Мария Романушко - Не под пустым небом
Был июнь, и мы с Кириллом Георгиевичем опять гуляли по Киеву…
Вернее, целыми днями я бродила одна, а он читал свои научные лекции, в которых я не поняла бы ни слова. Они были сугубо физические.
Я сдала сессию и перешла на второй курс. И продолжала работать на своей удобной работе: сутки дежурила, трое – свободна. И опять было сказано, как в марте: «А не махнуть ли нам вместе?» – и я опять с радостью согласилась. После крещения мы очень привязалась друг к другу, каждый из нас нашёл в другом то, что когда-то потерял: я – отца, он – дочь. Глядя в его ласковые, сине-голубые глаза, мне казалось, что я смотрю в глаза своего отца… А он мне говорил: «Временами ты так похожа на Машеньку!»
Итак, июнь Киев, цветущие каштаны и белая акация… тротуары усыпаны лепестками…
Никогда не забыть эту молоденькую богомолку, и задумчивого старика у ворот Ботанического сада с кошёлкой пышных пионов… и тротуар, усыпанный свежими, розовыми лепестками… И как я неожиданно набрела на монастырь. На женский монастырь в самом центре Киева. Это было удивительно: шла, шла, по узкой кривой улочке в гору – и вдруг улочка упёрлась в ворота. А за воротами – чистый дворик, весь в цветах, маленькие домики, небольшой беленький храм и женщины в чёрных одеждах, спокойно и быстро снующие по двору… Кто-то метёт двор, кто-то поливает цветы, кто-то спешит. не спеша, по каким-то другим делам… И все – сосредоточены. Сосредоточены – на молитве. Это видно по их лицам. Я села у монастырских ворот и просидела часа два, или три, наблюдая монастырскую жизнь… И таким покоем повеяло на меня, и благостью, и умиротворением… Разве это – не лучшее, что можно желать? Разве посвятить свою жизнь молитве – не высшее счастье? Мысленно я уже перешагнула через ограду и была, невидимая, там – среди них, этих женщин, нашедших своё необычное счастье. Кто сказал, что счастье женщины – это непременно муж, дети, кухня? А почему не цветы, храм, Бог?…
Вечером гуляем с Кириллом Георгиевичем по цветущему, благоухающему Ботаническому саду. Долго сидим на лавочке на берегу Днепра. Неожиданно он говорит:
– Я волнуюсь за тебя.
– А что случилось?
– Меня волнует, что когда-нибудь ты останешься одинока, без друзей. Среди твоих друзей почти нет твоих ровесников.
– Ну, и что? Зато мне с вами интересно.
– Но мы все старые, мы рано или поздно уйдём…
– Это вы – старые?! И ты, и Каптерев, и Людмила Фёдоровна, и Пресман – вы моложе двадцатилетних! Не хочу никаких ровесников, и говорить на эту тему не хочу. ВЫ БУДЕТЕ ВСЕГДА! Никто из вас не умрёт, это невозможно, ведь я люблю вас!
Он улыбался сдержанно, он не спорил. Я вообще не слышала никогда, чтобы Кирилл Георгиевич с кем-нибудь спорил, кому-нибудь что-то доказывал, навязывал… Он может только улыбнуться, и улыбкой, мягкой, ироничной или насмешливой, высказать своё отношение. Да ещё вопросом: «Ты так думаешь?»
Он усмехнулся…
– И всё же, я, как твой крёстный, хотел бы, чтобы у тебя были друзья-ровесники.
– Но мне интереснее всего с вами! Что же я могу поделать?
* * *
Привет, Питер! Мы ещё с тобой не знакомы. Но я уже заранее люблю тебя. Потому что Мой Клоун любил тебя. И ты любил Моего Клоуна. Значит, ты хорошо разбираешься в тонких материях…
Здесь, в Ленинграде, Леонида Енгибарова назвали лучшим артистом года. Это было шесть лет назад, в середине шестидесятых. Здесь к нему за кулисы пришёл великий французский мим Марсель Марсо – пришёл как к равному. И подарил ему свою пантомиму «Клетка». (Вот какие подарки делают мимы друг другу!)
Я не буду расспрашивать у прохожих, как мне найти цирк. Я знаю, что я обязательно приду к цирку, без чьих-либо подсказок… Ноги сами приведут меня. Это – свойство моих ног: приходить к цирку. Находить дорогу к цирку в любом городе.
Так и случилось. Бредя по безлюдным набережным и пустынным мостам, я вдруг увидела его… И долго стояла на том мосту, с которого его было видно лучше всего. Представления в этот вечер не было. Потому что сезон был закрыт. Но для меня шло представление, предназначенное только мне одной…
Ах, этот цирк на Инженерной!
Он Вас приветствовал не раз…
На том мосту, что я сейчас
Стою, – стояли Вы, наверно…
Теперь какой печальный Рыжий
В манеж на зонтике летит?…
Куда б ни шла, – всё Вас я вижу,
Судьбы недолгий фаворит.
Вот забрела в туман неверный
На берега чужой Невы…
И сразу – цирк на Инженерной,
И снова – Вы, и всюду – Вы…
Как медленны, пустынны, зыбки
Каналов лёгкие тела…
А мне без грустной той улыбки
Теперь ни света, ни тепла…
А ещё был Летний сад с зыбкими туманами нежных статуй, была Зимняя канавка с влюблёнными парочками у парапета…
Зимняя канавка,
маленькая ранка
в сердце – расставание с тобой.
Ты – приют влюблённых.
Оттого мне больно,
что моей не стала ты судьбой.
Так уж странно вышло…
Только сумрак дышит…
Рядом – ты, канавка,
Только ты.
Мы здесь не встречались.
Это показалось,
что мелькнули милые черты…
Находившись до головокружения, забредаю на крышу. Она мне приглянулась, и я решила пересидеть на ней остаток ночи. Сижу, прислонившись к печной трубе, и смотрю на занимающуюся зарю… Точнее – на две зари – одна гаснет, гаснет и никак не погаснет… а другая медленно разгорается… и никак не разгорится в полную силу…
Никого у меня в этом городе нет. Впрочем, есть подруга детства, которая учится здесь в институте, завтра я попробую разыскать её. А пока – у меня эта заря, и полная свобода -идти куда хочу. Хорошо, что мы расстались с Неструевой в первые же минуты по приезде в Питер. «Ах, какой дом! какой балкончик! какая подворотня!» – на каждом шагу восклицала я, как только мы вышли на Невский, и я то и дело останавливалась, любуясь, ведь я была в Питере впервые, а Танюшку это почему-то раздражало, она злилась на меня и мешала моей радости.
– Тань, смотри, какая башенка!
– Да видала я уже это всё! – огрызнулась она. У неё случалось порой мрачное настроение, без всякой видимой на то причины.
– Тогда так: встречаемся через два дня на вокзале. Пока!
Я развернулась и пошла от неё в противоположную сторону, не оглядываясь.
У Неструевой был адрес каких-то знакомых, где можно было переночевать. У меня ни знакомых, ни адреса не было. Но меня это не беспокоило. Какое это наслаждение: бродить по чужому городу в одиночестве… идти, куда тебя несут ноги… слушаться только свого настроения… ни от кого не зависеть, смотреть на этот дом, сколько хочу, стоять на этом мосту, сколько хочу… Одиночество – это такое благо! (Иногда). Это такой тихий праздник, без единого лишнего слова.
А на парапете набережной у Храма на Крови я написала вот эти стихи:
Не отреклась. Не отсекла.
Родившись вновь – вновь обрела.
То, что горчайшим было самым,
Не хламом стало – стало храмом,
Светлейшим Храмом-на-Крови.
Омытое тоской и мыслью,
Всё засветилось новым смыслом…
Разлука – встречей, боль – отрадой,
Бессмертьем – жизнь,
и сказка – правдой,
Смерть – воскресением в любви…
* * *
Возвращаюсь в Москву.
Идиотские ссоры дома то затухают, то вспыхивают с новой силой. Крестик на моей шее не даёт покоя моим домашним.
«Чтоб не страдать от одиночества, человек должен жить один…» Когда ты один – ты просто один. А когда вокруг тебя люди, а ощущение, что ты – посреди безлюдного поля, и хочется кричать «ау!…» – а ответа не будет… Нет, сестрёнка меня всё же понимает и сочувствует мне, но что она может?… Дома – тяжело.
Куда податься? Опять к Неструевой? Но после Питера у нас какое-то взаимное охлаждение, питерские балкончики и подворотни нас хоть и ненадолго, но развели…
* * *
Каждую третью ночь я ночую на работе – на своём пульте автоматизированной охраны, на своей продавленной раскладушке. Но две промежуточные ночи (если я никуда не уезжаю) – проблема.
И тогда я стала уезжать по вечерам на Курский вокзал. Здесь удобные скамьи. Сижу, читаю книгу. Ночь проходит незаметно. Как-то, часа три ночи было, пошла побродить по вокзалу, чтобы развеять сон, и вдруг… в камере хранения увидела Гедрюса Мацкявичюса! Он сидел и читал книгу.
– Гедрюс! что вы тут делаете?
– А… здравствуйте! – улыбнулся он своей немного застенчивой улыбкой. – А я работаю тут. Устроился на пару месяцев. Здесь хорошо платят. Хочу заработать денег, чтобы съездить в Литву, навестить родителей. И сына, Эрнестика. А вы? Уезжаете куда-нибудь?
