и чем ниже оно опускалось, тем выше и красивее поднимались на фоне заката деревья, строения, холмы, а когда лучи совсем угасли, солнце скрылось в безмерно далеком царстве островов.
Смеркалось, когда я пришел в Сан-Кашано. В жилище, куда я вступил, мать семейства занималась тем, что и присутствии детей и в честь приближающегося рождества расставляла на столе в должном порядке вырезанные из бумаги фигурки, изображающие весь персонал вифлеемских яслей. Все были тут: святое семейство, трое Царей, пастухи, волы и ослы; дева Мария и цари одеты в яркие цвета, блестящие и с золотыми крапинками, святой Иосиф скорее похож на пастухов и волов.
Дети окружали стол, упершись в него подбородками, глаза вровень с фигурками, и взирали на них будто завороженные, точь-в-точь как цари и пастухи, за исключением одного малыша, который пытался все опрокинуть и нарушить благолепие.
Следующим вечером я пришел в Сан-Джиминьяно с его красивыми башнями, маячившими уже издалека; всего я насчитал их шестнадцать штук. Каждый знатный дом строил здесь когда-то высокую четырехгранную башню; долгое время знатные семьи выражали себя через башни; один не желал уступать другому, строили с намерением перещеголять друг друга, и в конце концов здесь вырос целый лес башен, их было более шестидесяти, теперь осталось только шестнадцать, причем некоторые стоят еще в полный рост; не имея никакой практической пользы, они воплощают в себе местную гордыню.
В прошлом независимый город, Сан-Джиминьяно со временем захирел и умер, судя по всему, безболезненной смертью. В нем все осталось как в средние века: ни одного нового здания, нет даже памятников архитектуры Возрождения — словом, ничто не разрушает иллюзии средневекового городка. В соборе как раз шло богослужение, двери были распахнуты, я поднялся по широким ступеням и застыл потом на четверть часа перед тем, что увидел внутри. Неиспорченный интерьер средневековой церкви покоряет уже сам по себе, но тут еще вдобавок сохранились на стенах все фрески, освеженные или, лучше сказать, возвращенные к своей первоначальной свежести.
Все стены сверху донизу были расписаны картинами на библейские темы, не оставалось ни одного свободного местечка, аккуратно парочками бежали по стенам детски наивные картинки, от сотворения мира до крестного пути на Голгофу. Однако нет уже более нигде той благочестивой паствы, которая бы рассматривала богобоязненно эту исполинскую, таинственно освещенную книжку с картинками. «В царстве книжки с картинками» — вот, кстати, великолепное заглавие к истории христианства.
Ты стоишь затаив дыхание, а люди спокойно входят и выходят, как будто фрески — самая обыкновенная на свете вещь. Нетрудно понять, что им это все невдомек, потому что они просто-напросто не знают, на что похож весь остальной мир. Но представьте на минуту, что они бы это знали, как в эпоху расцвета, и сказали бы пораженному чужеземцу: «Да, у нас и должно так всё быть, по-другому нам не нравится». Как бы почтительно взирали вы на этих людей, полагая за честь быть принятыми в их общество.
Вечером в переполненном кафе я начеркал целый ворох портретов; на следующий день я уже был известной личностью: каждый знал, чем я занимаюсь, на улице со мной то и дело заговаривали, даже зазывали в дом порисовать еще. Мне казалось, я прожил тут многие годы.
И так тли дела в каждом городке. Однажды утром ко мне в гостиницу ввалилась целая орава с празднично выряженными дамами, которую я должен был рисовать, так что в дорогу отправился ближе к полудню.
Рельеф местности становился все более пересеченным, это был вулканический ландшафт, конусообразные, как в песочных часах, горы, громоздящиеся в полном беспорядке, изрезанные оврагами от потоков дождевой воды, изломанные оползнями и провалами. Неподалеку от Вольтерры с таким оползнем рухнула в бездну церковь. Сама Вольтерра лежит высоко на холме. Вокруг нее, позади садов и усадеб, проходит мощная каменная стена, возведенная еще этрусками: в древности город занимал втрое больше места, чем теперь. Идти по нивам и пастбищам, размышляя: «Здесь давным-давно жили люди и шумел город», так же тоскливо, как ходить по шумному городу и думать: «Здесь давным-давно расстилались мирные нивы и пастбища».
Почти каждому жителю Вольтерры открыта чудесная панорама, ибо все дома вместе поднимаются к центру, как и склоны холма к вершине; солнечные закаты бывают здесь круглый год.
Из Вольтерры мой путь пролегал только по большакам, так как все тропинки стали непроходимыми из-за грязи; я прошел через Казоле, где поужинал у одинокого мужчины, хозяйничавшего вместе с дочуркой вот уже Двенадцать лет; его жена сидела в сумасшедшем доме. Дочка делала полету, отец обжаривал на огне очага селедку. Единственными атрибутами цивилизации была небогатая кухонная утварь да старая шляпа, в остальном здесь был еще каменный век. В разговоре мужчина вдруг обнаружил, что башковитее меня, и закричал: «Хо, я-то все понимаю, что вы говорите, а вы не все можете понять, что я говорю».
Через Казоле и Монтериджони, крохотный, но с большой помпой обашенный и остененный городишко, я пошел в Сиену; там меня ждало разочарование, потому что наступило рождество, и единственное, что я мог сделать вечером, — это, сидя в кафе, написать письмо. С такой кислой физиономией, само собой, никого из смертных на удочку не поймаешь и ни один смертный сам на удочку не попадется.
В Сиене ни с чем не сравнить ее Unvollendete[30]. Когда флорентийцы построили свой огромный собор-цветок, Санта Мария дель Фьоре, Сиена не захотела отставать и приняла великое решение: у нас будет исполинский собор, теперешний, тоже очень большой, собор просто войдет в него как часть, а именно как базилика нового собора, который таким образом будет построен перпендикулярно старому. Похоже, что этот план был чересчур возвышенным для грешной земли, как в свое время план вавилонской башни; остались стоять на вольном воздухе несколько стрельчатых окон, угловая башня и карниз — только начало, но это начало — одно из самых чудесных творений во всей архитектуре; оно подобно взметнувшимся языкам пламени, огня красоты, вечно горящего и не опадающего, пусть это всего лишь несколько языков. Прекрасно то, что сделано, и нет сожаления, что труд не завершен, фантазия строит дальше, строит колоссальный воздушный замок, и тогда понимаешь, что выстроить его наяву было бы невозможно: у любого зодчего, который взялся бы за эту работу, голова бы закружилась.
Я оставался в Сиене ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы осмотреть ее красоты, а затем прытью, как чибис, заспешил на юг.
В маленькой гостинице, где я собирался провести первую ночь, царила большая ажитация. Громадного роста мужчина в берете и с деревянной ногой, окруженный половиной местного населения, сидя за столом, сотрясал стены устрашающим голосом: когда-то он работал в цирке, исполнял смертельные номера на мотоциклетке, но однажды упал со стены, а следом упала ему на ногу мотоциклетка. Сейчас он совершил паломничество из Милана в Рим и теперь направлялся обратно, чтобы принести своей матушке памятный значок паломника; она еще во все это верила. «Сорок километров протопал досюда вот этим!» — прорычал он, видимо, уже в сотый раз за вечер и при этих словах довольно крепко хлопнул себя по деревяшке. Человека просто распирало от энергии, которую он не знал куда девать и поэтому обращал в рев и публичное представление.
Если ему пожертвуют сейчас несколько монеток, добавил он, то он согнет подкову. Я сидел совсем рядом; поскольку никто не шелохнулся, я решил сделать почин и выложил пол-лиры. Минут через пятнадцать неутихающих дебатов и перебранки на столе выросла требуемая кучка мелочи; он взял подкову, лежавшую все это время перед ним, и стал перегибать ее через колено, сам весь согнулся, но подковы не согнул. Жилы на лбу у него вздулись и посинели, глаза помутились, а нижняя губа отвалилась и висела сама по себе, как посторонняя вещь; но подковы он не согнул. «Малость передохну, — сказал он, — устал очень, сорок километров вот этим протопал, сегодня уже парочку таких подков сломал». Во время передышки он рассказал мне, как нужно ломать подковы: сначала сгибаешь один конец, а после разом другой. От большой силы подкова в середине нагреется, размягчится, тут-то и вся недолга. Если же взяться за дело, потом перевести дух, а потом снова, то ни за что не осилишь, тепло должно прибывать, пока железо вовсе не размякнет сколько надо, чтобы треснуло.
Через полчаса он снова попытал счастья, но и на этот раз безуспешно. Дабы отбрить сиволапых, желавших получить назад свои денежки, он просто сунул их в карман и сказал: «За это я вам покажу разные штуки». Пожираемый сотнями глаз, он начал ловко выстригать из газет волшебные розетки, смастерил бумажную шляпу, которую ветер с головы не сдует, показывал разные фокусы с ножницами и бечевкой, со спичками, с обрезками бумаги; похоже было, что в этой деревне не ужинают: никто не хотел уходить домой, но, когда артист закончил, публика стала требовать деньги назад, так как подкова осталась целой и невредимой. Поднялась суматоха, несколько человек, указывая на меня, кричали: «А он, он дал целых пол-лиры!» Тогда я встал и произнес: «Я давал деньги не только за подкову, но и за то, что этот синьор целый вечер нас приятно развлекал».
